игу он начинает как раз с описания происшествий,
касающихся прежде всего его личной жизни.


                              Запись четвертая

         В родительском доме. Воскресная обедня и новое знакомство.
                      Данута Носкова. Давняя трагедия.
                        Соперник. Отъезд из Псебая.


        "1"

     Никита  Иванович Щербаков торопился.  Всю  дорогу  только и  говорил об
оставленных без наблюдения кордонах.  Подумать только -  более трех недель в
отлучке!  Каково теперь на том же Закане,  на Кише,  в Гузерипле да и вокруг
самого Псебая!  Леса открыты,  без охраны.  Приходи,  стреляй, ставь силки и
петли,  безобразничай.  Егеря  заняты с  их  высочествами,  черным охотникам
вольно делать, что их душа пожелает!
     Едва только тропа выходила на ровное место или шла под уклон, он тотчас
переводил коня  на  рысь,  и  мы  все  согласно поспешали за  ним.  Потому и
обошлись всего двумя ночевками -  на Умпыре,  где побарствовали в  новеньком
княжьем домике,  который стоял  теперь  с  голыми стропилами (брезент казаки
сняли и  увезли),  и  еще  на  Черноречье,  где  давно стоял благоустроенный
кордон.
     Поздно вечером,  уже на виду Псебая, Никита Иванович попридержал коня и
сказал Телеусову:
     - Ты уж расстарайся, Алексей Власович, накрой при случае умпырскую хату
дранкой,  что ли,  а  то  промокнет до весны и  сгниет.  Тебе же при обходах
сгодится,   базу  там  устроишь.   Да  и   путники  какие  проходить  будут,
остановятся, добрым словом помянут.
     - Это я держу в голове.
     Наши кони понимали,  что  едем домой,  и,  несмотря на  усталость,  шли
бойко, встряхивали гривами, предвкушая отдых после многих дней изнурительных
походов.
     На  развилке улиц  мы  пожелали друг  другу доброй ночи и  разъехались.
Очень не хотелось вести Алана на казачий двор.  Я  решил оставить его на эту
ночь у себя.
     Вот и  наш дом в четыре окна.  Два из них -  в спальне родителей -  еще
светятся.  У  ворот я соскочил,  размял затекшие ноги.  Алан потряс удилами,
фыркнул.  И тотчас на крыльце возникла фигура в светлом капоте.  Мама... Она
ждала.
     - Андрюша,  наконец-то! - воскликнула она со слезами в голосе и, прежде
чем спуститься,  обернулась в открытую дверь и позвала: - Михаил Николаевич,
Миша, сынок приехал!..
     Мы обнялись,  мама озабоченно провела ладонями по моим рукам, по спине.
Цел-невредим.  Отец подошел, прижался жесткими усами с неистребимым табачным
запахом,  пробормотал:  "Слава всевышнему",  помог  расседлать Алана,  понес
сумы, а мама уже ставила самовар и хлопотала над поздним ужином.
     Отчий дом!  Как привязываемся мы к  нему и как дорог он всем,  особенно
после разлуки!  Как  много воспоминаний хранят его  старые стены и  какие не
сравнимые ни с чем тепло и любовь исходят от родных людей, хранителей нашего
детства,  для которых ты  все,  чем они живут,  чем печалятся и  радуются до
конца дней своих!
     Я пил смородинный чай, ел аппетитные баранки и рассказывал, рассказывал
об  охоте,  а  они  слушали,  переглядывались,  смеялись и  пугались.  Потом
внимательно,   даже  строго,   с  какой-то  непонятной  мне  почтительностью
передавали из  рук  в  руки толстые серебряные часы,  и  отец,  вооружившись
очками,  три или четыре раза,  про себя и вслух,  прочитал выбитые на крышке
слова:  "За заслуги.  Личный дар Е.И.В. Великого князя Сергея Михайловича" -
и, растроганный, с повлажневшими глазами, поцеловал меня, затем бодро отошел
и издали с нескрываемой гордостью еще раз оглядел с ног до головы.
     - Вот,  Софьюшка Павловна, каков у нас молодец! - сказал он дрожащим от
волнения голосом.
     И тут я выпалил:
     - А завтра мне в путь-дорогу. Велено торопиться в институт.
     Мама всплеснула руками, в глазах у нее возник страх.
     - Завтра? Не отдохнувши, так сразу... - И заплакала.
     - Нет-нет,  -  запротестовал отец, поборник строгой дисциплины, которой
вдруг он изменил.  - Уже если три недели пропустил, то три дня отдыха тебе и
подавно простятся. Вот во вторник и поедешь.
     Они  и  слышать не  хотели о  завтрашнем отъезде.  Этому не  находилось
оправдания.  Не побыв с родителями,  не сходив всей семьей в гости хотя бы к
одному  знакомому однополчанину?..  И  мне  пришлось не  без  тайной радости
согласиться на вторник. Помимо всего прочего, требовалось время договориться
с оказией,  ведь до станции Армавирской от нас далековато и не каждый день в
ту сторону идут тарантасы.  Зато уж оттуда -  прямой поезд до столицы. Такие
поезда идут из Минеральных Вод, этого великосветского курорта России.
     - Отец,  -  все с тем же нерастаявшим страхом сказала мама, - мы совсем
забыли о письме...
     - Вот как ты расстроил нас своим поспешным решением,  - упрекнул отец и
тяжело прошагал в кабинет.
     Он  вернулся с  письмом.  Нетерпеливо взявши  конверт,  я  прежде всего
прочитал обратный адрес.  Впрочем,  и по почерку с косыми, высоко прыгающими
буквами нетрудно было угадать руку Кухаревича,  моего друга по институту, по
комнате в пансионате, по студенческим вечеринкам.
     Сдержанно-деловое начало. Друг писал:
     "Кто-то  привез сюда странные слухи,  связанные с  твоим опозданием.  В
канцелярии мне сказывали,  что ты,  милый мои, получил отпуск, срок которого
неопределен,   и  отпуск  этот  вызван  приказом  высокотитулованной  особы.
Вскорости удалось уточнить,  что ты ныне обретаешься в свите великого князя.
Это же совсем на тебя не похоже!  Я отказываюсь верить!  В свите... Не может
быть!  Неужели трудно написать несколько строчек товарищу,  если  это  слово
"товарищ" не  стало  для  тебя,  в  силу  новых обстоятельств,  не  особенно
удобным..."
     Вот так.  Со шпилькой.  Если бы ты знал,  Саша, что-нибудь о кавказских
зубрах!..
     Далее он уже спокойнее продолжал:
     "О  нашей  здешней жизни могу  сообщить пока  очень коротко.  Не  стало
некоторых из наших профессоров,  прибавилось строгостей. Наставники величавы
и замкнуты.  Слава богу, мы с первых дней почти в полном составе находимся в
лесной даче недалеко от  Выборга и  потому лица эти  видим редко.  Я  нахожу
время  для  поездок  в  столицу,   чтобы  послушать  интересные  семинары  в
университете.  Кстати, там сделалось относительно прошлого спокойнее. Бывают
очень интересные диспуты, есть что послушать, и вообще...
     Летом я не писал тебе потому, что не уезжал к родителям в Екатеринодар:
здесь побывал мои отец,  и мы рассорились с ним. Пришлось остаться в Средней
России,   работал  три  месяца  помощником  лесничего  в  местечке  рядом  с
Беловежской пущей.  Есть на  что  посмотреть и  что  вспомнить,  поверь мне.
Заработал немного денег. Зима нас с тобой не испугает.
     Как видишь,  на этот раз мне почему-то не дается острословие. Расстроен
твоим молчанием. Неужели ты в самом деле решил пойти по дороге честолюбивого
служения,  использовав подвернувшийся случай?  Не  могу  поверить в  подмену
принципов,  коли  знаю  твои  взгляды на  жизнь.  Нетерпеливо жду  письма  с
изложением всего случившегося.  Постарайся понять, Андрей, как это важно для
твоего друга, нижеподписавшегося..."
     Далее следовала его длинная подпись,  а еще ниже приписка:  "P.S. Когда
письмо было написано,  ко мне ворвался известный тебе Паша Саблин и  с  ходу
выпалил:  "Все  точно!  Зарецкий принят в  великокняжескую охоту.  Князь  им
доволен и держит при себе".
     Сменить полезный народу труд на ливрею послушного холуя?!"
     Закончив  читать,  я  глубоко  вздохнул.  Родители не  сводили  с  меня
вопрошающих глаз. Вместо объяснения я прочитал письмо вслух.
     - Твой приятель не  понимает,  какая честь служить под началом великого
князя!  -  Отец  выставил  перед  собой  палец.  -  Открытая дорога  наверх,
продвижение по службе, чины - разве это не служение родине?
     Я бурно запротестовал.  Но,  вспомнив о своих зубрах -  да,  о своих! -
умолк и примирительно сказал, что новая служба, в общем, меня увлекает.
     - Вот и  отлично!  -  повеселевшим голосом отозвался отец.  -  Здесь ты
дома, с нами.
     Мама задумалась, вздохнула, а потом сказала, как бы для себя:
     - Взрослый,  взрослый сын.  И уже с положением. Самая пора подумать и о
собственной семье,  Андрюшенька.  Годы бегут, мы стареем. И как нам хочется,
чтобы дом не пустел...
     Очень значительно она посмотрела на  отца,  тот на меня,  но промолчал.
Тут он с  мамой заодно.  Этим летом по разным поводам они не раз произносили
при мне не без тайного умысла и любви слово "внук".
     Часы пробили двенадцать. Спать, спать!
     Перед сном я  вышел во  двор посмотреть Алана.  Он спокойно похрустывал
травой, обернулся, почесался лбом о мое плечо и вздохнул. Все в порядке.
     Когда я лег и,  не задув лампу, стал задремывать, сквозь полусон увидел
маму.  Она  вошла очень тихо,  села у  кровати и,  не  спуская с  меня глаз,
задумалась.  Я уснул спокойно и легко,  как засыпал семилетним мальчиком под
таким вот безмерно ласковым и заботливым ее взглядом.


        "2"

     Разбудил меня колокольный звон.  Церковь находилась недалеко от  нашего
дома. Было воскресенье, и звонили уже к обедне. Вот это называется поспал...
     Поспешно приведя себя в порядок, я вышел и нашел своих родителей одетых
по-праздничному. Мама напомнила, что в моей комнате приготовлена выглаженная
студенческая форма и что они ожидают меня. Пора в церковь.
     Этот ритуал в поселке, где все знали друг друга, служил как бы символом
добропорядочности.  Родители мои  строго  следовали ему.  Не  пойти  с  ними
значило бы серьезно обидеть обоих.
     Отстоять  недолгую  службу  мне  помогла  настенная  роспись  в   нашей
маленькой и довольно уютной церкви. Картины тут были и радостные и страшные,
все на  библейские сюжеты.  Я  рассматривал лики угодников и  сравнивал их с
реальными людьми из  только что  минувшей охоты.  Вот  лицо в  кудряшках,  с
нимбом над головой,  чем-то похожее на обиженное личико князя. А вот один из
чертей с  таким хитрым и  наглым выражением,  какое я  видел только у Семена
Чебурнова,  когда  он  крутился возле  графе  Демидова.  Точной  фотографией
смуглого,  горбоносого  и  узколицего  есаула  Улагая  мне  показался  образ
библейского воина с  копьем в руке.  Наблюдать и сравнивать было занятно,  я
вертелся и вытягивал шею, чтобы разглядеть плохо освещенные стены, и кому-то
бросился в  глаза своей непоседливостью.  Этот "кто-то" укоризненно поглядел
на меня.  Удалось перехватить взгляд.  Я так и застыл. Ярко-голубые глаза на
чистом белом личике,  окруженном локонами цвета пшеничной соломы.  Признаюсь
не  без  греха,  все  иконы  в  церкви разом померкли.  Кто  такая?  Девушка
недовольно, даже сердито отвела взгляд и чуть-чуть покраснела.
     Теперь  не  роспись  интересовала  меня.   Я  повернулся  к  девушке  и
гипнотизировал ее.  Посмотри,  посмотри...  Краем глаза она  заметила это  и
отвернулась вовсе, рассердившись.
     Мама легонько потянула меня за рукав.  С минуту я стоял как полагается,
но скоро опять уставился на девушку.  Как это я  не видел ее в  Псебае?  Кто
она, эта рослая и красивая незнакомка?
     Когда мы выходили,  я,  естественно,  оказался позади нее,  решив,  что
непременно заговорю.  Но  девушка прямо с  паперти вдруг повернула направо и
через железную калитку вошла на кладбище в  церковной ограде.  Идти за ней я
не посмел и поплелся за родителями, оглядываясь и вздыхая.
     Спросить у них казалось неудобным,  мама между тем посматривала на меня
очень заинтересованно и вдруг сказала папе:
     - Ты заметил,  как выросла и похорошела Данута Носкова? Давно ли бегала
девчонкой, в классики играла, а сейчас до того хороша собой!
     - А я ведь и не заметил ее,  -  ответил папа. - Она в Псебае мало жила,
училась в Екатеринодаре.
     - А  ныне сама учит ребят в Лабинской школе и только по воскресеньям да
в праздники приезжает к тетке.
     - Вот тетушку ее я  встречаю довольно часто.  Сильно постарела,  голова
совсем седая. А ведь намного моложе меня.
     Стараясь говорить как можно спокойнее, я сказал:
     - Эта  девушка,  про  которую вы  говорите,  прямо  из  церкви пошла на
кладбище.
     - Там покоятся ее родители, сынок, - ответила мама.
     - Рано они умерли.
     - Это трагическая история,  Андрюша.  Ты учился в Екатеринодаре,  когда
тут произошла беда, и мог не знать о ней. Данута осталась сиротой восьми или
девяти лет от роду. Ее воспитывала тетка, родная сестра покойной.
     - Странное имя и фамилия...
     - Они из  Чехии.  Правильно произносить надо не Носкова,  а  Носке,  но
здешним людям непривычно, и теперь все ее величают Носковой.
     Проводив родителей до дома,  я с ходу придумал причину для того,  чтобы
уйти,  и, конечно, вернулся к церкви. Народ разошелся. Синий жакет девушки я
увидел  сквозь  ограду  кладбища.  Не  знаю,  откуда  вдруг  появилась такая
храбрость,  но я  спокойно вошел за ограду и остановился у калитки,  ожидая,
когда Данута отойдет от могилы.
     Она сидела, склонившись над серой плитой, волосы закрывали ее лицо, она
что-то  шептала,  может  быть  молилась.  Прошло  немного  времени,  девушка
поднялась, постояла и пошла по тропе к выходу. Я распахнул калитку.
     - Спасибо, - еле слышно произнесла она.
     - Можно проводить вас? - так же тихо спросил я.
     Она не ответила, не глянула. Чуть поотстав, я пошел за ней.
     Не оборачиваясь, сказала:
     - Я вас не знаю. Вы приезжий?
     - А я только что узнал, кто вы.
     Опять молчание.  Разговор не завязывался. Похоже, Дануте сейчас было не
до меня.  И  еще она стеснялась.  Мы шли по нашей улице,  и любопытные глаза
рассматривали нас с обоих порядков. Конечно, неловко, но она пересилила это,
окинула меня быстрым, заинтересованным взглядом.
     - Вы давно здесь?
     - Все лето. На каникулах.
     - Каникулы везде кончились.
     - Я уезжаю во вторник.
     - Куда, если не секрет?
     - В Петербург, я там учусь. А вы?
     Миновали наш дом, я даже не глянул на него.
     - У меня здесь тетя, я тут росла.
     - Она не рассердится, что я провожаю вас?
     - Не знаю. Может быть.
     И остановилась. Не хотела, чтобы я шел дальше.
     - Данута,  -  сказал я  твердо,  -  в шесть часов я приду вот сюда.  Вы
найдете меня здесь.  Стану столбом и  не  уйду,  пока не увижу вас.  Хоть до
утра.
     Она  как-то  длинно,  раздумчиво посмотрела мне  в  глаза.  И  сама  же
покраснела.
     - Какой вы, право...
     Повернулась и пошла дальше.  Я стоял и смотрел,  смотрел, смотрел. Нет,
не обернулась.
     Вернулся домой рассеянный,  углубившийся в себя.  Завалился на кровать,
закинул руки  за  голову и  уставился в  беленый потолок.  Мама заглянула и,
ничего не  сказав,  прикрыла дверь.  Вскоре за дверью стал часто покашливать
отец.  Похоже,  обиделся.  Считанные часы до отъезда,  а  я  закрываюсь и не
выхожу. Наконец отец не выдержал и громко сказал из-за двери:
     - Андрей, тебе нужно отвести коня.
     Ах, да! Совсем забыл!
     Через пять минут я  был в  седле и,  сдерживая Алана,  ехал на  Казачий
сбор. Так назывался плац за поселком, где находились оружейный амбар, шорная
мастерская,  конюшня. Там же и присутствие - помещение псебайского урядника,
и учебное поле.
     Из  окна  присутствия  Павлов  заметил  меня,  вышел  во  двор.  Как  и
полагается, я отрапортовал, что прибыл с Охоты, что конь и оружие в порядке,
а сам отбываю для продолжения учебы в столицу.
     - Молодцом,  молодцом,  Зарецкий! - Урядник крутил отвисший ус, смотрел
добродушно и  весело.  Бритоголовый,  краснолицый,  с выпученными,  навсегда
удивленно-испуганными глазами,  коренастый,  Павлов словно сошел с известной
картины Репина. Удалой в бою запорожец.
     Он демонстративно вынул дарственные часы и щелкнул серебряной крышкой.
     - Скоро четыре. А на твоих?
     Я развел руками: не захватил.
     - Как можно, Зарецкий! С этаким подарком негоже расставаться ни на час.
Полагаю,  князь сердечно доволен нашим приемом. Или не очень, а? Из-за Семки
Чебурнова. Он у меня доси из головы не выходит. Опозорил казачество.
     Павлову очень хотелось поговорить.  Он жаждал собеседника. А я только и
помнил,  что скоро четыре.  Потом будет пять и шесть.  Отсюда до дома добрых
две версты.  Надо бегом,  чтобы успеть пообедать,  поговорить с родителями о
том о  сем и  к  половине шестого получить свободу действий.  Я  вытянулся и
сказал:
     - Прошу  меня  извинить,   господин  урядник,  время  сборов,  я  очень
тороплюсь.
     - Ну-ну,  если уж сборы...  Иди,  Зарецкий. С богом. Вернешься, вместях
работать зачнем. Будь здоров, почитай родителев.
     Всю дорогу я  бежал,  выгадывая минуты.  Дома торопил с  обедом.  Ел не
глядя.  Говорил,  лишь бы  не  молчать,  и  смотрел больше на стенные часы с
кукушкой,  которую помнил,  наверное,  годов с  трех,  чем  в  свою тарелку.
Странно,  но  мама не  поджимала губ,  и  обошлось без внушения о  приличных
манерах за столом.  Папа несколько раз спрашивал о Шильдере.  Я соврал,  что
тот  приказал  мне  передать  привет  и  что  он  получил  генерала.   Но  о
происшествии на  леднике умолчал:  тогда бы начались бесконечные расспросы и
мне не уйти ко времени.
     - Ты далеко? - спросила мама, когда я стал переодеваться.
     - Пройдусь, - неопределенно ответил я.
     - Скорей возвращайся, сынок, хоть поглядим на тебя.
     Без четверти шесть я уже топтался на том самом месте, где мы расстались
с  Данутой.  Полчаса,  пока  в  сгущающихся синих сумерках я  не  увидел ее,
показались мне едва ли не целым високосным годом.
     Почему я  оказался вдруг таким настойчивым?  До  сих пор не  замечал за
собой ничего подобного.  Напротив...  И  как  случилось,  что  эта  сильная,
спокойная и  застенчивая девушка за несколько считанных часов стала для меня
центром притяжения, надежд и помыслов?
     Данута шла и застенчиво посматривала по сторонам. Она накинула на плечи
темную бархатную жакетку со сборками, покрыла голову шапочкой того же цвета.
Все к ней шло, все ее красило. Подошедши, просто сказала:
     - Вот и я. А почему пришла, не знаю.
     Не касаясь друг друга, мы пошли серединой улицы, молчаливо согласившись
как  можно скорее выйти на  берег протоки,  к  мосту,  а  может быть,  и  на
росистый луг за мостом: там не было любопытных глаз.
     - Чего вы молчите? - спросила Данута.
     - Думаю о вас.  Знаете, у меня остался только один день. Понедельник. И
все. Во вторник уеду. До следующего июня.
     Она очень серьезно посмотрела на меня:
     - А потом?
     - Вернусь работать лесничим и егерем Охоты. Я учусь в Лесном институте.
Последний курс.
     - Как  странно!   -  протяжно  отозвалась  она.  -  Работать  вместе  с
Улагаем...
     В ее словах звучало что-то тревожное.
     - Вы знаете Улагая?
     Она кивнула.  И ни слова больше.  Я вспомнил,  что Данута,  как и он, в
Лабинске. Они не могли не встречаться.
     - Он мне не нравится, - быстро сказал я.
     Данута промолчала.
     - Он холодный и жестокий человек.
     Опять без ответа.
     - И не любит никого, только себя. В этом я убедился за дни пребывания в
Охоте.
     - Вы думаете,  я не способна разобраться во всем этом сама? Знаю, знаю,
знаю.  Ну  и  что?..  Посмотрите лучше,  как таинственно и  холодно светятся
Шаханы...
     Она легонько передернула плечами.  По долине Лабенка с  гор накатывался
ветерок, настоянный на снежниках. Неполная луна слабо высветила белый хребет
со странным именем "Снеговалка".  А  ближе к  Псебаю,  по ту сторону долины,
дерзко подымались в небо две каменные головы Шаханов. Дикая красота окружала
нас. И молодая ночь.
     - Мне приходилось лазить на  эти Шаханы еще мальчишкой,  -  сказал я  с
некоторой долей хвастовства.
     - Вы часто бывали в горах?  Там? - Она указала на хребет у потемневшего
горизонта. Белые зубцы вершин сейчас были светлее неба.
     - Ежегодно, как только приезжал на каникулы.
     - А я боюсь этих гор