действия в  летучем
отряде по  борьбе с  офицерскими бандами награждаю тебя  трофейным маузером!
Бей врагов революции беспощадно!
     - Премного благодарен!  -  Чебурнов стоял по стойке "смирно" и,  приняв
оружие, гордо глянул на Зарецкого, но тотчас вспыхнул, как от пощечины.
     Андрей Михайлович, оправившись от первого потрясения, открыто улыбался.
     - Смотри, он еще лыбится, гад! - закричал Чебурнов. - Товарищ командир,
дозвольте,  я  его на месте стукну,  как главного контру!  Брательника мово,
который шепнул,  когда классовый враг пойдет, инвалидом на всю жизню сделал,
да ишшо ограбил по дороге, гад!
     И решительно защелкал затвором маузера.
     - Сколько  людей  на  вашей  базе?  -  Командир  просто  отмахнулся  от
Чебурнова.
     - Двое  или  трое.  Фамилии  нужны?  -  Зарецкий держался спокойно и  с
достоинством.
     - Офицеры?
     - Один бывший прапорщик. Это проверенные, честные егеря.
     - Значит, на Кише? - Командир глянул на Семена.
     - Без разведки туда невозможно.  -  Семен понял,  о  чем он  думает.  -
Дорога дальняя, могет быть засада. Леса глухие, и вообще...
     - Ладно, в ЧК разберутся. Вы арестованы, Зарецкий.
     - Почему, позвольте узнать?
     - Мы  настигли  вас  на  пути  к  офицерской  контрреволюционной  базе.
Продукты,  патроны,  собственное признание уличают  вас  в  принадлежности к
бело-зеленым.
     - Но я вам сказал...
     - Рассказывать будете в ЧК. По коням!..
     Этот  молоденький хлопец  в  кожаной  куртке  действовал так  уверенно,
словно обладал исключительным даром безошибочных решений.  Конечно, опыта он
не имел и  вряд ли понимал всю сложность событий.  Худое,  нездорового цвета
лицо,  нервные губы, горячечные глаза могли означать, что он лишь недавно из
госпиталя.  Или побывал в  плену у  белых,  испытал всякое и полон решимости
мстить.  Жалости к  офицерам по этой причине не ведал.  Более того,  сам вид
Зарецкого,  его здоровье, его воспитанность, уверенность, и все, что ставило
арестованного выше,  чем он сам,  вызывало у командира отряда только чувство
ненависти. Офицер, значит, враг.
     Зарецкий тоже понял,  что разговор с  этим человеком не получится.  Все
подстроил Чебурнов. Его брат Иван выследил, сообщил Семену. Теперь Зарецкому
предстояло доказывать свою  непричастность к  бандам в  горах.  Факты против
него. Ехал на базу? Да, есть база. Ну, а раз есть...
     Его подсадили на  смирную старую лошадку.  Куницу забрал боец,  явно не
привыкший к  седлу.  Она то  и  дело рвалась,  ржала.  Зарецкому вдруг очень
захотелось,  чтобы  Куница убежала.  Тогда  узнали бы  дома  о  его  беде  и
бросились бы на поиски.
     В  Лабинскую  приехали  ночью.  Полушубок и  шапку  отобрали,  еще  раз
обыскали. Сунули в какую-то предварилку, где тесно сидели и лежали люди. Что
за народ? Кто уже спал, кто перешептывался. Ночь. Чужие. Тоска.
     С  рассветом арестованные завозились,  заговорили.  Под низкими сводами
кирпичного  лабаза  вздыхали,   кашляли,   тосковали  о  куреве.   Слышались
приглушенные обращения:  "ваше высокоблагородие", "ваше превосходительство".
Зарецкий находился среди офицеров, плененных во время боя за станицу.
     - Вызывают на  допрос?  -  спросил он соседа с  красными от недосыпания
глазами.
     - Каждого десятого, - усмехнулся тот. - Некогда. Уж скорей бы...
     - Что скорей? - не понял Андрей Михайлович.
     Сосед отвернулся.  Страх ледяной струей прокатился по телу Зарецкого. В
такой обстановке нетрудно пропасть. Где там разбираться!
     Прошел день,  второй,  пятый,  седьмой. Каждый вечер вызывали и уводили
человек  по  двадцать.  Андрей  Михайлович пробовал  говорить  с  чекистами,
которые приходили за арестованными.  Ответ был короток: "Ждите". Чего ждать?
Будь ты проклят, Чебурнов!
     Более месяца прошло в унылом,  страшном ожидании.  Зарецкого уже трудно
было  узнать.  Он  похудел,  ссутулился,  зарос  щетиной и  выглядел намного
старше. Отчаяние и какое-то мерзкое равнодушие все более опутывало его. Иной
раз казалось,  что все кончено.  И лишь память о семье, товарищах, о зеленом
рае Кавказа придавала силу. Не-ет, он выйдет! Разберутся! Не все кончено!
     Их   выводили  партиями  на   прогулку  во  двор,   оцепленный  колючей
проволокой.  Стоял теплый апрель. Зацветала белая акация, аромат ее проникал
повсюду.  Андрей Михайлович ходил,  руки назад, вдыхал желанный воздух воли,
видел лабинскую улицу и не без горечи думал: какое это счастье - ходить там,
по этим улицам.  Редкие прохожие оглядывались на арестантов. И вдруг один из
этих прохожих остановился, пораженный, потом повернул назад, дождался, когда
цепочка гуляющих снова  окажется у  ограды.  Ищущий  взгляд его  поймал лицо
Андрея  Михайловича.  Зарецкий  не  узнал  любопытного  бородача.  Но  после
прогулки он вдруг признался себе,  что человек,  увидевший его, не кто иной,
как Федор Иванович Крячко,  привозивший письмо от  Врублевского!  Признал он
его  или нет?  Если чудо произошло,  Данута и  Шапошников немедленно приедут
сюда.
     Он  дожидался новой прогулки,  как великого праздника.  Но  на этот раз
Крячко не приходил. Вечером Зарецкого вызвали на первый допрос.
     Следователь  ЧК,  уставший,  измотанный  человек,  прочитал  ему  донос
Чебурнова и протокол ареста на дороге. Из обвинения явствовало, что хорунжий
Зарецкий является участником одной из белых банд, действующих в горах.
     - Признаете себя виновным?
     - Чушь!  -  коротко отрезал Зарецкий.  -  Рукой Чебурнова водила личная
неприязнь, желание мести. Присмотритесь к нему. Он агент и подручный Улагая.
     - Даже так?  -  Следователь устало улыбнулся. - Не хватает еще, чтобы в
ЧК служили люди Улагая. Вы что-то уж очень замахнулись.
     - Позвольте,  я объясню, - начал было Зарецкий, но следователь выставил
перед собой ладонь.
     - Очень  коротко.  Прошу  понять:  я  не  решаю ваших судеб.  Мое  дело
рассортировать арестованных. Значит, не признаетесь?
     - Никогда и ни при каких обстоятельствах,  -  горячо начал Зарецкий.  И
минут десять говорил о себе, а следователь слушал все более заинтересованно.
     - Ладно, - сказал он. - Отправим вас повыше, там разберутся.
     Едва ли не в  тот самый день,  когда псебайцы из дома в  дом передавали
слух об  аресте молодого Зарецкого,  а  на Кишу и  Умпырь помчались связные,
Данута кое-как успокоила стариков и поехала в Лабинскую, - да, как раз в тот
день  из  купеческого лабаза  вывели  человек  тридцать,  окружили конвоем и
повели пешим  ходом по  дороге на  Чамлыкскую.  Значит,  в  Армавир.  Ничего
хорошего большинству арестованных это не предвещало.
     Напрасно Данута  металась по  Лабинской от  одного военного к  другому.
Никто ничего не знал.  Наконец,  ей сказали, что Зарецкого увезли, но куда -
неизвестно.  Может быть,  в Пятигорск,  а может, в Екатеринодар. Она поняла,
что для спасения мужа нужно прежде всего отыскать Кухаревича.
     И помчалась в Екатеринодар. Теперь он назывался Краснодаром.
     А Зарецкий прижился в Армавире.  Дело его где-то застряло,  о нем самом
забыли.  Вокруг происходила суетливая, непонятная деятельность, арестованные
приходили,  уходили,  менялись,  время шло,  и  жизнь шла,  в ней продолжала
теплиться только надежда.
     Данута искала Кухаревича в  Краснодаре,  где хаос,  разруха,  учиненные
бегством   белых,   наступлением  Красной   Армии,   затаившимся  офицерским
подпольем, - вся эта зыбкая картина была на виду, на улицах и в каждом доме.
Шли повальные обыски,  по ночам стреляли,  одни скрывались,  другие пытались
устроиться,  третьи  налаживали снабжение  и  работу  новых  учреждений.  Ей
называли членов Кубанского ревкома,  но пробиться к ним с таким делом просто
не представлялось возможным.  Где Катя и Саша -  никто толком не знал,  пока
случай не свел ее с медиками из бывшей Черноморской армии Казанского.
     - Простите,  вы о Екатерине Кухаревич?  Так она с мужем в Геленджике, -
сказали ей.  -  Сам он очень болен.  Что-то с сердцем. Жена не без основания
опасается...
     Поездка  в   Геленджик...   Вспоминая  потом  об   этих  днях,   Данута
содрогалась.  Она  не  помнит,  как  попала в  Новороссийск,  где только что
кончились бои,  дымились сгоревшие дома и  суда в порту,  а на улицах еще не
вылиняла черная кровь.  Сколько раз ее  останавливали,  требовали документы,
водили  в  какие-то  комендатуры,  приказывали  покинуть  город!  Но  Данута
проявила волю. Она пешком отправилась в Геленджик. На ее счастье подвернулся
попутный обоз с  ранеными,  Данута взялась помогать как сиделка и добралась,
наконец, до места.
     Никаких больниц в поселке не было,  Данута просто ходила из дома в дом,
пока,  наконец,  во  дворе большой дачи  на  Толстом мысе  не  увидела Катю,
склонившуюся над корытом с бельем. Успела крикнуть:
     - Катя!..
     И свалилась на каменистую землю.
     Ее подняли, уложили в тень, напоили сладким чаем. Еще не поднявшись, то
и дело вытирая обильные слезы, Данута поведала о своем горе.
     - За  что арестовали?  -  осторожно спросила Катя.  -  И  главное,  кто
арестовал?
     - Не знаю. Его случайно увидел среди арестованных один знакомый человек
в Лабинской.
     - Лежи, - приказала Катя. - Я сейчас.
     Она  вошла в  дом,  побыла там  немного и  вернулась с  лицом строгим и
тревожным.
     - Ты можешь сама рассказать Саше? Он хочет услышать от тебя.
     Данута  едва  узнала Сашу  в  этом  источенном хворью человеке с  лицом
прозрачно-белым и страдальческим.
     - Здравствуй,  -  просто сказал он.  -  И  говори все,  что ты  знаешь.
Обстоятельства, место, фамилии.
     Она  рассказала то  немногое,  что  было  известно ей.  И  о  последнем
прощании с Андреем.
     - До Киши он, видимо, не доехал?
     - Нет. Иначе оттуда сообщили бы.
     - Значит,  его взяли на дороге?  Взяли,  разумеется, как бело-зеленого,
как офицера. Это опасно, Данута. Где он теперь?..
     В  тот  же  день  Данута выехала на  старом катерке с  двумя военными в
Новороссийск. Катя, провожая ее, шепнула:
     - У  Саши  три  сердечных приступа за  последние две  недели.  Я  очень
боюсь...  И  все же надеюсь на лучшее.  Торопись,  милая.  И  для тебя дорог
каждый час.
     Теперь Данута знала,  куда обращаться. У нее были письма. До Краснодара
удалось  доехать  поездом  за  одну  ночь.   Утром  ее  принял  председатель
Северо-Кавказского ЧК и,  выслушав,  приказал разыскать в  местах заключения
А.М.Зарецкого. Неожиданно спросил:
     - Улагая не знаете?
     - Знаю.  -  Данута  даже  покраснела.  -  Старшего  брата  встречала  в
Петербурге. Другого, есаула Керима Улагая, знаю лучше. Когда-то он предлагал
мне стать его женой. А я выбрала Зарецкого. Студента Зарецкого.
     - Ну, и?..
     - Не ошиблась. Была счастлива. До этого страшного дня...
     - Вероятно, они враги - ваш муж и Улагай?
     Она кивнула и закусила губы, чтобы не расплакаться.
     - Этим  делом  займемся  немедленно.   Ждите  извещения.   Поиск  будет
проходить несколько дней. Не забудьте оставить свой адрес в приемной.
     А тем временем Зарецкий трясся в зарешеченном товарном вагоне по пути в
Краснодар.  Распоряжение из Северо-Кавказского ЧК не застало его в Армавире,
но после очередного допроса его и  так решили отправить в  центр,  поскольку
выявилось уж  очень много противоречий.  Да  и  личность Чебурнова все более
вызывала сомнения у чекистов. Опасность отступала от Андрея Михайловича.
     В  один из  летних -  уже  июньских или  июльских -  дней арестованного
Зарецкого вызвали из Краснодарской тюрьмы на допрос.
     Андрея Михайловича провели по пустынным улицам,  он долго сидел в узкой
комнате,  наблюдая в маленькое окошко летнее небо.  Потом его повели наверх.
Зарецкий вошел в  небольшой кабинет,  где  над столом склонился черноголовый
следователь.  Не глядя,  он сказал:  "Садитесь",  отпустил конвоира, а через
минуту, еще не отрываясь от бумаг, произнес:
     - А теперь займемся вами.
     И глянул,  наконец, в лицо арестанту. Густые брови его двинулись вверх,
глаза удивленно округлились.  Казалось,  он  лишился дара  речи  -  так  был
удивлен. Сказал, подымаясь:
     - Если  вас  побрить и  постричь,  да  хорошенько накормить и  одеть  в
егерскую форму,  то  вы  станете моим знакомым по фамилии Зарецкий.  Или мне
изменила память?..
     Следователь говорил  с  легким  акцентом.  Андрей  Михайлович  натянуто
улыбнулся.
     - А  если вас немного омолодить,  дать в  руки револьвер и пачку свежих
прокламаций, то вас нетрудно было бы назвать Суреном, тем самым связным, что
приезжал в Гузерипль, к егерю Кухаревичу.
     - Слушайте,  так это вы? И в таком положении не потерять чувство юмора!
Завидное самообладание.  -  Сурен белозубо засмеялся. - Давайте сюда, ближе.
Ну, здравствуйте! И не будем терять времени. Рассказывайте.
     Зарецкий говорил около часа.  Впервые так  подробно.  Сурен,  партийный
друг  Кати  и  Саши,  которого он  давным-давно застал на  кордоне с  пачкой
прокламаций,  слушал,  не сводя с Андрея Михайловича глубоких,  черных глаз.
Потом вскочил, одернул гимнастерку.
     - Подожди здесь, друг.
     Отсутствовал он довольно долго.  А  вернулся не один -  с Шапошниковым,
который так и бросился к Андрею,  прижал его,  обессиленного, к себе. Губы у
него дрожали. Голос плохо повиновался от волнения.
     - Наконец-то нашелся, пропащая душа!
     - Вы давно здесь? - спросил Зарецкий.
     - Я отсюда не вылезаю. Околачиваюсь по всем учреждениям.
     - А Данута? Что с моими, где она?
     - Данута тоже в городе. Она побывала у председателя ЧК.
     Вошли еще трое чекистов.  Андрея очень долго расспрашивали, уточняли. В
Лабинскую пошла шифровка: арестовать Семена Чебурнова, срочно препроводить в
Краснодар.
     Часа через два в приемной Сурена появилась Данута.  Села в уголке, руки
бросила на колени,  как тогда,  при последнем расставании,  и  уставилась на
дверь. Вышел Сурен, пожал руку, сказал:
     - Только спокойно, ладно?
     Она не поняла,  хотела что-то спросить, но тут из-за спины Сурена вышел
Зарецкий -  чисто выбритый,  неузнаваемо худой,  с  горящими от  возбуждения
глазами.
     - Андрей! - Данута сорвалась на крик: - Андрей, Андрюша!..
     Данута не заметила ни Шапошникова,  ни других людей. Все они тихо вышли
из приемной. Пусть отведут душу, успокоятся.
     Из здания ЧК шли уже втроем:  Зарецкий с  женой и Христофор Георгиевич.
Постояли на  тротуаре,  поглядели на беломраморный собор,  освещенный щедрым
солнцем,  и  неторопливо двинулись на квартиру к знакомым,  где остановилась
Данута.
     Здесь Шапошников посидел недолго.  И  рассказал только о  главном,  что
произошло в  городе и  дома,  ни  разу не  упомянув о  зубрах.  Но  Зарецкий
спросил:
     - А в горах что? Зубры как?
     - Пока я искал тебя,  удалось прояснить и с заповедником.  О тебе я все
время твердил как о главном хранителе зубров.  Кое-что стронулось в Майкопе.
Я  был там,  еще не  ведая твоей судьбы,  считал,  что ты  на  Кише.  Крячко
прискакал позже.  Ты  спросишь,  при  чем  тут  Майкоп?  Теперь  там  ставка
уполномоченного Реввоенсовета.  Был  обстоятельный разговор  о  положении на
территории Охоты.  Нас поддержали.  Как же фамилия комиссара?..  - Христофор
Георгиевич порылся в записной книжке. - Вот, Штейнгаузен, латыш или эстонец,
не знаю.  Он предложил составить проект и  докладную о заповеднике,  наложил
резолюцию. С этим я и приехал в Краснодар. Но сперва заглянул в Псебай и там
узнал о  тебе.  Пропал...  Дануты уже нет,  умчалась.  Я следом.  Она как-то
сумела прорваться к самому председателю ЧК.  Мне сказали,  что меры приняты,
остается ждать.  А  время дорого.  Сейчас я  иду в  Кубанский ревком с нашим
общим  делом.  Направили на  согласование...  Отдел народного образования не
против.  Но  предлагает свои границы для  заповедника.  Лесной отдел тоже не
возражает,  но границы дает свои.  Спорам конца не видно.  И  это не пустяк.
Речь идет о высокогорных лугах - где им быть.
     - Кто в лесном отделе? - перебил Зарецкий.
     - У меня где-то записано. Вот: Постников.
     - Я его знаю. Умный человек.
     - Он  собирается  в  горы,  чтобы  лично  посмотреть,  что  делается  в
заповеднике, и установить его границы.
     - Вот это ни  к  чему.  -  Андрей нахмурился.  -  Без наших хлопцев ему
нельзя  туда  ехать.  Там  такое...  Наслушался предостаточно от  соседей по
тюрьме.
     - Ну,  это,  как говорится,  его личное дело. Предупредим, конечно. Так
вот,  я тем временем изготовил проект постановления и сдал в ревком. Обещали
рассмотреть в самом срочном порядке. Сколько тебе оставаться здесь?
     - Пока не привезут моего злодея.
     - Тогда так.  Я покину вас, пойду по этим самым делам. Забегу сказать о
результатах.  И домой.  Надо твоих успокоить, самому прийти в себя, а дальше
уже  думать  о  горах.  Главное,  ты  на  свободе,  камень с  души...  Можем
действовать вместе. Будет заповедник!
     Данута во время разговора сидела молча,  уставившись в  окно.  Андрей с
возрастающим беспокойством поглядывал на нее.
     Шапошников решительно нахлобучил кожаную фуражку и ушел.
     И  только тогда Данута дала волю слезам.  Все,  что накопилось у нее на
сердце за  тревожные месяцы,  вся боль за мужа,  страшное пережитое,  -  все
вылилось в нескончаемых рыданиях,  почти в истерике.  И Андрей, и напуганная
хозяйка,  как могли,  успокаивали ее,  уложили в постель, но Данута никак не
могла справиться с  нервным потрясением.  Ей удалось уснуть лишь после того,
как приняла большую дозу брома.
     В  тот  день и  в  последующие дни она почти не  вставала.  Это была не
быстротечная истерика,  а  серьезная  нервная  болезнь.  Нашли  доктора.  Он
прописал лекарства и покой.  Андрей почти не отлучался от жены.  Всякий раз,
когда он выходил из спальни,  Данута впадала в  состояние,  близкое к новому
приступу, - так боялась за него.
     Наконец, кризис миновал. По расчетам Зарецких, Христофор Георгиевич был
уже в Псебае, успокоил родителей, Мишаньку.
     Утром пришел Сурен и просто сказал:
     - Пошли. Чебурнова привезли.
     - Подождите, - Данута поднялась. - Я с вами.
     Мужчины переглянулись. Сурен сказал было:
     - Совсем вы напрасно...
     Но, глянув на Андрея, умолк и сел на край стула.
     - Не торопись...  - Андрей говорил с женой спокойно и тихо, как говорят
с ребенком.
     Шли  медленно.  Лицо  Дануты было  сосредоточенно,  даже  угрюмо,  губы
решительно сжаты. Всю дорогу молчала.
     Все так же молча поднялись на второй этаж. Сурен открыл дверь кабинета,
сказал, пропуская Дануту:
     - Прошу...
     - Я подожду здесь.  -  Она оглядела приемную,  где за столом сидел один
военный, и уселась на стул в уголке. - Пожалуйста, вы с ним сами.
     Сурен  и  Андрей опять переглянулись и  закрыли за  собой дверь.  Минут
через  двадцать  в  коридоре  застучали сапоги.  Дверь  распахнулась.  Вошел
конвоир.  За ним Чебурнов, в солдатской рубахе без ремня, без фуражки. Сзади
его подталкивал второй красноармеец.
     Увидев шагнувшую к нему Дануту,  Семен испугался лишь в первую секунду.
И тут же овладел собой. Самоуверенно протянул:
     - Скажи на милость! Госпожа офицерша...
     Пощечину она нанесла с такой силой, что голова Чебурнова почти легла на
плечо.  И второй удар был не менее хлестким.  Всю ненависть, все презрение к
мерзавцу вложила в эти пощечины. За тем и пришла.
     Конвоиры удержали ее,  усадили.  Выбежал Сурен,  за ним Андрей.  Данута
старательно поправляла юбку, лишь бледность выдавала, что переживает она.
     Семен хватал воздух открытым ртом.
     - Ну, госпожа Зарецкая, это тебе вспомнится...
     Конвоиры втолкнули его в кабинет.
     - Зачем ты?..  -  укоризненно спрашивал Андрей. - Я понимаю, но тебе же
нельзя волноваться!
     - Ты ступай.  Я подожду здесь.  Все хорошо, не беспокойся... - с трудом
произнесла   она.    -   Я   не   волнуюсь.   Напротив,   совсем   спокойна.
Удо-в