и  о займе "Свободы".  "Власть на местах и поведение граждан,  -  как писали
газеты,  -  регулируется врожденным чувством  права,  политического чутья  и
тактом".
     В середине марта всем нам было уже не до митингов. Немцы прорвали фронт
у Стохода, как раз там, откуда мы недавно ушли. Они быстро двинулись в глубь
России.
     Вдруг оживились все фронты.  Генерал Корнилов на  юго-западе со  своими
полками неожиданно разрушил оборону врага и  двинулся на Львов.  Немцы южнее
этого  прорыва  в  свою  очередь ринулись к  Днестру.  Раненые из  тех  мест
рассказывали о случаях оставления окопов нашими солдатами даже там, где боев
не было.  Нас в огонь не бросали,  видимо,  придерживали для других целей. А
немцы  тем  временем  перешли  Западную  Двину,  взяли  Ригу  и  двинулись к
Петрограду.  Тогда  "дикая дивизия" и  некоторые другие части кавалерийского
корпуса тоже пошли к  столице.  Но  не против немцев,  а  на защиту генерала
Корнилова,   который  хотел  стать  военным  диктатором  России.   Временное
правительство  поспешило  объявить  его  мятежным  генералом.  Корнилов  был
арестован.  "Дикая дивизия" так и  не  дошла до  столицы.  Ее разагитировали
большевики.
     Наш полк только раз ударил по  немцам,  сдвинул их с  позиций.  В  этом
последнем бою  моя  сотня потеряла двадцать два человека,  среди них лучшего
егеря Охоты Никиту Щербакова.  Удержаться нам не удалось.  Соседи-пехотинцы,
закинув винтовки за спину, стали покидать окопы.
     В конце октября 1917 года в полк прискакали три незнакомых казака, и от
них мы впервые услышали, что власть в Петрограде перешла в руки Советов.
     Слова "Декрет о мире",  "Декрет о земле",  "Совет Народных Комиссаров",
"Владимир Ильич  Ленин"  зазвучали в  речах,  со  страниц листовок и  газет,
напечатанных на грубой, серой бумаге. Войска гудели, как потревоженный улей.
Все это и  радовало,  и  пугало.  Стихийно возникали собрания,  переизбирали
командиров.  Наша  сотня  на  своем собрании постановила оставить командиром
меня.
     И   тут  я  вспомнил  Сашу  Кухаревича,   своего  студенческого  друга,
большевика, который перед войной жил у меня на кордоне вместе со своей женой
Катей.  Где они сегодня?  Какова их судьба?  Живы ли?  И если живы,  то они,
конечно, отстаивают Советы.
     Кавалерийская дивизия,  куда  входил наш  полк,  после боев  с  немцами
отошла  к  Минску.   Здесь  мы  узнали,  что  Корнилов  и  другие  генералы,
намеревавшиеся  создать  в  России  военную  диктатуру,  бежали  из  тюрьмы.
Офицеры-корниловцы,  ранее  изгнанные из  дивизии,  появились вновь.  Что-то
назревало.
     Возле Минска мы пробыли недолго.  Однажды прозвучал сигнал "сбор", полк
выстроился,  и вернувшийся к нам старый полковник объявил,  что "в интересах
отечества" дивизия получила приказ готовиться в дорогу. Куда? Митинговать не
дозволили.
     Ранним утром мы  подошли к  небольшой станции.  Там стояли три эшелона,
поодаль кое-как  были свалены тюки сена,  мешки с  зерном,  продовольствием.
Грузились молча,  спешно.  Алексей  Телеусов  недоуменно и  даже  с  опаской
смотрел  по  сторонам,  задумчиво теребил бородку.  Василий Кожевников,  как
всегда,  работал без оглядки:  заводил в вагоны коней,  грузил фураж, таскал
воду.
     К  полудню первый эшелон был  готов в  дорогу.  Штаб полка поместился в
обычном  вагоне  рядом  с  нашим.  На  крыше  его  установили два  станковых
пулемета.
     Тронулись тихо,  без гудков,  без предупреждения. Редкие местные жители
да ребятишки наблюдали за нами издалека.
     Выглянуло солнце. Засверкал снег. Поезд пошел полным ходом. Мы натопили
печь  и  приоткрыли дверь,  чтобы  проветрить крепкий конский дух.  Телеусов
посмотрел на солнце, на мелькавшие поля, на перелески и вдруг сказал:
     - Хлопцы,  а ведь нас на восток везут. По приметам вижу. Значит, дальше
от фронта. Куда же это?
     На  одной из недолгих стоянок я  подошел к  знакомому штабному офицеру,
спросил, куда мы едем.
     - На место, определенное штабом.
     - Куда "на место", если не секрет?
     - Куда удастся.  В  общем,  на Дон.  Нам известно,  что красные недавно
захватывали Новочеркасск.  Какие-такие  красные?..  Я  сам  не  понимаю.  Их
удалось выбить,  но не разбить.  Если эшелоны не задержат в  пути,  пойдем в
Ростов.
     Где-то  около  станции Елец,  миновав с  ходу  Брянск и  Орел,  эшелоны
остановились.  Объявили готовность номер один.  Прошел слух,  что рабочие на
железной дороге  отказались пропустить казаков  дальше.  Полковник пригрозил
разнести городишко.  Там  уже  была  Советская власть.  Казаки  построились,
изготовились, но ничего не случилось.
     Через  два  часа  порядок на  дороге  восстановился,  эшелоны тронулись
дальше,  но теперь уже не на восток,  а через Касторную прямо на юг. И опять
мы  стояли  у  приоткрытой  двери,  неотрывно  смотрели  на  уходящие  назад
холмистые поля  срединной России,  слушали за  спиной фырканье коней и  стук
подков.
     Еще  раз  остановка случилась уже  на  подступах к  Донбассу.  Здесь мы
услышали далекую пушечную пальбу.  Кто воюет?  С кем?  Снова ехали, один раз
даже назад,  чтобы с какой-то станции повернуть,  кажется,  на Миллерово.  И
наконец остановились у безвестного разъезда.  Послышалась команда "Выходи!",
и мы поняли, что прибыли на место.
     Загремели сходни, застучали топоры. Я спрыгнул, огляделся. Степь лежала
вокруг ровная,  со снежными косяками в понижениях.  Было довольно тепло,  но
неуютно.  На  разъезде распоряжались щеголеватые донские  офицеры.  В  степи
маячили их  разъезды.  По  железной дороге подходили еще  два эшелона нашего
полка.
     Перейдя на другую сторону пути,  я увидел вдали темнеющее крутобережье,
а выше берета многокупольный, сказочной красоты собор с сияющими крестами.
     - Что за город, братец? - спросил у проходившего молодого донца.
     - Столица наша,  господин хорунжий,  - не без гордости ответил казак. -
Новочеркасск.


        "3"

     Сладко защемило сердце.
     Где-то  там,  за донской столицей,  и  далее,  за Ростовом,  за степью,
синеют горы.  Мой Кавказ.  Моя семья,  Псебай,  родные...  Почти четыре года
вдали от них,  все время рядом со смертью,  пощадившей меня. Теперь будь что
будет,  но все-таки мы уже близко от дома,  вдруг судьба станет милосердней,
позволит преодолеть и  это  небольшое расстояние,  чтобы в  один расчудесный
день осадить коня у своих ворот, соскочить с седла и обнять сына, жену...
     В  Новочеркасск  шли  строем,   с  полковым  оркестром  и  расчехленным
знаменем,  подтянутые,  овеянные  славой  закаленных воинов,  с  крестами на
груди.  Но думы были невеселые.  Зачем привезли нас сюда? Что должны делать,
когда на  фронте развал и  немцы движутся по  России?  Против кого  привезли
воевать? Ехали понуро, никакой оркестр не был в силах оживить колонны.
     Только издали Новочеркасск казался мирным городом в голубой дымке.  Чем
ближе  мы  подходили,  тем  явственнее слышали  отголоски недавнего боя.  За
городом редко, словно бы устало, ухали трехдюймовки.
     Положение прояснилось только к  ночи,  когда сотни вошли в  город.  Все
здесь напоминало прифронтовую полосу. Вился ядовитый дым. Скакали казаки. На
тачанках везли раненых.  Битые стекла,  почерневшие стены домов, на мостовой
кучи стреляных гильз.  А  на  площади...  Лучше бы  мы  объехали эту площадь
стороной!  На  площади стояли  виселицы.  Под  шестью из  них  раскачивались
вытянутые фигуры.  Полк прошел мимо этого места, как проходят мимо кладбища.
Ни слова. Только лошадиный храп...
     Спешились в  отведенном месте на окраине города,  и  вот тогда начались
сперва несмелые,  потом  все  более громкие разговоры.  Оказывается,  только
вчера казаки выбили из города упорно обороняющихся красных. Этим непривычным
для нас словом обозначали всех,  кто воевал за Советы,  за большевиков и  за
Ленина. А белые - все, кто против, кто за старую власть.
     Нас торжественно приветствовали донцы-офицеры,  генералы,  духовенство.
Речи  ораторов  показались  нам  путаными,  все  много  говорили  об  угрозе
междоусобицы.   Впервые  прозвучали  слова  о   Добровольческой  армии.   Ее
организатором называли генерала Алексеева. Он находился уже в Новочеркасске.
И Краснов.  И Каледин -  на посту атамана Войска Донского. Корнилов, Эрдели,
старший Улагай прибыли в  Новочеркасск раньше и  тайно  от  всех,  в  одежде
крестьян-беженцев.  Называли имена Деникина,  Маркова,  Лукомского.  Словом,
весь генералитет,  бросив Западный фронт на произвол судьбы,  вдруг оказался
на юге. И потащил за собой полки и дивизии, офицерский корпус и, уж конечно,
военное снаряжение.
     Похоже, что начиналась гражданская война.
     Выяснилось, что красные отошли от Новочеркасска недалеко, до Каменской,
и  сдаваться не собирались.  К ним приходили и приходят иногородние*,  часть
казаков с  турецкого фронта,  из  пределов Украины.  Что  в  Екатеринодаре -
непонятно.  Прибывшая из  Турции  39-я  дивизия в  полном составе перешла на
сторону красных и  заняла  Тихорецк,  через  который доставлялось оружие  из
Царицына.  Новороссийск в  руках  рабочих.  Нам  предстояло определить,  чью
сторону взять. И брать ли вообще.
     ______________
     * Так называли на Дону и на Кубани крестьян,  приехавших из центральных
районов России.

     - А вот что я скажу,  - пробасил Кожевников, когда в столпившейся сотне
пошел  крупный  разговор.  -  Кому  охота  воевать  супротив  своих,  иди  к
добровольцам.  Мне,  например, неохота. Пущай генералы власть делят. Уходить
надо, Андрей Михайлыч, да поскорей, пока военным судом не застращали.
     - Куда уходить? Каким путем?
     - А таким,  -  быстро, словно давно все обдумавши, вступил в разговор и
Телеусов. - Ростов у кого? У белых? Слух прошел, что в Екатеринодаре генерал
Покровский.  Вот мы и  пойдем вроде как помогать своим,  кубанцам.  Голосуй,
командир. Как хлопцы решат, так тому и быть!
     Митинг возник стихийно, постепенно собралась чуть ли не половина полка.
Представителей Дона и  Добровольческой армии не допустили,  сказали:  решаем
земляческие дела.  Не более чем за час вынесли решение идти в  Екатеринодар.
Все понимали, что не к Покровскому, а по домам.
     Приготовления к  походу заняли два  дня.  За  это время еще новости.  В
Новочеркасске объявились чуть ли  не все министры Временного правительства и
члены Думы.  Каледин и  Корнилов не пожелали их видеть,  отказались принять:
генералы  припомнили  свой  неудавшийся  мятеж,  распоряжение Керенского  об
аресте Корнилова.  Что происходило в генералитете,  никто не знал, но что-то
очень  драматическое.  В  день  выхода нашей сотни налегке из  Новочеркасска
застрелился Каледин.  Донским атаманом тут же  избрали Краснова.  Суматоха в
верхах помогла нашему бегству.
     Новый атаман призвал "верное казачество хранить свято присягу и  клятву
казачью в  борьбе с  кучкой людей,  руководимых волею и  деньгами императора
Вильгельма".  Так он называл большевиков.  А  тем временем из штаба Краснова
поползли слухи о  том,  что  атаман сам  обратился к  Вильгельму с  просьбой
прислать немецких солдат для борьбы с большевиками.
     Мы снялись с  бивака ранним утром,  оставив обоз и  пулеметы.  Полк как
боевая  единица  перестал  существовать.  Часть  офицеров и  старых  казаков
остались в Добровольческой армии, но помехи нам не чинили. Боялись.
     Решили не идти через Ростов,  взяли восточнее,  вышли к  Дону у станицы
Богаевской,   паромом  переправились  через  рано  вскрывшуюся  реку  и  под
взглядами удивленных станичников проследовали в  обход  Батайска проселочной
дорогой на хутор Татарский.
     К счастью, установилась теплая и солнечная погода, совсем не похожая на
зимнюю. Небольшой снег почти всюду сошел, южный ветер успел подсушить землю,
а  на  склонах и  выгревах даже позеленело от молоденькой травы.  Настроение
поднялось.  Вокруг меня сбились все псебайские хлопцы,  да и  вообще колонна
как-то  незаметно разбилась на  землячества и  все они обособились.  Вольная
волюшка.  Пели песни,  коней не понукали.  Родная сторона все ближе,  Кавказ
манил,  война осталась где-то далеко-далеко. Тихая и теплая степь с голосами
ранних жаворонков окружила и околдовала нас.
     В хутор Татарский мы вошли стройно, с песней. Из крайних хат повыбежали
дети,  женщины.  Широкая грязноватая улица наполнилась голосами.  Кто  такие
приехали? Откуда? Не видели ли наших?..
     В центре хутора густо толпился народ, в толпе были казаки с винтовками.
Оседланные кони  стояли  у  коновязей.  Толпа  гудела грозно и  страшно.  На
корявый  тополь  полез  казачина  с  веревкой  в  руках.  Сразу  вспомнилась
сумеречная,  страшная площадь Новочеркасска.  Самосуд?  Над кем? Ненависть и
презрение к жестоким хуторянам заставила меня скомандовать:
     - Приготовьсь!..
     Черные бурки - а нас было около сотни - взяли толпу в кольцо.
     - Что происходят? - строго крикнул я.
     Расталкивая земляков,  к  самой  морде  моей  нервной Куницы просунулся
высокий  урядник  с  глазами фанатика.  Кобылка прижала уши,  и  он  тут  же
отскочил, чертыхнувшись и держась за плечо: изловчилась куснуть. Сморщившись
от боли, урядник крикнул:
     - Эка зверюга у вашего благородия!..
     - Не суйся под морду! - небрежно бросил я. - Что происходит? Короче!
     - Агитаторшу словили,  господин хорунжий.  Вот  тута,  в  степу.  Она к
красным пробиралась. Листки подметные у ей за пазухой.
     И  протянул мне  мятый лист бумаги.  Прокламация,  призыв к  казакам не
вступать в Добровольческую армию.
     Я тронул Куницу.  Толпа расступилась. На голой земле, бессильно опустив
голову,  сидела  женщина в  порванном черном  полушубке.  Сапоги у  нее  уже
стащили,  воротник отодрали.  Веревка с  петлей  раскачивалась на  тополином
суку. Из толпы неслись проклятия, истошно кричали хуторские бабы.
     "Агитаторша" медленно  и  трудно  подняла  голову.  С  рассеченного лба
стекала струйка крови.  Глянула,  увидела перед собой офицера в бурке и,  не
узнав меня, вновь уронила голову. Но я-то узнал!
     Передо мной сидела Катя,  жена Кухаревича.  Мы  коротко переглянулись с
Кожевниковым.   У  него  задергалась  щека:  разволновался.  Решение  пришло
мгновенно.
     - Взять преступницу! - коротко приказал я.
     Телеусов  и  Кожевников свалились  с  коней,  растолкали толпу,  рывком
подняли на ноги маленькую, истерзанную женщину.
     Подвели  запасного коня;  Катю,  видимо  потерявшую сознание,  взвалили
поперек седла,  Алексей Власович запрыгнул на  круп,  тронул повод  и  ловко
выбрался из толпы опешивших хуторян за спины своих.
     Казаки  завопили,  словно их  обокрали.  Кто-то  клацнул затвором.  Мои
псебайцы вскинули винтовки.
     - Ти-ха!  -  рявкнул огромный Кожевников и  грудью пошел  на  урядника,
толкнув его так, что тот чуть не свалился. - Приказ командира сотни сполнять
без разговоров!..
     Поутихло.  Я  проследил за  Телеусовым.  Он  уже  отъезжал в  окружении
десятка хлопцев. Тогда я поднялся на стременах и громко сказал:
     - Казаки-хуторяне!  От имени вольного Дона благодарю за честную службу.
Вы арестовали опасную преступницу.  Мы доставим ее в  штаб на допрос,  а  уж
потом будем судить военно-полевым судом. Будьте уверены, она все расскажет и
получит по заслугам. Еще раз благодарю!
     Развернув на месте Куницу,  прямо через толпу,  с рукой на расстегнутой
кобуре, я пришпорил свою лошадку. Сотня поскакала следом.
     Все произошло так быстро и так стремительно, что бравые судьи не успели
сообразить, что к чему.
     Не-ет, мы не остановились и на выезде из растянувшегося в длину хутора.
Мы рысью проскакали еще версты четыре,  потом по гребле*, разбитой колесами,
перешли топкий Кагарлык и  только там,  у  одинокого стога сена  на  луговой
низине, спешились, чтобы стать лагерем.
     ______________
     * Гребля - земляная плотина.

     - Разойдись! - прикрикнул Василий Васильевич на хлопцев, с любопытством
сгрудившихся вокруг Телеусова и Кати.  -  А ну, ребята, займись делами, пока
мы тута сами...
     Катю сняли с седла,  положили у стога.  Она постанывала.  Лицо бледное,
без кровинки. Глаз не открывала.
     Алексей  Власович налил  в  кружку  немного  водки,  разбавил водой  и,
приподняв Катину голову,  влил ей в рот.  Она закашляла и глубоко вздохнула.
Взгляд  ее  сделался  осмысленным,   она  осмотрелась,   увидела  бородатого
Кожевникова, меня. И быстро, по-девчоночьи, зажмурилась.
     - Не сон, Катя, это мы, мы... - Я погладил ее по плечу.
     Еще раз оглядев нас, лагерь, коней, себя, она прежде всего запахнула на
груди полы рваного полушубка,  поджала ноги в мокрых чулках.  И только тогда
неуверенно сказала:  "Андрей!" Слезы покатились по ее щекам.  Сперва плакала
тихо, потом навзрыд. Запоздавшая реакция.
     Стемнело.  Загорелись костры.  Погони мы уже не боялись.  До проклятого
Татарского, как и до Мечетинской, отсюда верст пять или шесть. Да и постоять
за себя мы могли.
     Катя выслушала, как мы на нее наткнулись и, можно сказать, выхватили из
смерти.
     - Нету покоя людям и в этих степях,  Катерина, - пробасил Кожевников. -
Что в Расее делается,  мильены людей мечутся с места на место. И ты туда же,
малявая.  Считай,  повезло  тебе,  раз  мы  вовремя  подскочили.  Опоздай на
полчаса, и быть тебе...
     - Не вспоминайте,  ради бога!  -  Она закрыла лицо ладонями.  - Не могу
представить...
     Телеусов принес  от  большого костра  котелок с  кулешом;  подбросили в
огонь веток тальника и старого сена из уполовиненного стога. Вскипятили чай.
Катя встала, прошлась. Вижу, шатает ее из стороны в сторону. И все ощупывает
себя, морщится. Видно, били ее. Уже после чая, несколько окрепнув, сказала:
     - Они  схватили  меня  в  хуторе.   Я  от  самой  Каменской  на  лошади
пробиралась в одиночку.  Конечно,  в Екатеринодар. Все было хорошо, а тут не
повезло.
     - Саша где? - спросил я.
     - Должен быть там, в Екатеринодаре. С фронта мы уезжали вдвоем, а потом
начались бои за Новочеркасск,  белые одолели. Саша с бойцами пробился на юг,
а я с обозом раненых отошла к Каменской. Лишь потом, когда поместила раненых
в лазарет, поехала тоже на юг, в обход Ростова. Глупая. Надо же додуматься -
по пути раздавать листовки этим...
     Оказывается,  они вместе с  Сашей воевали недалеко от нас,  на Западном
фронте,  только южнее Бреста.  Катя была военным фельдшером.  Полк,  где они
служили,  ушел с фронта раньше,  чем наш, там было много иногородних донцов.
Вот и подались домой.
     - А вы-то?! - Она посмотрела на меня.
     - В Псебай. Своим делом заниматься. Зубров и леса охранять.
     - Ох,  Андрей,  Андрей, боюсь, не удастся вам. Зубры, леса... Тут такое
начинается! - И она вздохнула.
     Мы стали определять, как идти дальше, Катя сказала:
     - Точно   знаю:   красные   полки   Сорокина   готовятся  наступать  на
Екатеринодар. Они в Тихорецкой. Армавир и Кавказская тоже у наших...
     И  осеклась,  с  беспокойством поглядывая на  бешметы  с  Георгиевскими
крестами, на мои погоны.
     - Наши,  ваши...  Не поймешь,  кто и  где,  с кем и за что.  Ты сама-то
разобралась?
     Она кивнула: лишний вопрос!
     - Едем в Псебай,  - предложил я. - Отдохнешь, потом вместе поищем Сашу.
Как он? Не ранен, здоров?
     - С  первого дня на  фронте.  Крест заслужил.  Уважение.  При Керенском
офицеров разоружал.  Потом сам едва от  смерти ушел,  под арестом сидел,  но
бежал. Всего хватило.
     В эту ночь мы почти не спали.  Катя лежала, завернувшись в мою бурку. И
все время постанывала.  Бедная женщина, что она перенесла! И опять торопится
в самое пекло гражданской войны.
     Утром,  когда  прозвучала команда "На  конь!"  и  сотня построилась,  я
сказал, чтобы рассеять всякие домыслы у хлопцев:
     - Спасенная нами женщина ни в чем не виновата.  Мы ее хорошо знаем.  До
войны она  с  мужем жила на  кордоне в  Гузерипле,  он  был егерем Кубанской
охоты. Берем