айней мере,  для меня.  Нет прапорщика. Перед
вами просто человек, ищущий покоя и труда.
     - Все мы ищем и то и другое.
     Тем  временем  расседлали  коней,  сняли  вьюки,  занесли  в  помещение
винтовки.  Загон с молодой травой манил уставших лошадей. Они так и кинулись
к широкому проему в жердевой ограде.
     - Чем порадуешь? - спросил я Кожевникова.
     - А сколь ты хочешь? - в свою очередь спросил он, зная о чем речь.
     - Чтобы побольше ста... Помню, было девяносто шесть.
     - Нет,  Михайлович,  этого не обещаю. Чего нет, того нет. Размножались,
конечно,  и  без нас.  Но такие годы,  сам знаешь.  Вчерась пошел в  сторону
Сохрая, два шкилета белеют в лесу. Прошлого, видать, году. В общем, чтобы не
дразнить тебя,  скажу.  Насчитал я зверей всего семьдесят семь.  Може,  и не
всех узрел,  но  мы  вдвоях считали,  у  Бориса Артамоновича глаза помоложе,
подправлял.
     Итак, можно подводить черту.
     Всего  на  заповедной  территории к  лету  1918  года  осталось  двести
двенадцать зубров,  менее половины того стада,  которое мы  опекали до  1914
года.  Мы  ожидали,  что  зубры без  защиты не  расплодятся,  станут добычей
браконьеров. Но чтобы так... Больно и тяжело.
     Немного позже,  уже  в  помещении кордона за  чаем,  Василий Васильевич
сказал:
     - Да послухай ты мово помощника,  Михайлович! Сидит как на иголках, так
и ест тебя глазами!
     - Как вы попали сюда? - спросил я новичка.
     Он  вскочил,  стиснул  ладони.  Красивый  крепкий  хлопец,  похоже,  из
северной Руси -  такой румяный и светлоглазый, волосы мягкие, русые. Добрыня
Никитич. Но очень порывистый, издерганный.
     - Четыре года я воевал.  Почти четыре.  В Пруссии.  У Брусилова.  Потом
пятился перед немцами по Украине,  ходил в атаки по крымским степям, позже -
в Добровольческой,  перешел к Автономову,  сиречь к красным, угодил в плен к
Деникину,  был,  можно сказать,  расстрелян,  чудом остался жив. И вот тогда
сказал себе:  довольно!  Не пролью больше ничьей крови.  Не для того рожден!
Неужели на  свете не  осталось места,  где  можно жить  спокойно,  работать,
пахать землю,  пилить дрова,  улыбаться детским шалостям?  Пошел куда  глаза
глядят.  Вы  не  представляете,  как я  крался по  Кубани,  избегая встреч с
людьми.  Не буду об этом.  Оказался здесь,  в  горах,  дней десять бродил по
чаще,  оглушенный тишиной,  спал на голой земле, что ел - не помню. И понял:
вот она, мирная земля.
     - А  ведь пропал бы  ты  в  этой благодати,  если б  я  не  нашел...  -
Кожевников со смешком огладил свою бороду.
     - Да,  это так. Я двое суток тогда ничего не ел, ослабел и едва тащился
с горы на гору. Боялся заглянуть на сутки вперед.
     - Он тащился,  а я за им двигался,  -  пояснил егерь.  -  Думаю, что за
фигура такая, чего здеся ищет?
     - Вот и оказался на кордоне,  понял, что такое доброта, не исчезли она.
На коленях просить буду:  возьмите в охрану,  в лесники, просто в работники,
но чтобы здесь, подальше от злого, страшного мира...
     Он и впрямь мог упасть в ноги - так издерганы были его нервы.
     - У вас есть специальность? Кроме военной?
     - Взят на фронт из Петроградского университета. Историк.
     "Не много",  -  подумал я и переглянулся с Шапошниковым.  Тот улыбался.
Задоров и  мне  понравился.  Понять его  состояние было не  трудно.  Все  мы
временами испытывали нечто подобное.  Смятение, неустроенность в потрясенном
мире, полная беспомощность...
     - А что,  давай оставим Артамоныча,  -  предложил Кожевников.  -  Пущай
живет тута,  на Кише.  И  мне есть с кем слово промолвить.  И охрана все же,
винтовку знает,  только еще не  понял,  что и  винтовка могет на доброе дело
сработать.
     - Ни жалованья, ни одежды, - сказал я.
     - Ничего не прошу!  Огород здесь есть,  руки у  меня есть,  с голода не
умру. Лишь бы дело какое. И тишина.
     - Хорошо,  Задоров. Лечитесь тишиной, постарайтесь выбросить все плохое
из памяти.  Но мы сами не уверены в  своей судьбе,  как и  в  судьбе зубров.
Очень может быть, что придется защищать зверя и себя с оружием в руках.
     - Готов!!!
     И  столько в слове этом,  в тоне,  каким он произнес его,  было молодой
отваги, что все улыбнулись.
     Назавтра Телеусов с  племянником поехали домой  за  продуктами,  решили
пригнать сюда  корову,  телку  и  заняться привычным делом:  посеять брюкву,
свеклу,  картошку для себя и  для подкормки зубров зимой,  накосить травы на
сено,  наблюдать за стадами.  А мы занялись другой работой: стали поправлять
изгороди на двух загонах, мостики через реки и тропы, здание кордона.
     Новичок - ему было немногим более двадцати - трудился с таким подъемом,
что любо-дорого, до поту. Он снимал китель и застиранную рубаху и работал не
разгибая спины.  Даже комары ему были нипочем. А по вечерам лежал на топчане
за кордоном,  где ветерок,  разглядывал темное звездное небо, что-то шептал,
похоже, стихи.
     Телеусов вернулся через неделю,  какой-то пришибленный, угрюмый. Привел
корову, двух коней с вьюками. Знаком подозвал Задорова, сунул ему постельное
белье, подушку, одеяло, смену исподнего, даже шапку не забыл.
     - Благодарствую!  - коротко произнес Борис, явно смущенный вниманием. -
Отработаю...
     - Ишшо чего!  -  недовольно буркнул Алексей Власович и  вышел,  поманив
меня за собой. - Кланяться велела. Письмо вот.
     - Ты побывал у наших?
     - Ну а как же?  Услышать это не то что увидеть.  А разговоров кругом!..
Твои все живы-здоровы. Читай, опосля поговорим.
     Данута писала,  что вернулись они из лесу в Псебай и уже на другой день
подводой  отправили в  Екатеринодар все  лечебные травы,  какие  заготовили.
Мишанька весел,  здоров,  все спрашивает обо мне.  Как же: заявился папаня и
сразу исчез...  Отец и мама меня обнимают, очень хотели бы видеть. Но просят
меня остаться в горах хотя бы на месяц,  потому что здесь безопаснее,  чем в
любом другом месте.  Все  чаще видят они чужих всадников возле станицы,  все
настойчивей эти люди ищут чего-то по дорогам.  Псебайские жители побаиваются
непрошеных гостей,  отпора дать не могут,  все только и заняты своими домами
да огородами,  как в крепостях сидят.  Говорят,  что дорога на Лабинскую уже
травой заросла...  А отец приписал о других новостях.  В Лабинской у ревкома
нет сил поддерживать порядок,  в  иных местах и  ревкомов нет,  новая власть
только  в   городах,   но  и   там  порядка  немного.   Белые  кружат  возле
Екатеринодара, их полно в лесах за Кубанью. Что-то страшное назревает.
     В Ростове немцы.  Добровольческая армия растет, штаб ее в Таганроге, но
нацелена армия на Тихорецкую,  которая связывает Кубань с Царицыном;  оттуда
поступает вооружение для полков Советской власти.
     На Тамани - восстания по станицам под руководством офицеров, этот огонь
перебросился туда из-за  Кубани,  раздувал его наш недруг Керим Улагай.  Где
этот  бравый полковник появится завтра -  сказать трудно.  Старший его  брат
снова командует дивизией у Деникина. Выздоровел...
     Как  я  догадался,  осведомленность моих родных исходила от  Кати.  Она
писала Дануте,  благодарила ее и всех женщин за лекарства.  Тот же курьер из
Лабинска привез все эти подробности в Псебай.
     Кубань полыхала в боях.  Трудно было понять,  где фронт и существует ли
он в том понятии,  какое придают ему военные.  Слоеный пирог... Пошли слухи,
что деникинцы взяли Тихорецкую. В самом Екатеринодаре голод. Страшное время!
     Второе письмо,  запечатанное,  вложенное в  первое,  адресовалось лично
мне. На конверте Катя так и написала: "А.М.Зарецкому". Что это означало?
     Разорвав конверт,  я понял: она просто пересылала мне письмо Саши к ней
из  Новороссийска,  на  страничках которого  он  рассказывал о  положении  в
Черноморской области.
     Тоже   вести  малоутешительные.   Саша   откровенно  признавался,   что
Новороссийск почти отрезан от Екатеринодара, Таманская красная армия заперта
в Славянской и приняла решение,  обходя мятежную Кубань, пробиваться берегом
моря в Туапсе, а оттуда в Майкоп, Армавирскую и далее на восток к своим.
     "Не исключено,  -  писал Саша,  -  что и мы отойдем в горы, организовав
Черноморскую партизанскую группу.  Знание этого района и  горных троп  через
перевал может пригодиться.  И  хотя  центр партизан намечен в  другом месте,
думаю, что смогу побывать и у того кордона. Дай знать Андрею".
     "Тот кордон" - это, конечно, Гузерипль, где когда-то жили Саша и Катя.
     Письма заставили подумать!
     Война в  горах расширяется.  Если  план  Саши  удастся,  он  со  своими
отрядами  окажется  в  пределах заповедной Охоты,  вернее,  на  ее  западной
границе. Плохо или хорошо? Сказать трудно. Но партизаны все же заслонят одну
сторону гор от улагаевцев.
     Чтобы найти связь с  Кухаревичем или его командирами,  нам надо изредка
наведываться в Гузерипль. Вот первое, что пришло мне на ум.
     Обо всем этом я рассказал своим егерям.
     Однажды всем гуртом, хорошо вооруженные, мы заявились в поселок Сохрай.
Собрали угрюмых,  замкнутых казаков. Христофор Георгиевич объявил, что к ним
прибыл  один  из  летучих отрядов по  охране зубров,  который просит граждан
казаков не охотиться на зверя, не заходить в пределы Народной охоты, которая
организована, чтобы сохранить зверя.
     - Вопросы будут? - спросил он под конец.
     Толпа молчала,  казаки нещадно курили,  выглядели растерянными. Наконец
бородатый старик спросил:
     - Я  извиняюсь,  конешно,  но  для  какой же  такой власти вы  готовы в
казаков стрелять,  чтобы зверя охранить?  Кому тех зубров доставляете, ежели
так можно спросить?
     - Не доставляем,  а сохраняем,  старина. Для нашей с тобой отчизны, для
России.
     - Дак  России-то  вроде  уже  немае.  Объявились две  власти  зараз.  В
Екатеринодаре  она  прозывается  Северо-Кавказская,   а   ишшо  и  Советская
Республика,  ежели, конешно, я не перепутал. А до того Кубанская рада. У нас
есть казаки,  которые в  этой раде.  А  есть мужики,  которые в  Республике.
Вчерась вон Тихон из Армавирской прибыл и  сказывал,  что Совет оттудова уже
убрался аж  на  станцию Овечка.  И  рады что-то  не  видать.  Кому же зубры,
объясни ты мне?
     Шапошников,  а  потом  и  я  долго  рассказывали о  ценности зубров,  о
национальной гордости России, сохранившей этого зверя, о нашей роли в охране
природы,  но слова и доводы будто уносил ветер. Не тем головы заняты... Лица
слушателей выражали либо  сомнение,  либо насмешку.  Только угроза возмездия
могла в это лихое время остановить желающих поохотиться.
     С тем мы и отъехали.
     В  начале августа я  собрался тайно поехать в Псебай.  Но Кожевников не
отпустил меня одного. Ни слова не говоря, он оделся, седло на конь, винтовку
за спину и прежде меня выехал на тропу.
     Шли малоизвестной дорожкой западнее горы Тхач,  минуя Богаевскую, спали
в густом лесу, осторожно ехали весь день и загадали пробраться прямо к задам
своего  огорода на  нашей  улице.  Прибыли уже  потемну.  Василий Васильевич
отошел на разведку,  а  я  с  Кунаком и его конем в поводу тихо прошел через
огород к себе во двор, осмотрелся и постучал в окно спальни.
     Голос Дануты тотчас спросил из-за ставни:
     - Кто?
     Видно, она не спала.
     Узнала  меня,   загремела  запором.  Бросилась  с  крыльца,  зашептала,
зацеловала.  И  пока я  устраивал коней,  не  отходила ни  на шаг.  Здесь же
топтался отец, запрятавший револьвер за борт мехового жакета.
     - Семен Чебурнов в  станице,  -  сказал он.  -  Постережемся.  Не будем
зажигать огня.
     - Что слышно еще?
     - Говорят,  бои у самого Екатеринодара. И у Тихорецка. Почти вся Кубань
под Деникиным.  Так что твои мандаты и прочее... Чебурнов снует взад-вперед,
все тобой интересуется.
     Днем  Данута  сходила к  Кожевникову на  соседнюю улицу.  Бородач колол
дрова у сарая. Воткнул в колоду топор, прошел с ней в дом. Сказал тихонько:
     - Жена Ваньки Колченогого заходила, спрашивала, где молодой Зарецкий. Я
ответствовал,  что он вроде у добровольцев воюет. С тем и ушла. Семен делает
вид,  что  к  войне непричастный,  но  от  дружка -  Улагая -  к  нему гости
приезжают.  А  зачем?..  Так вот зачем:  слышал я,  что есть будто бы приказ
генерала Покровского. Он приговорил Андрея к смерти, повелел разыскать его и
исполнить приказ.  За что?  А за стычку возле Усть-Лабинского моста,  где мы
троих евонных вояк уложили. Да ты не бойся, не бледней, все уляжется. Что он
нам,  этот генерал?  Какая ишшо власть?  Но  я  так думаю:  ему здеся нельзя
оставаться.   В  лес,  от  греха  долой.  Поторопитесь,  одним  словом.  Там
спокойней, сам себе хозяин. Да и мы рядом с ним. Не один все же.
     Договорились уезжать через два дня.
     В тот же вечер к нам требовательно застучали.  И пока отец вел разговор
через закрытую дверь,  я  вышел во двор,  взял Кунака и  тихо ушел в  лес за
огородом.  Вернулся только в полночь, у нас, конечно, не спали, возбужденные
визитом двух офицеров.  Отец открыл им дверь,  провел в  комнаты.  Капитан и
прапорщик из  Добровольческой армии вели  себя учтиво,  сказали,  что  хотят
видеть хорунжего Зарецкого,  и выразили удивление словам отца и жены,  когда
те ответили,  что два месяца семья не имеет от него вестей.  Они, видите ли,
желали  заполучить боевого офицера в  свои  ряды.  Теперь,  когда  предстоит
историческая миссия разгрома Совдепии и поход на Москву...
     Вот как! На Москву... О приговоре Покровского, конечно, ни слова.
     Под утро на улице совсем рядом захлопали винтовочные выстрелы.  В нашей
зале посыпалось битое стекло.  Две пули пробив ставни,  впились в  стену и в
буфетную дверцу.  Отвечать?  Но тогда в опасности уже вся семья!  Мы с отцом
сдержались.  Еще пять или шесть пуль тупо ударились в  стены снаружи.  Ржали
кони,  слышалась команда.  Это уже не  те  учтивые деникинцы,  что приходили
накануне, хотя связь их была несомненной.
     Как раз тогда мы и решили,  что Дануте с Мишанькой оставаться дома тоже
опасно. Мама соглашалась и плакала. Она собирала вещи так, словно мы уезжали
навсегда.
     Перед рассветом,  по холодку пришел Кожевников.  Сказал,  что и его дом
обстреляли.  Отряд белых казаков еще с вечера появился во дворе у Чебурнова.
На дорогах караулы. Потом отряд куда-то исчез.
     Две  лошади  Василия  Васильевича  уже  стояли  в  лесу.  Он  же  вывел
оседланных Кунака и Куницу.  Уложили вьюки. Подняли сонного Мишаньку, одели.
Мальчик ничего не понимал -  ни этих тихих и  спешных сборов,  ни бабушкиных
слез,  ни бормотания растерянного деда,  когда тот целовал его и  прощался с
нами.
     Если казаки караулили, то не на тех дорогах.
     Чуть рассвело,  а мы уже были высоко над Псебаем.  Сын дремал у меня на
руках,  я  с  трудом  успевал отводить от  него  ветки,  тяжело повисшие над
тропой.


                              Запись четвертая

             Наш второй дом - Киша. Вести из Беловежской пущи.
               Рассказ Федора Ивановича. Поездка в Гузерипль.
               Никотины в плену у банды. Пулемет на кордоне.
               Командир красных партизан. Миссия Шапошникова.


        "1"

     ...Живем в  состоянии неуверенности и  -  если откровенно -  в  страхе.
Внешне все спокойно.  Тишина.  Зелень.  Задумчивые горы.  Пасутся и  фыркают
кони,  перекликаются иволги.  Кордон просыпается рано,  не залеживается даже
Мишанька.  Он  выходит  на  крыльцо сонный,  всласть зевает,  но  стоит  ему
осмысленно глянуть вокруг - на горы в клочьях тумана, на холодный ручей, где
он вчера ловил форель со мной,  как сонливость слетает и он уже не знает,  с
чего начать. Так много любопытного, требующего действия!
     В  семь на кордоне остаются только Мишанька с  матерью и  кто-нибудь из
егерей.  Дни стоят яркие,  сухие,  дороги в  заповедник свободны,  и  все мы
наблюдаем за ними, а иной раз и схватываемся с браконьерами.
     Мы разделились на два летучих отряда и патрулировали подступы на Кишу с
севера и запада,  а к Умпырю -  с севера и востока,  наведываясь и к Большой
Лабе. Заслонили главные зубриные места.
     Случились  три  серьезные  стычки.   Отобрали  шесть  винтовок  и   два
револьвера.  Боевое крещение получил и Борис Артамонович: его ранили в левую
руку ниже локтя.  Не  опасно,  но  повязку он  носил две недели.  Кожевников
подшучивал: "Нашел тихое убежище..."
     Телеусов в  неделю  раз  посылал своего шустрого племянника в  Хамышки.
Через него мы  получали то старую газету,  то журнал,  но чаще устные вести.
Одна другой хуже.
     Судя по этим вестям,  Кубань нивы свои забросила, не сеяла, не убирала.
В станицах не прекращались шумные сходки.  В конце августа довелось получить
зачитанную газету "Утро  юга",  изданную в  Екатеринодаре.  Слухи  о  взятии
города  Деникиным подтвердились.  Главком  Красной  Армии  Сорокин отступил.
Другая армия - Таманская - где-то между Новороссийском и Темрюком. Судьба ее
оставалась  неясной.  Майкоп  и  Армавирская переходили из  рук  в  руки.  В
Лабинской установилась власть  белых.  В  нашем  Псебае  никаких перемен.  И
никакой власти.
     Сможем ли мы в такое время сохранить зубра? Какое дело людям до всех на
свете зубров и  оленей,  когда льется человеческая кровь и  решается будущее
страны?  С  трудом удавалось убедить себя,  что война -  явление преходящее.
Рано или поздно стрельба затихнет.  Если сейчас не позаботиться о звере,  он
исчезнет навсегда.
     На   Кишу  вдруг  пожаловал  незнакомый  бородатый  казак  -   большой,
задумчивого вида,  сморенный дальней дорогой. Борис Артамонович встретил его
далеко на  тропе и  обошелся с  ним  не  слишком ласково.  Даже  когда казак
сказал,  что идет ко мне с поручением,  Задоров не опустил винтовку, привел,
как пленного.
     Казак снял фуражку,  поздоровался со  мной.  Сколько я  ни вглядывался,
знакомого в  нем  не  признал.  Но  не  успел и  рта раскрыть,  как в  дверь
заглянула Данута и, радостно ахнув, подбежала к гостю.
     - Федор Иванович, какими судьбами?..
     Он чинно поклонился, обнял ее и вдруг всхлипнул:
     - Гора с горой не сходятся...  Искал вас,  Данута Францевна,  и хозяина
вашего.  Папаша ихний пытали-пытали меня,  пока  убедились,  что  надоть нам
увидеться.  Ну,  все ж  таки дали адресок.  Так я  пешки сюда и заявился.  С
вестями, значит.
     Данута обернулась ко мне:
     - Ты не помнишь?  Я у них квартировала в Лабинской,  рассказывала тебе.
Крячко Федор Иванович!
     Тогда вспомнил и я: еще будучи моей невестой, Данута квартировала у них
в Лабинской, где учительствовала в школе.
     Федор Иванович говорил степенно.  Фуражку держал по-уставному, на руке,
сам  только раз позволил себе спросить,  кивнув на  Мишаньку,  который терся
возле моих ног:
     - Ваш? Вот время-то бегит! Лицом похожий... Такие, значит, дела, Андрей
Михайлович.  Власть  у  нас  обратно казачья,  а  изверг вашенский,  который
Керимом Улагаем прозывается,  под  знаменами его превосходительства генерала
Деникина воюет с красными возля Батайска.  И ладно, что на Дону, а не здеся.
Иначе бы достал он вас, уж так охотился!
     Неужели  Крячко  протопал  восемьдесят верст  только  для  того,  чтобы
сообщить мне эту, в общем-то, известную новость?
     Но я ошибся.
     - Письмо  у  меня  для  вас.  -  И  он  достал  из-за  пазухи  порядком
замусоленный желтый пакет с крупно написанной моей фамилией.
     - Хучь и поздно,  а надобно рассказать вам.  Ведь я из плену явился, от
немцев.  Не  сказать чтобы бежал,  вроде бы они сами бежали,  ну и  мы тогда
решили не мешкать.  Было это в самой что ни на есть Беловежской пуще,  где и
объявился мне ваш знакомец.
     - Врублевский? - Я тотчас вспомнил ветеринарного доктора пущи.
     - Угадали.
     - Он все еще там? С зубрами?
     - Нету там зубров. На консервы поистратили их.
     - Как так?
     - Побили.  Сперва, конечно, немцы, они даже завод поставили, чтобы мясо
в банках готовить,  я на том заводе месяца два от