се
было  готово для  широкого восстания,  если  десант старшего Улагая и  поход
Врангеля на Ростов завершатся успешно.  Поход и  десант сорвались.  И  тогда
отряды белых пошли в  горы.  Керим Улагай стоит где-то в районе Ильской.  На
Большой  Лабе  действует  полковник  Ковалев,   у  Баталпашинска  -   другой
полковник, Козликин. Генерал Шкуро обитает возле станицы Сторожевая. В горах
укрывается и генерал Хвостиков.
     Гибель   Постникова,   горячего   сторонника  Кавказского  заповедника,
несомненно,  задержит создание заповедника.  Кто теперь поддержит нас?  Одна
надежда на энтузиазм Христофора Георгиевича.
     Он  встретил меня  в  Псебае.  Прямо  на  улице  выслушал мой  рассказ,
разволновался,  бросал суровые взгляды, словно я был в чем-то виноват. И тут
же  объявил,  что едет в  Краснодар.  Я  ничего не ответил.  Слишком сильное
потрясение пришлось пережить: Постников стоял перед глазами.
     Дануте  и  родителям  я  не  сказал  о  жертвах,  просто  сообщил,  что
экспедиция не удалась.  Лежал среди ночи с  открытыми глазами.  Данута вдруг
заплакала. Прошептала:
     - И Постников?
     - Да. Он первый.
     Через день я уехал на Кишу.


        "2"

     Там в одиночестве трудился Василий Васильевич.
     Меня он встретил вопросом:
     - Бориса где утерял?
     - А он не вернулся?  - Я думал увидеть его здесь и теперь испугался уже
за него.
     Кожевников выслушал мой рассказ, когда мы сидели за чаем. Не дотронулся
до кружки, не шелохнулся. Потом выругался, бросил в сердцах:
     - Тоже додумались, ехать в Преградную, к черту на рога! И Бориса услать
в Невинку! А зачем услали?
     - Хлопец без документов.  Наскочит летучий отряд чекистов и... Надо ему
обрести право:  паспорт или что там.  Сурен обещал помочь. Вернется, заживет
спокойно. А то вдруг так же будет, как со мной...
     Утром мы поехали вверх от кордона.
     Стояла поздняя осень,  удивительно мягкая и чистая. Клены пожелтели, не
спеша  оголялись березы.  В  дубравах все  время тихо  стучало и  шелестело:
падали спелые желуди.  Ветер  забыл горы  или  обегал их  стороной,  часам к
десяти пригревало, и если не накатывались облака, то становилось жарко почти
по-летнему.  Редкая,  благостная осень напоминала о  себе  только холодными,
росистыми ночами  да  ленивым туманом по  ущельям.  В  таком  воздухе звонко
слышался  бег  ручьев,   кашель  лисицы,  гул  далекой  осыпи,  крик  сойки.
Желто-коричневые и  красные леса,  черный пихтарник на  скалах гляделись как
нарисованные.
     Зубры в  эти дни кормились по  дубравам и  в  речных долинках,  где еще
зеленела сочная трава.  Видеть их удавалось издали в бинокль,  подойти ближе
мешал  шуршащий сухой  лист,  обильно устилавший землю и  камни.  Стада были
мельче,  чем до войны,  ходили семьями -  бык,  зубрица,  два-три подростка.
Чутьем  они   обладали  отменным,   все  время  настороженно  принюхивались.
Посчитать их не удалось.
     - Пойдем, зрелище тебе покажу, - сказал как-то Кожевников.
     Он повел меня по крутому боку горы,  заросшему грабами и дубами,  нашел
место  и,  проверив ветер,  улегся  на  мшистый  камень,  приглашая взглядом
устраиваться поблизости. Показал в проем между деревьями:
     - Видишь черноту? То чесальная горка зубриная. Скоро придут.
     К  месту  "сухой бани" подходила тропа,  звери трамбовали ее  по  сухой
погоде,  и,  видно,  не первое лето.  Не прошло и часа, как внизу замелькали
массивные тела.  Семья шла тихо, даже сухим листом не шуршали. Увидев горку,
ускорили шаг.
     ...Большой черно-коричневый бык  высунулся из-за  ствола толстого дуба,
стоявшего на  возвышении,  спустил  передние ноги  по  крутосклону и,  шумно
повздыхав,  словно человек перед прыжком в воду,  повалился на бок, потом на
спину и юзом пополз вниз,  взбрыкивая в воздухе ногами. В конце крутой горки
еще  раз перевалился,  полежал,  послушал лес и  шустро,  игриво помчался на
горку,  чтобы повторить маневр.  Остальные стояли,  смотрели. Второй раз бык
прополз животом,  смешно вытянув ноги вперед и назад.  Потом катался боками,
снова хребтиной,  отряхивался, раскидывая в стороны сыпучий песок, и получал
от всего этого огромное удовольствие.
     Едва бык отошел в сторону,  как на горку полезли оба погодка.  Стукаясь
боками,  они почти рядом поползли вниз.  Игра продолжалась долго и  в полном
молчании.  Не  сдержалась и  зубрица,  тоже проехалась в  свое удовольствие.
Катались дотемна, потом ушли на луг.
     - Как  детишки,  -  сказал  Василий  Васильевич,  подымаясь и  разминая
затекшую спину. - Может, и нам с тобой скатиться?
     - Пыли много. Мы баню устроим.
     - Всякой твари свое,  -  согласился Кожевников.  -  Медведи, к примеру,
купаются. Холодно, жарко - все в речку. Волки в снегу катаются, шерсть моют.
А туры сквозь колючие кусты продираются, бока чешут.
     Мы вернулись на кордон с думой о Задорове. Ждем не дождемся.
     Подъехал Телеусов. И тоже прежде всего спросил о Борисе. Спать ложились
молчком.
     Утром Алексей Власович мялся, мялся и вдруг предложил:
     - Надоть Умпырь проведать. Пока погода. Как вы, мужики?
     В самом деле,  если не сейчас,  то когда же?  Опасно?  Э-э, где наша не
пропадала!
     Переход  прошел  без  помех.  Более  всего  мы  боялись  непогоды,  тут
случались метели и  в  августе.  Но  распрекрасная осень будто хотела помочь
нам.  На  третий день мы  вышли к  долине.  Она красивым разноцветьем лежала
внизу, как корзинка, полная осенних цветов.
     Полчаса езды, и вот он, дом. Но мы имели достаточно оснований опасаться
незваных гостей. Стали высматривать с горки и обнаружили жиденький дымок над
кордоном. Кто? Возвращаться не собирались. Уж если пришли, то дело делать.
     Стало темнеть. Коней спутали и перегнали на укрытую поляну. Спустились.
Нашли  старый  брод  в  обмелевшем  Лабенке,  разделись,  перебрались на  ту
сторону. Пала тихая ночь.
     Крались к своему кордону,  как к вражескому окопу.  На опушке леса, где
начинались огород и луга,  услышали фырканье коней.  Телеусов пошел глянуть.
Вернулся и зашептал:
     - Сорок два. Цельная полусотня. Во наехало!..
     Окна в доме желто светились. Кто-то вышел, вполголоса запел про "черную
шаль",  сгреб в поленнице охапку дров и вернулся в дом. По-хозяйски, видать,
устроились.  Что  за  отряд?  Шкуро,  Козликин?  И  как их  отсюда выкурить?
Привести отряд  из  Лабинской нет  времени,  зима  -  вот  она.  Белые могли
перекрыть караулом Балканы и  жить  в  полной безопасности.  Из  долины одна
дорога: та, по которой пришли мы, не в счет.
     Что тогда станет с умпырскими зубрами?..
     - Бог простит,  -  тихо сказал вдруг Телеусов.  -  Сам построил,  сам и
спалю.  Со  всеми этими...  Только бы керосин остался в  сарае.  Был у  меня
жбанчик тама.
     Из  дому  выходили люди,  говорили громко,  смеялись:  "Вы  где,  Федор
Гаврилович?",  "Какая  чернильная  ночь,  господа!",  "Дров  нам  довольно?"
Обычные разговоры спокойных людей перед сном.
     Еще раз открылась дверь,  вышли три человека с винтовками и зашагали по
дороге на Балканы. Дозор. Перекрывают перевал.
     Кожевников пошел  ловить чужих лошадей.  Решил увести подальше если  не
всех,  то  часть  табуна,  чтобы  не  сразу всадники в  погоню пошли.  Мы  с
Телеусовым ощупью собирали сухой хворост в лесу.
     Вскоре на  кордоне все затихло.  Часовых не  выставили.  Лампы погасли.
Алексей Власович прокрался в  сарай,  где знал каждую полочку.  Нашел жбан с
керосином, в нем плескалось. Посудину он поставил у крыльца.
     Подождали Кожевникова. Он пришел запыхавшийся.
     - Всех увел.  Они дружка за  дружкой сами потянулись.  Не скоро отыщут;
укрыл в ольховнике у реки, где самая чащоба.
     Дверь мы подперли хорошим поленом.  Принесли и свалили хворост,  облили
керосином.
     - Отходите, - прошептал Телеусов. - Дверь и окна на мушку...
     Как мы забыли,  что дозор на Балканах должен меняться!  Прямо из памяти
вон!  Эта забывчивость чуть не сорвала задуманное.  Кожевников только отошел
от крыльца, как нос к носу столкнулся с тремя вооруженными людьми.
     - Кто?   -   подозрительно  спросил  передний  и  потянулся  к  Василию
Васильевичу.  Кулак егеря молотом опустился на  его  голову.  Бандит рухнул,
Кожевников сбил с ног двух оставшихся.
     Телеусов как  раз  чиркнул спичкой,  пламя побежало по  куче  хвороста,
крыльцо осветилось,  кто-то из сбитых успел выстрелить,  я  тоже выстрелил в
темноту. И началось!..
     Мы  бросились в  спасительную темень.  Крыльцо  горело.  Дозорные слали
вслед нам пулю за пулей.  В доме стучали,  рвали подпертую дверь.  Зазвенели
стекла,  из окон прыгали в исподнем,  но с винтовками,  револьверами, палили
кто во что горазд.  Ну,  и  мы не стояли молча,  тем более что огонь освещал
чужаков.
     Пришлось уходить.  Погони не было:  белые боялись засады.  Но пожар они
потушили.  Над долиной взвились две ракеты: дали знать дозору, чтобы смотрел
в оба.
     А  мы уже шли знакомой тропой к  броду и ругали себя на чем свет стоит.
Такая операция сорвалась! Могли всю банду обезвредить...
     С горы над Умпырем не ушли и утром.  Наблюдали за кордоном.  Там царило
возбуждение.  Хватились лошадей.  Группами по пять-шесть человек прочесывали
лес,  ходили вдоль  реки.  Лишь  после полудня крики возвестили,  что  табун
обнаружен.
     Часа  через  три,  к  великому нашему удовольствию,  отряд белых числом
более двадцати,  да  столько же  вьючных коней потянулись вверх по  Лабенку,
откуда, наверное, и пришли. Скатертью дорога!
     Вот так даже неудача обернулась победой.  Зубровые угодья и  сами звери
на время остались в покое. А впереди зима.
     - Ну что, назад, братья? - спросил Телеусов.
     Он еще утром с опаской поглядывал на небо.  Голубизна над горами как-то
поблекла,  небо  затянуло  вуалькой.  Ощущался свежий  ветер  именно  с  той
стороны, куда нам идти добрых три дня.
     - А не лучше ли через Балканы?  -  сказал Кожевников.  - Там все ж таки
караулка на Черноречье и за ней имеется жилье. Потом дорога на Псебай. А тут
ну-ко застигнет буря -  куда свернешь?  Хотя,  с другой стороны, на Балканах
можно встренуть белых.
     И все же мы решили идти через Балканы.
     Уже  не  таясь подъехали к  кордону.  Из-под  крыльца метнулась лисица.
Спешились, вошли в дом.
     Боже  мой,  какой  разор!  Большая  кирпичная печь  -  гордость Алексея
Власовича -  развалена до подпечья.  Рамы и стекла выбиты. На полу нагажено,
двери сорваны. Вот на что белые обратили свою злобу!
     - Ладно,  поправим.  - Телеусов огладил мушкетерскую бородку. - Лишь бы
не возвернулись. Ну, а ноне нам некогда. В дорогу!..
     К  перевалу подходили опасливо,  с оглядкой на каждый камень.  Миновали
еще тлеющий костер, повеселели. Значит, дозорные ушли со всеми. Далее повели
уставших коней в поводу,  все круче и круче,  а поднявшись,  увидели сверху,
как хмара затянула полнеба.
     Короткую остановку,  как  всегда,  сделали у  висячего моста.  И  пошли
дальше.
     Тропа вилась у самой воды.  Мы торопились, иной раз переходили на рысь.
До  вечера,  миновав  шалаши  на  Третьей  роте,  подошли  к  чернореченской
караулке.  И стали как вкопанные:  из железной трубы шел дым, но не вверх, а
пластался над крышей, как бывает перед ненастьем.
     Укрылись,  нацелили бинокли,  ждем.  В серых сумерках появился человек,
потянулся. Мы вздохнули свободней.
     - Эй, бродяга! - крикнул Телеусов.
     Того как ветром сдуло.  И тут же выскочил с винтовкой, за ним еще один,
пали на лужок за камни.
     - Сашка! - крикнул Кожевников. - Не играй с оружием, свои! - И поднялся
во весь рост, бородищу выставил.
     Никотины вскочили и бегом к нам. Добрая встреча!
     Они  тоже шли  в  Псебай.  Увидели зиму издали,  снялись с  места,  где
провели лето, и с тремя навьюченными конями успели спуститься по Уруштену.
     - Что у вас на западе? - спросил я. - Чужие не бродят!
     - Два раза пугнули каких-то, хоть их и много было. Залпом в небо, чтобы
грому побольше. Убрались.
     - А зубры?
     - На западной стороне Бамбака видели,  но это кишинские.  У  Белой двух
наблюдали. И все.
     Каждый из нас понимал, что западного стада уже могло и не быть. Сколько
стрельбы на Белой!  И  красные партизаны,  и улагаевцы,  и бродячие разные с
оружием. Не место для дикого зверя.
     Ночью  над  караулкой выло,  кони  под  навесом  беспокоились,  стучали
копытами. К утру усилился шквалистый ветер. Когда мы выезжали, пошел дождь.
     К  лесопильне подъезжали в  снежном смерче.  Колючая белая пыль залпами
подхлестывала коней.  Небо опустилось.  Мы  шли кучно,  чтобы не потеряться.
Выглядели  как  белые  призраки:  одежду,  конские  спины  залепило  ледяной
крупкой. Панцирь не стаивал.


        "3"

     Смотрю из окна родительского дома на улицу,  вижу, как сползают с крыши
хвосты снега,  как вьется у забора морозная поземка,  и с запоздалым страхом
вспоминаю последние часы нашего похода.
     Все вокруг закутано снегом:  станица,  лес, горы. Полно снега и в самом
воздухе. Метель не утихает уже неделю.
     В  доме тишина.  Мама стряпает на  кухне,  отец читает,  отставив книгу
далеко от глаз.  Данута и  Мишанька в школе.  Она по-прежнему ведет классы в
княжеском охотничьем домике, признана Лабинским Советом, который даже платит
ей  жалованье.  Я  у  жены  на  иждивении.  Ведь мы  давно служим бесплатно.
Впрочем,  это  не  служба.  Это  призвание,  никуда  от  него  не  денешься.
Призвание, а на душе горестно: зубров все меньше и меньше...
     Тревожно и за Бориса Задорова: неужели пропал в войне?..
     Письмо от Сурена ожидало меня дома. Он поправляется, уже в Краснодаре и
тоже спрашивал о  Задорове.  Оказывается,  по дороге на Невинку Борису стало
плохо,  поднялась высокая температура,  и  его пришлось оставить в Отрадной:
сыпной тиф.  Сурен писал и в Отрадную, фельдшер ответил, что больного вместе
с другими тифозными увезли в Армавир. Там следы терялись.
     Шапошников задержался в  Краснодаре.  Что он  там делает?  После потери
нашего  друга  Постникова  трудно  верить,  что  заповедник получит  быстрое
законодательное оформление.
     Читаю газету "Красное знамя".  В  ней пишут о  положении в станицах,  о
продразверстке,  о  первых шагах  Советов в  восстановлении порядка.  Тут  и
призыв к  бело-зеленым сложить оружие и  воспользоваться амнистией.  Война в
горах уже сильно беспокоит всю Кубань.
     Слышу, хлопнула дверь, слышу веселый голос Дануты. Пришли из школы. Иду
к ним.
     А через час вдруг объявляется Христофор Георгиевич. Вошел с дороги весь
белый,  скинул полушубок,  оборвал с черных усов сосульки и прямо в горницу.
Глаза светятся,  возбужден, голос прерывается. Достал из внутреннего кармана
бумаги и хлоп их на стол.
     - Читай, Андрей Михайлович!
     Я  и  потянуться к  столу не успел,  как отец уже взял газету,  которая
поверх бумаг легла, поискал по страницам, загорелся.
     - Вот оно, здесь смотрите, - подсказывает Шапошников.
     Теперь и я вижу через плечо отца: "Красное знамя", 3 декабря 1920 года.
Постановление  Кубано-Черноморского  ревкома   "О   Кубанском   высокогорном
заповеднике". Почти в границах бывшей великокняжеской Охоты!
     Победа!
     Мы  обнялись.  Отец поздравил нас.  Накрыли стол.  Мишанька запрыгал по
комнате, не понимая, отчего мы радуемся.
     - Мир не без добрых людей,  -  начал Шапошников. - Отыскался наш старый
проект.  Согласились  с  мнением  покойного  Постникова,  и  вот...  Заметь:
высокогорный!  Без упоминания о  зубрах,  чтобы не  навлекать на  них лишней
беды.  Объектов  заповедования множество:  сто  шестьдесят  видов  древесных
пород,  семьдесят реликтов  третичных лесов,  двести  пятьдесят эндемиков на
альпийских  лугах.   Копытные,   а   среди  них   наши  возлюбленные  зубры.
Геологическая терра-инкогнита,  реки,  ледники, озера. Непочатый край работы
для биологов,  научный зал под открытым небом. Изучить влияние леса и гор на
климат всей степной Кубани - значит обогатить науку!
     Христофор Георгиевич поднял бокал,  пригубил.  И как-то особенно глянул
на меня.
     - А  вот  и  новости  личного  плана.  На  пост  директора  Кавказского
заповедника рекомендован небезызвестный вам X.Г.Шапошников.  Что же касается
научной стороны,  на которую особенно уповает новый директор,  то кандидатов
на   место  руководителя  нам  искать  не  надо:   вот  он  сидит,   научный
руководитель.  И  лес,  и зверь ему подвластны...  -  И Христофор Георгиевич
жестом Цезаря указал на меня.
     - Сейчас не наука на первом месте - охрана, - осмелился заметить я.
     - Будет  и  охрана.   Все  зависит  от  нашей  настойчивости.  С  таким
документом найдем и оружие, и охрану!
     Наш  гость  еще  раз  рассказал о  Краснодаре,  расспросил о  том,  что
делается в  горах,  нахмурился,  узнав о  бело-зеленых на Умпыре.  Соседство
преопаснейшее!..


        "4"

     Двадцать первый год пришел с жестокими морозами,  с завалами снега,  со
слухами о голоде и неустройстве,  с выстрелами из-за угла в станицах,  из-за
дерева в лесу.
     Советская власть держала экзамен:  выдержит или  сломится под  тяжестью
войны и разрухи? Суровая действительность окружала каждый Совет и ревком.
     У нас на Кубани война шла с врагом тайным и коварным - с бело-зелеными,
числа которых никто не знал. Из Армавира, Пятигорска, Лабинска в горы ходили
карательные отряды ЧОНа* и  Красной Армии.  Бело-зеленые умело уклонялись от
прямых  столкновений,  прятались  по  хуторам  и  укромным  лесным  приютам,
появлялись там,  где  их  не  ожидали.  У  них  было общее командование,  но
обнаружить этот тайный штаб никак не удавалось.
     ______________
     * ЧОН - части особого назначения.

     В  таких сложных условиях нам предстояло создавать охрану,  не спускать
глаз со своих зверей.
     Всю зиму нечего было и думать о походах в горы.  Кордоны пустовали. Что
на Кише,  Умпыре,  в  Гузерипле?..  Браконьерство зимой поутихло,  а тревога
росла. Вдруг в район зубровых зимовок опять пришли банды?
     Возможности для контроля у нас не было.  А тут еще и само постановление
о заповеднике вскоре подверглось нападкам сперва со стороны лесного отдела в
Краснодаре,  где работали новые люди, а потом и со стороны адыгейских общин,
которые боялись за  свои  высокогорные пастбища.  Правда,  недовольство пока
выражалось в  устных заявлениях,  но  к  весне  оно  могло  сказаться иначе:
погонят станичные стада на заповедные пастбища. И снова ящур.
     Христофор Георгиевич показал  мне  ведомость на  заработную плату:  три
охранника  и  мы  с  ним,  два  администратора.  В  охранники  мы  зачислили
Телеусова, Кожевникова и старшего Никотина.
     В  феврале Данута получила весточку из  Майкопа.  Туда  прибыли Саша  и
Катя, оба на должности начальников отделов в ревкоме - народного просвещения
и  здравоохранения.  Заповедник  входил  в  зону  их  действия:  при  отделе
народного просвещения находился комитет по охране памятников природы,  садов
и парков. Кухаревичи собирались приехать к нам.
     Друзья появились в начале марта.  Широкие сани,  добрые, массивные кони
промчались по улице.  Их сопровождали пять конвоиров в  седлах.  Мы с  отцом
встретили поезд у ворот. После двухлетнего перерыва я увидел Сашу.
     Трудно было  узнать в  этом  бледном и  худом  человеке с  извиняющейся
улыбкой на  лице  прежнего решительного,  даже отчаянного бунтаря,  а  потом
командира.  Он  сильно сдал,  обрел старческую осторожность движений.  Часто
посматривал на Катю,  словно без ее советов уже не мог обходиться.  Когда мы
обнялись, я почувствовал, как слабы его руки.
     К счастью,  Катя сохранила прежнюю энергичность, ее действия отличались
добрыми порывами,  легкостью,  жизнь просто кипела в  ее  небольшой,  ладной
фигурке.
     Она  затискала,   заиграла  Мишаньку,   который  застенчиво  краснел  и
отбивался. Саша с тихой завистью смотрел на нашего сын