не  сразу узнал в  редеющей мгле эту  знакомую мне закрытую со  всех
сторон долину. Бывал здесь, бывал!
     Что  за  прелесть вот  те  группы  толстых ширококронных дубов  посреди
слегка пожухшего,  но еще цветного,  шелкового луга!  Что за пышные черемухи
вдоль  берегов  трех  рек,  соединяющихся здесь!  Какими  прекрасно-плавными
уступами сходят в  долину высокие горы,  одетые в  зелень всех  оттенков!  А
розовые и  коричневые скалы в убранстве из редкого сосняка!  Сгрудившиеся на
южном  склоне  горные  клены,  выше  которых  девичьей  белизной  выделяются
березняки...
     Телеусов  остановил коня.  Караван  наш  сжался,  лошади  затопотали по
мягкой хвое;  им не терпелось вниз,  к лугам, сочный запах которых раздражал
их ноздри.
     Голубые глаза егеря улыбались.
     - Чистый рай,  ваше превосходительство,  -  сказал он просто и протянул
руку в  сторону долины:  -  Туточки жить да радоваться,  а мы вот со смертью
пожаловали.
     Шильдер сердито посмотрел на него:
     - Меня интересуют зубры!
     - Они теперича как раз попаслись и  лежат где-нибудь на  лесной опушке.
Вот  мы  поедем краем долины,  спешимся возля тех кленов,  оставим лошадок и
начнем скрадывать, пока не наткнемся на какое-никакое стадо. Коров не бейте,
ваше превосходительство.  Узнаете их по рогам:  они тоньше и поболее загнуты
вверх.  Ну, и телом помельче. А бык - тот, значит, темней, вроде в медвежьей
шерсти.
     Спешились,  отдали коней и втроем пошли с ружьями на изготовку по лесу.
Телеусов шагал саженей на десять впереди.  Там,  где мы проходили,  смолкали
птицы,  уносились звери, лес позади оставался молчаливый и нахмуренный. Этот
лес уже повидал войну,  знал, что такое ружье. Полвека назад здесь маршем на
юг пробирались батальоны русской пехоты,  чтобы как снег на голову свалиться
с  высот перевала на  горный аул  Ачипсоу,  где  бушевало воинственное племя
медовеев.  Впоследствии там  торжественно отмечали конец затяжной кавказской
войны. Тогда поселок нарекли городом Романовским, а затем Красной Поляной.
     Прошло  полчаса,  час.  Мы  все  крались по  лиственному лесу,  полному
невнятных шорохов.  Полковник уже  нервничал,  резко  отбрасывал рукой ветки
низко  опущенных  кленов.   Вдруг  Алексей  Власович  остановился,   присел.
Пригнувшись,   мы  осторожно  приблизились,  сели  на  корточки,  затаились.
Телеусов протянул руку вперед и влево. Смотрите...
     В  сотне шагов от  нас  светилась небольшая поляна.  На  опушке в  тени
дубового подроста бугрились темные  спины  зверей.  Кое-где  трава  скрывала
зубров почти целиком,  виднелись только рога.  А  на самой поляне играли три
зубренка.  Росточком разве что до пояса человеку, с коротконосыми головами и
заметной  бородкой,   цветом  светло-коричневые,   с  кудрявыми  лбами,  они
по-телячьи резвились.  Возня их была бесшумной, но веселой. Телеусов смотрел
и улыбался.
     Шильдер   вспотел   от   напряжения.   Он   поудобней   пристроил  свой
короткоствольный крупнокалиберный маузер  и,  нащупывая  цель,  повелительно
глянул на меня. Я изготовился.
     - Бьем переднего, - зашептал он. - Того, что с высокими рогами. Стреляй
сразу после меня, слышишь? Для верности.
     Телеусов приложил ладони к груди:
     - Ваше  превосходительство,   то  ж  зубрицы...   Нельзя,   управляющий
запретил. И малолетки с ними.
     Шильдер словно не  слышал.  Он  прирос к  английскому маузеру,  поводил
стволом и нажал на курок.
     Раздался сухой щелчок.  А  выстрела не последовало.  Осечка.  Полковник
вскочил разъяренный, отбросил маузер и сиплым от волнения голосом рявкнул:
     - Черт побери это мерзкое оружие! Второй раз подводит! - И, побагровев,
закричал мне: - Чего уши развесил? Бей!
     Но было поздно.  Некого бить.  Сухой щелчок достиг ушей зверя,  который
слышит звуки и запахи лучше,  чем видит предмет. Стадо словно растворилось в
лесу. Лишь треск донесся.
     - Вот  и  хорошо,  вот  и  славно,  -  приговаривал Алексей  Власович и
улыбчиво,  как ни  в  чем не  бывало смотрел на  Шильдера.  -  Осечка,  ваше
превосходительство,  это же  перст судьбы.  Природа не дозволила переступить
закон,  погубить жизню материнскую.  Не гневайтесь,  чего уж там. Убей вы, и
неловко станет,  совесть заговорит.  Ушли,  ну и ладно, не одно стадо здеся,
отыщем быков, вот тогда... Позвольте ваше ружье, я гляну, с чего бы оно...
     Слова эти,  а  может,  и  смысл,  в  них заключенный,  немного охладили
разъяренного полковника, но на меня он все еще смотрел строго-презрительными
глазами: почему не выстрелил, не подстраховал? Я и сам не знал - почему.
     Между  тем  Алексей Власович вынул  из  магазина патроны,  осмотрел их,
разобрал затвор и показал Шильдеру:
     - Масла  много,   ваше  превосходительство,  извольте  глянуть:  полный
ободок.  Застарело.  Ружьецо у  вас отменное,  только оно чистоту и  сухость
любит.  А тут масло,  да и воздух в горах дюже мокрый; бывает, что механизма
не  срабатывает.  Вот на привале позвольте я  отлажу вашу машинку,  как часы
будет. А пока протру хорошенько тряпицей, да и пойдем дальше, за добычей.
     Шильдер  молчал.  Полное  лицо  его  с  двойным  подбородком словно  бы
потемнело.  Как он переживал неудачу! Без слова благодарности схватил маузер
и пошел дальше.
     Телеусов подмигнул мне,  догнал полковника,  потом опередил.  Мы  пошли
гуськом,  поднялись к  березняку,  и  тут я понял,  что зубров нам больше не
видать.  На  границе лугов днем они не  остаются.  Телеусов наметил какой-то
другой план. Какой?..
     Минут через сорок Алексей Власович раздвинул орешник и  глянул с уступа
вниз. Мы тихо подкрались, вытянули шеи.
     - Уж не знаю, как и назвать это, не иначе подарок... Вон туда смотрите,
где два куста шиповника. - Он шептал в самое ухо Шильдеру.
     Сбоку  густого,  как  зеленый шар,  куста  выглядывала голова  крупного
оленя.  А  над  головой ветвились чудесные,  огромные рога  матерого самца с
многочисленными отростками, острые концы которых чуть-чуть светились.
     У  Шильдера,  видать,  зашлось сердце.  Он вдруг сел и  приложил руку к
груди.  Даже  глаза закрыл.  Представил себе  эту  величественную голову над
столом в кабинете...
     - Будете стрелить?  Рогач спит, прогулял ночку, сердешный, намаялся. Во
сне и примет смерть нестрашную...  Отпустило, ваше превосходительство? Да вы
не  торопитесь,  переведите дух,  чтобы без суеты.  Только тогда уж  никакой
надежды насчет зубра. На пять верст кругом зверя подымем.
     Теперь Шильдер уже не  обращался ко  мне.  Он  лег поудобнее.  Телеусов
раздвинул ветки орешника,  подсунул под ствол плоский камень, чтоб точнее, с
упора.
     Олень спал, свесив голову.
     Раздался выстрел,  резкий и сухой.  Рогача подбросило едва ли не на три
аршина над землей,  он  еще сумел сделать два прыжка через луг,  но  все это
сгоряча.  Ноги у  него подкосились,  он рухнул головой вперед,  взрыл рогами
землю и затих.
     В  дальнем  конце  луга  мелькнули  тенями  несколько  ланок.  Тревожно
закаркали вороны в пихтовом лесу. Сердито прокричала желна, отлетая подальше
от опасного места.
     Шильдер встал и перекрестился. Благодарил бога за удачное убийство? Или
вымаливал себе прощение? Широким платком вытер он лоб, шею и в первый раз за
весь день улыбнулся.
     План  Алексея  Власовича удался.  Где-то  в  этой  долине  остался жить
обреченный зубр.
     Мы спустились на луг,  подошли к поверженному оленю.  Он лежал, откинув
голову.
     Несколько минут  Шильдер молча  рассматривал жертву.  Сказал,  указывая
пальцем на аккуратную дырочку в двух четвертях от передней лопатки:
     - В сердце. И все-таки сделал два прыжка. Вот сила!
     - Жить хотел,  ваше превосходительство.  Кто же не хочет?  Всякая тварь
бегит от смерти, да не всякая убегает.
     - Разделывайте,  -  сухо приказал Шильдер.  -  Хоть не с пустыми руками
вернемся. Найдут нас казаки?
     - Непременно. Они на выстрел уже поспешают.
     День  перешагнул за  обеденное время.  Напротив высилась пологая гора с
пикообразной скальной  вершиной.  Ее  называли "Сергеев гай",  там  когда-то
удачно охотился великий князь.  По  нашему берегу вдоль реки  шла  охотничья
тропа с мостками и отсыпкой.  Вероятно,  назад мы поедем по этой тропе. Хоть
дальше, но безопасней.
     Когда подошли казаки,  мы с Телеусовым почти уже сняли шкуру,  отделили
голову.  Полковник лежал  в  стороне навзничь,  подстелив под  себя  плащ  и
кафтан.  Его глаза были устремлены в небо. Отдыхал, предвкушая триумф, когда
заявится в лагерь с таким оленем.
     Рога  поверженного зверя просто удивляли.  Между их  концами было точно
полтора аршина,  двенадцать концов ветвились в  короне.  Как  он  носил  их,
бедняга, не запутываясь в лесу? Они-то и погубили его.
     Уже  горел  костер,  наскоро жарилось свежее мясо,  чтобы  подкрепиться
перед дорогой. И вот тогда Шильдер сказал:
     - Переночуем здесь, ребята. Что-то я очень устал.
     Он  все  еще  лежал.  Казаки проворно натирали шкуру солью,  обделывали
голову.  Вечерняя  заря  расцветила каменные  вершины  Цахвоа  с  ледником в
глубоком цирке,  белый  хребет  Больших Балкан  и  доверху зеленый Алоус.  В
природе опять разлился покой.  Словно и не грохотал выстрел,  и не пятналась
трава сгустками крови.
     Алексей  Власович  попросил  разрешения  отлучиться  со   мной,   чтобы
подняться повыше  и  осмотреть дальние  увалы.  Шильдер,  не  открывая глаз,
сказал "да", и мы пошли в гору.
     - Ты  разумный человек,  Алексей Власович,  -  начал  я,  желая  как-то
выразить ему благодарность за все происшедшее.
     - Ну  уж  и  разумный,  -  отозвался он.  -  Тут  особого ума не  надо.
Зубров-то на белом свете все меньше и меньше.  Каждый зверь на счету.  По их
следу  смерть так  и  ходит.  Принц положил одного -  и  будя!  Мы  с  тобой
сохранили другого,  оленем расплатились -  и  то  на душе теплей.  Как гости
уедут,  думаешь,  тихо сделается?  Как бы не так!  Ты здеся,  а какой-нибудь
Лабазан уже на Бомбаке с  винтовочкой шарит.  Ты бегом туда,  а вот тута уже
абхазцы с мушкетами зубров стерегут.  Ведь что,  гады,  проделывают?  Свалят
зверя,  из шкуры ремней нарежут, мяса того возьмут пуд-другой, рога отобьют,
а остальное шакалам. Находил я такие клады.
     - Зачем ремни-то?
     - Пояса,  понимаешь,  делают и продают.  Поверье у них старое:  с таким
поясом роженица-баба будто бы проще,  легшее дите рожает.  Большие деньги за
такой пояс берут!  Ну,  и рога, кубки, значит. В серебро отделают, полировку
там аль еще как -  князю своему с  поклоном,  тот рублей за такой подарок не
жалеет.  Нагайкой надо,  а он одаривает,  темный.  Зубров все менее, им уж и
дыхнуть негде,  Умпырь-долина да  Киша  остались,  ну,  Молчепа еще,  Абаго.
Зажаты со всех концов.
     - А что за Лабазан, я давно слышу...
     - Этого черта так  просто не  словишь.  Сам  тебя  норовит словить.  Уж
сколько годов по  Охоте лазит.  Хитер и  ловок,  как  рысь.  Не  знаю,  куда
определит тебя  Ютнер,  но  если  б  нам  вдвоем супротив него,  можно бы  и
отвадить. Не добром, так боем.
     - Чебурнов не поможет?
     Телеусов даже остановился и вдруг пальцем мне погрозил:
     - Ты  с  ним  осторожно,  Андрей.  Мозги  у  него  крысиные.  Продаст и
перепродаст. Летось я предлагал: "Пойдем, Семен, словим Лабазана и накажем".
Юлил,  юлил и  вывернулся,  не  захотел.  У  Семена сердце жестокое,  деньгу
страсть  как  любит.  Ванька  у  него,  брательник,  такой  же.  И  вот,  на
должности...
     Мы вскарабкались на останец; высоты в нем было саженей сто, не менее. И
огляделись.
     Солнце уже не заглядывало в долину,  лучи скользили только по верхушкам
гор.  Далеко на востоке горели красным две шапки Эльбруса. Еще дальше смутно
рисовался в небе Казбек. Глаз ухватывал горы на много верст. Дух захватывало
от широкого,  многоцветного вида.  Позади горбился близкий и  высокий хребет
Псеашхо. На его зубчатых скалах перебегали видимые отсюда туры.
     Телеусов  очень  осторожно вынул  из  своего  вещевого мешка  аккуратно
завернутый бинокль,  сдул  с  него  пыль,  протер  стекла мягкой тряпочкой и
только тогда приставил к  глазам.  Бинокль был старый,  потертая медь на нем
блестела,  егерь относился к "инструменту", как называл он его, с величайшим
уважением.
     Он  долго разглядывал хребты и  долины по сторонам Сергеева гая,  потом
опустил бинокль и вздохнул:
     - Душа у меня неспокойна,  парень. Мы тут ходим с их высочествами, а на
Белой и  Кише никакой охраны.  То-то взыграли теперь охочие до разной дичины
казаки из предгорных станиц! Уж они-то попользуются моментом, это точно. Вот
и  сейчас дымок в той стороне нащупал.  Кто такой?  Зачем костер в лесу?  Уж
скорее бы  охота съехала,  чтоб своим делом заняться!  Ты  с  принцем ходил,
ничего такого он не говорил - когда собираются до дому?
     - И намека не было.
     - А тут погода, понимаешь, как нарочно. Хоть бы хмару на горы накинуло.
Живо побежали бы отселева.
     Он опять вздохнул,  затем принялся вытирать бинокль,  завернул, завязал
его и уложил в мешок.
     Быстро темнело. Мы стали спускаться.
     - Эх,  зря фонарь не  взяли!  Хоть ощупкой лезь!  -  И  юзом,  не жалея
штанов,  спустился по  осыпи,  в  конце  которой лежала вывернутая с  корнем
сосна.
     Я поехал следом.
     Возле  сосны Телеусов присмотрелся,  топориком нарубил обсохших корней,
расщепил их,  связал пучок толщиной в руку и с аршин длиной, запалил конец и
победно поднял яркий  факел  повыше.  Тьма  расступилась,  под  ногами стало
видней.
     Пошли скорее,  а когда вошли в редкий лес, то в недвижном воздухе факел
засветился еще ярче.
     Впереди на  корявом грабе  в  этом  свете блеснули два  круглых зеленых
глаза.
     - Кто там? - я снял с плеча винтовку.
     - Поди хозяин здешний, барс. Не бойся, Андрей, на огонь он не бросится.
Он редко когда человека задевает.  Ну, если уж на дороге встренет или обижен
чем. А так у него к сернам да к волкам все больше аппетит.
     - К волкам?..
     - Первое для  барса пищевое удовольствие.  Думаешь,  кто  прореживает в
горах этих хищников?  Наш брат егеря? Как бы не так! Барсы. Это по их части.
Вот и посуди,  враг он природе али друг.  Только их в Охоте, барсов-то, раз,
два  -  и  обчелся.  Вот  здеся да  еще на  Балканах,  там на  перевале след
попадается.  Более нигде.  Шкура,  понимаешь,  больно красивая.  И  не силой
перевели, а хитростью. Капканами разными, а то и просто петлей.
     Факел еще не догорел, а мы уже приблизились к своему временному лагерю.
     Для полковника казаки поставили шалаш из  пихтовых веток.  Кони паслись
расседланные,  но  не  спутанные.  Зачем их путать,  если они и  без того не
отходили от  костра.  Из лесу на них то и  дело накатывались страшные запахи
медведя, барса, волков. Только и есть защита - человек с огнем.
     Шильдер  сидел  у  костра  на  корточках  и  ужинал,   ножом  счищая  с
самодельного шампура  зажаренные с  луком  куски  оленьего мяса.  Перед  ним
стояла  бутылка  с  французской  наклейкой  и  серебряный  бокал.  Он  часто
прикладывался к нему и, может быть, потому встретил нас приветливо:
     - Садитесь,  лесники,  шашлыков много и  вот попробуйте -  бургундское.
Эй!..
     Денщик  подскочил,   в  руках  у  него  появились  две  медные  кружки,
непривычно высокие и узкие, и еще одна бутылка. Кружки тотчас наполнились.
     - За  удачу,  ребята!  -  Полковник поднял свой  бокал.  -  И  чтобы не
последний!..
     Мы выпили,  я -  до дна,  с удовольствием, а Телеусов только пригубил и
равнодушно поставил вино.
     - Ты что это? - сурово спросил Шильдер. - Такое вино!..
     - Не потребляю, ваше превосходительство.
     - Старообрядец, что ли?
     - Никак нет.
     - Тогда какому же ты богу молишься,  лесник?  Если православный,  то не
запрещается.  "Веселие Руси  в  питие есть..."  -  так  пишется в  старинных
книгах.  Сам святой Владимир,  первый на  Руси христианский князь,  на своих
пирах пример показывал.
     - Я  тоже,  ваше  превосходительство,  крещен  и  в  христианской семье
родился,  а вот раз уж вы спросили, какому богу верю, то, по правде сказать,
вот этому, самому великому... - и широким жестом обвел вокруг себя.
     - Черт знает что!  -  пробормотал Шильдер.  - Это как же тебя понимать,
казак? Кто великий-то? Весь мир? Природа?
     - Угадали, ваше превосходительство, она самая. Уж верней ее, красивше и
правдивей ничего на свете не сыщешь. Поклоняюсь с тех самых пор, как познал.
Верую, гляжу не нагляжусь, сберечь стараюсь.
     Шильдер вдруг захохотал:
     - Пантеист*.  Японец  на  Кавказе!  Последователь Спинозы!  Вот  уж  не
ожидал!  Русский человек в княжеской Охоте - и с такой религией! Ну, братец,
не смеши.  И никому больше не говори, если ты всерьез. Природа - природой, а
вера - верой. Ты хоть иконы-то признаешь?
     ______________
     * Пантеист - человек, обожествляющий природу.

     - А как же!  И в церкву хожу.  И дите у меня крещеное, и супруга. А вот
душа ищет -  ищет главное и  находит токмо в  природе.  Я с детства в лесах,
ваше превосходительство, может, потому и врос в свое теперешнее понятие.
     - Ладно,  пантеист или еще там как,  но в какой-то мере я понимаю тебя.
Иной раз сам готов перед такой красотой на колени стать.  Сижу вот один, пью
и  за погубленного красавца оленя переживаю.  Понимаю,  что плохо,  кровавая
охота,  а пересилить себя не могу, руки к маузеру так и тянутся. Христианин!
- Это слово он  произнес с  некоторой издевкой,  тут же  глянул на  бутылку,
резко перевернул ее  над своим бокалом,  так что вино плеснулось через край,
и,  бороду запрокинув,  выпил до  дна.  На меня посмотрел:  -  Что не пьешь,
студент?..
     Я послушно выпил.
     - Ну,   а  песню  ты  можешь,   лесник?   Должен  уметь,   раз  красоте
поклоняешься.  -  Он  смотрел  на  Телеусова  как-то  иначе,  чем  до  этого
разговора. Уважительнее, что ли.
     Алексей Власович не ответил,  уселся поудобнее,  подумал и тихо, словно
для одного себя, запел. Чем дальше, тем проникновенней, от души:

                        Я рад тому, что сердце ясно
                        Во мраке светом расцвело,
                        Что весть о радости живую
                        Я всем живым с улыбкой шлю.
                        Я рад тому, что здесь живу я,
                        Что землю и тебя люблю...

     Казаки подошли к  егерю.  И  хотя мелодия была им знакома,  слов они не
знали,  ждали,  когда начнет другую, чтобы подхватить. Это была импровизация
на   стихи  Семена  Астрова,   известные  в   Петербурге.   Телеусов  умолк,
извинительно улыбнулся казакам и  приятным тенорком запел  казацкую песню  о
разлуке с невестой.  Мы все подхватили, полковник тоже, песня вышла хорошая,
за сердце берущая.
     Ближе подтянулись кони.  Их милые морды с  влажными глазами,  в которых
плясало отраженное пламя, свесились, уши стояли торчком.
     Кончили песню.  Шильдер встал,  и мы все встали. Хмельной, он подошел к
Алексею Власовичу, молча похлопал его по плечу, словно отпуская грехи, молча
отошел, снял кафтан и полез в свой шалаш.
     Мы завернулись в бурки и мгновенно уснули.


        "3"

     Караван шел через густой туман.  Влажный воздух ощущался лицом, руками.
Одежда,  оружие,  лошадиная шерсть - все покрылось капельками воды. В тишине
глухо цокали по камням копыта.
     Справа гремел Лабенок, но мы его не видели. Было часов пять, не больше.
Позади  осталась прекрасная долина.  Впереди стояли  высокие Балканы.  Тропа
стала отходить от  реки,  шум  воды  стихал.  Подъем делался все  круче.  По
лошадиным бокам  хлестали ветки густого и  мокрого жасмина.  Трудно в  такую
погоду понять, какой начинается день - ветреный или дождливый.
     Лишь  когда поднялись достаточно высоко,  воздух стал очищаться.  Туман
пошел хвостами, впереди в небе проглянула белокаменная, почти доверху одетая
в зелень гора. Она уходила по левую руку