ев плащ, с обнаженной седой головой, прямо
и строго зашагал он к центру станицы.
     У  дома,  где  до  войны  находился  поселковый Совет,  стояла  большая
низкобортная  немецкая  машина,  возле  нее  ходили  или  сидели  солдаты  с
винтовками.  Он поздоровался с ними по-немецки,  спросил,  где командир,  и,
увидев его, сказал:
     - Мне надо в Майкоп. Вы не по пути?
     Капрал был удивлен хорошим немецким выговором русского.  Интеллигентный
вид,  спокойствие и открытость подействовали. Капрал даже не спросил, кто он
и  как очутился здесь.  Ответил,  что готов взять его и что поедут они через
полчаса.
     Когда  солдаты,  гомоня,  уселись,  командир вдруг  предложил Зарецкому
кабину, она вмещала троих. Так они и поехали, довольно дружески разговаривая
о погоде,  дороге, новостях. Нельзя было поверить, что этот седой, спокойный
человек едет к собственной смерти.
     - Вам куда? - спросил капрал.
     - В комендатуру.
     - О! Мы тоже туда. Еще минут двадцать.
     Вероятно,  Зарецкий мог сойти,  не доезжая,  мог заглянуть домой, и эта
мысль приходила ему в голову, но он отогнал ее. Вдруг потом недостанет воли?
Ожидание смерти хуже смерти.  И что там, дома? Пустота... Так они доехали до
комендатуры.
     Часовые остановили его. Пропуск?
     - Мне нужен герр комендант, - сказал он. - Моя фамилия Зарецкий.
     Вызвали какого-то  чина.  Немец поднял брови,  молча завел посетителя в
коридор.
     Ждал  он  недолго.  Подошли двое,  в  незнакомой ему  форме,  с  лицами
жесткими, насмешливо-спесивыми, деловито обыскали.
     В  кабинете,  куда ввели Зарецкого,  за  столом сидел в  такой же форме
худой,  желтолицый человек без  погон,  но  со  знаками отличия на  рукаве и
воротнике.
     - Вы Зарецкий? - спросил он через переводчика.
     - Да, меня зовут Андрей Михайлович Зарецкий, - по-немецки ответил он.
     - И явились сюда добровольно? Откуда?
     - Из района Даховской.
     - Что вы там делали?
     - Я лесничий и егерь заповедника.
     - Коммунист? Комиссар? Служите в Красной Армии?
     - Нет, я беспартийный. От службы в армии освобожден по здоровью.
     Эсэсовский офицер помолчал.
     - Сядьте,  -  вдруг сказал он.  - И давайте поговорим. Вы знали, что мы
считаем вас партизаном, военным преступником? И тем не менее пришли. Почему?
     - Чтобы выяснить это недоразумение. В чем меня обвиняют?
     - Это вы  скоро узнаете.  Кстати,  вы  хорошо говорите по-немецки.  Где
учились?
     - В Лесном институте. Кроме того, три года воевал с вами.
     - Солдат?
     - Командир казачьей сотни. Хорунжий.
     - Русский офицер? Заодно с комиссарами, против освободителей...
     - Сильно сказано.  - Зарецкий чуть улыбнулся. - Могу я спросить, откуда
вы родом?
     - Я родился в Силезии. Местечко близ Дрездена.
     - Так вот,  если бы русские или кто другой напали на ваше местечко,  вы
дрались бы с ними?
     - О да!
     - Почему же вы считаете русских,  которые дерутся с  вами за свою землю
военными преступниками?
     Эсэсовец не ответил.  Сощурясь,  он смотрел на Зарецкого. И тот смотрел
на него. Немец отвел глаза. Сказал конвоиру:
     - Уведите его.
     - Я хочу видеть свою жену. Она в списке заложников. У вас в тюрьме.
     - Можно,  - сказал немец. - Вот она и объяснит вам, какая разница между
солдатом-противником и военным преступником.


        "4"

     Как он ее ждал!..
     Как ходил по комнатке этого страшного дома, где на окнах были не только
решетки,  но еще и козырьки, чтобы ничего не видеть! Тюрьма. Но и тут Андрей
Михайлович не ощущал ни страха, ни сожаления о содеянном. Он ждал, ждал.
     Загремело железо.  Приоткрылась дверь,  втолкнули Дануту.  Он с  трудом
подавил возглас отчаяния.
     Что не могли сделать годы,  то сделали за несколько дней истязатели. На
пороге стояла Данута Францевна.  Бледное одутловатое лицо,  черные круги под
глазами, свалявшиеся волосы, глаза с ожиданием беды, мучений... Она поднесла
к губам дрожащие руки, такая запуганная, в бледном линялом платье.
     - Что ты наделал,  Андрей, что ты наделал, мой милый! - тихо произнесла
она, шагнув и падая на грудь мужу так, словно только он и мог защитить ее от
неминучей беды. - Зачем ты приехал сюда?
     Она уже знала о его добровольной сдаче.
     Минут десять ее била истерика,  ноги не держали, и Зарецкий едва усадил
ее на деревянный настил. Ему удалось наконец успокоить жену. И он ответил:
     - Приехал,  чтобы освободить тебя.  Может быть, сегодня. Ты ни в чем не
виновата! Впрочем, не виноват и я. Все уладится, вот увидишь.
     - Ты  веришь им?  Ты веришь этим мерзавцам?  Они устроили тебе западню.
Они заманили тебя,  надеясь на  твою честь и  доверчивость,  а  теперь будут
поступать с нами как хотят.
     - Должна же  быть  какая-то  порядочность,  совесть у  людей в  мундире
офицера?..
     - У них?  - Данута оглянулась на дверь. - Они исчадие ада. Ни чести, ни
совести.  Нелюди.  Одно на  уме:  убивать и  убивать.  Вспомни Улагая и  его
подручных.  Вот  и  они такие.  Как ты  решился на  такой шаг,  Андрей?  Что
наделал?!
     - Они освободят тебя, - повторил он. - Я пришел. Я сдался. Пусть делают
со мной что хотят,  а ты сегодня же отправишься домой.  И это -  благо,  это
главное.
     - Зачем я пойду домой?  -  Она снова припала к мужу.  - Что буду делать
дома,  если тебя... Могу ли жить, сознавая, что ты отдал за меня свою жизнь?
Как ты можешь так думать, друг мой?..
     - Да что они знают обо мне? - тихо спросил он.
     - Что-то знают. Я поняла это на допросах. О десанте.
     Эту весть Зарецкий принял как должное.  Ну что ж.  Отступать некуда.  А
Данута будет жить!
     - Успокойся,  моя славная, - сказал он. - Война не бывает без подлости,
без жертв.  Я все взвесил.  Выход был только один.  Я в их власти.  Им нужно
отомстить? Готов и к этому. А тебя отпустят, ты ни при чем.
     - О-ох!  -  Она выпрямилась, знакомым домашним жестом поправила волосы.
Слабая улыбка осветила ее лицо.  - Я понимаю тебя, Андрей. Видно, у нас одна
судьба.  Мы и умрем вместе. Как умерли твои отец и мать. Неизбежность. Пусть
свершится.  И довольно об этом. Расскажи, что Лида, как в горах? Есть ли что
о Мише, где он, что твои друзья? У нас немного времени.
     Времени  у  них  было  совсем  немного.  Оккупанты  что-то  нервничали,
торопились.
     Андрей  Михайлович рассказывал коротко  и  неотрывно смотрел  на  жену,
ощущая все ту  же  успокоенность.  Но тут открылась дверь,  вошли охранники,
взяли Зарецкого под руки и увели, оставив Дануту Францевну в камере.
     Тот  же  худой,  желтолицый  штурмбанфюрер расхаживал по  кабинету.  Он
напоминал  голодную  рысь,   которая  помышляет  об  охоте.   И   предвкушал
наслаждение от охоты.
     Немец молча показал на  стул,  обошел письменный стол  и  долгую минуту
смотрел на  спокойное лицо  Зарецкого.  Сказал без  выражения,  словно читал
готовый текст:
     - Вы командовали партизанами,  которые истребили наш воздушный десант в
горах. Так?
     - У вас есть доказательство?
     - Я не хочу играть с вами в кошки-мышки. Есть.
     Немец  подошел  к  двери,  что-то  сказал  дежурному  офицеру.  И  сел,
уткнувшись в бумаги.
     Вошел солдат, нет - фельдфебель, вытянулся у двери.
     - Вы встречали этого человека?  -  спросил его комендант.  И показал на
Зарецкого.
     Тот коротко глянул в лицо Андрея Михайловича.
     - Так  точно!  Это  Зарецкий.  -  Фельдфебель мешал русские и  немецкие
слова.  -  Он руководил боем с  нашим отрядом после приземления в горах.  Он
лично взял мои  документы и  оружие,  когда меня сбили с  ног  в  рукопашной
схватке.  Он  хотел  убить  меня,  но  оставил для  допроса.  Тогда  я  убил
караульного и сбежал.
     ...Картина  июльского  боя   у   лесной  опушки  встала  перед  глазами
Зарецкого:  два парашютиста набегали на него,  он крикнул "Halt!", вот этот,
передний,  упал, испугавшись, и отбросил автомат. Второго застрелили. Хлопец
из его отряда обыскал упавшего, в эту минуту позвали Зарецкого по фамилии, и
он пошел к сторожке. Сзади раздался стон, он оглянулся. Хлопец падал с ножом
в спине, а немец убегал зигзагами в кусты. Зарецкий дважды выстрелил в него,
но  промахнулся.  Потом  смотрел бумаги пленного.  Там  было  письмо на  имя
Митиренко.
     Этот  самый  детина стоял  сейчас в  трех  шагах  от  него,  рыжеватый,
"дорогой наш Колюшка", как писали в письме. Предатель...
     - Не ошибаетесь, Митиренко? - спросил немец.
     - Никак нет!  Фамилию назвал другой русский партизан, я запомнил и, как
вышел из гор, написал об этом в донесении. Тот самый Зарецкий.
     Эсэсовец удовлетворенно вздохнул.
     - Что скажете, Зарецкий? Или этого достаточно?
     - Вполне. Я руководил тем боем.
     - Не являясь офицером Красной Армии? Без мундира.
     - Достаточно того,  что на мне был мундир егеря заповедника. Когда люди
с оружием появляются в заповеднике, я воюю с ними.
     - Уловка,  Зарецкий.  Человек без мундира, но с оружием - это партизан,
военный преступник. Для него одно наказание: виселица.
     Эти жуткие слова не напугали Андрея Михайловича.  Смерть одинакова, как
ее ни называй. Его смерть - это жизнь для Дануты.
     Он сидел опустошенный,  а немец писал,  отрывался,  посматривал в окно.
Для  него все  это  было привычно,  даже скучно,  поскольку не  требовало ни
пыток, ни тщания. Признание есть. Только оформить приговор.
     - Прочтите и распишитесь, - сказал он. - Вы даже не читаете? Впрочем, я
вас понимаю. Знали, на что идете, вот и подписываете себе смертный приговор.
Что это? Жалость к супруге?
     - Вы обязаны освободить ее.  Я сдался, чтобы жила она. Я еще верю слову
и чести...
     - Слушайте,  Зарецкий. Вы даруете жене свою жизнь. Очень хорошо. А если
я и вам предложу жизнь?
     - За подлость, конечно?
     - Лучше сказать, за услугу, которую вы могли бы оказать немецкой армии.
Вы  русский офицер.  Не  коммунист.  Не  еврей.  Протяните руку помощи нашей
армии.  Крах Совдепии -  дело недолгого времени.  Тогда и  вы,  и  ваша жена
останетесь живы. Мы умеем ценить друзей.
     - Что у вас на уме?
     - Локальная операция.  Вам, знатоку гор, даем батальон горных стрелков,
вы проводите его тайными тропами на Белореченский перевал,  минуя,  конечно,
позиции Красной Армии.  Вот  и  все.  Почему это  важно?  Мы  непростительно
задержались как раз в  этом месте.  Не  вышли на  перевал.  Не  торопитесь с
ответом. Подумайте о себе и о своей жене.
     - Нет, - сказал Андрей Михайлович и поднялся. - Я не предатель. Не надо
строить иллюзий. Услуги от меня не дождетесь. Честь имею!..
     - Тогда вместе с женой!  -  эсэсовец почему-то крикнул.  Его выводил из
себя этот бесстрашный человек. - Умрете оба!
     Зарецкий не ответил. Он шел к двери.
     Два дня их  продержали в  тюрьме.  Водили еще на  допрос -  сперва его,
потом  Дануту Францевну.  Один  день  прошел без  допросов.  Они  находились
вместе.
     Голодные,  измученные,  они  все  сказали  друг  другу.  Примирились  с
неизбежностью.  Сидели рядом,  Данута склонилась на его плечо. Сжимали руки,
молчали. Слез не было. За окном о железный козырек целые сутки стучал дождь.
Безрадостный кусок неба,  видимый из камеры,  выглядел то серым,  то черным.
Тогда  сверкало,  гремело,  потоки воды  заливали подоконник и  пол.  Жуткая
погода, под стать их положению.
     Под вечер за дверью раздались крики,  брань. Зарецкие встали. Обнялись,
поцеловались сухими губами.  Пора. Дверь распахнулась. Вышли с достоинством.
Зарецкий поддерживал жену под руку.
     В группе смертников было человек пятнадцать,  из них три женщины. Дождь
сразу промочил всех до нитки.  Конвоиров не спасали плащи, ветер срывал с их
голов  капюшоны.   Ругались  они   по-русски,   по-немецки,   кляли  погоду,
арестованных.
     По городу вели долго,  прошли мимо виселицы, которая стояла на базарной
площади. Гестаповский механизм что-то не сработал, а может быть, поняли, что
устрашающего представления в  такую  погоду  сделать не  удастся.  Вывели за
окраину, где река Курджипс сливается с Белой.
     - Я  знаю это  место,  тут  крутой обрыв,  -  сказал Андрей Михайлович,
словно речь шла о простой прогулке.
     Им не приказывали раздеться,  даже не стали связывать.  Спешили. Велели
стать стенкой, плотнее друг к другу и к самому берегу.
     - Лицом к реке! - закричал кто-то из палачей.
     Зарецкий не повернулся.  На него снова крикнули, наставили винтовку. Он
коротко ответил:
     - Стреляйте! Не привык отворачиваться.
     И, нащупав руку жены, сдвинулся с места, хорошо загородив ее телом.
     Треска  винтовок и  автоматов он  уже  не  слышал.  Почувствовал резкий
толчок в грудь и, падая, навалился спиной на Дануту. В следующую секунду они
покатились вниз. И все кончилось.
     Палачи подошли к обрыву.  Добили двух, упавших наверху, столкнули вниз.
Дождь  вдруг  припустился сильней.  Галечный берег осыпался,  покрывая тела.
Река переполнилась,  черная вода гудела.  Вот она подхватила и  понесла одно
тело, второе.
     Скоро  все  стихло.   Солдаты  ушли.   Берег  опустел,   изредка  шумно
сваливались размытые выступы, да шелестел о траву неперестающий дождь.
     Данута Францевна очнулась,  как  только вода  коснулась ее  лица.  Рука
продолжала сжимать холодную,  вялую  руку  мужа.  Скорей  инстинктивно,  чем
осознанно она отодвинулась от воды,  стряхнув с себя и с мертвого мужа песок
и галечник. И поняла, что жива, поняла, что сделал Андрей перед казнью.
     Дождь все  шел,  дождь-спаситель.  Она  села,  отодвинулась от  воды  и
положила омытую голову Андрея на свои колени.  Некоторое время смотрела, как
мертвые один за другим уплывают вдоль узкой закрайки.  Вода подбиралась и  к
ним. Ну нет, она не отдаст мужа.
     Убедившись,  что ноги держат ее, Данута Францевна взяла Андрея под руки
и потащила вдоль обрыва,  высматривая,  где пониже.  Каждый шаг давался ей с
большим трудом,  она садилась,  снова тащила, пока не нашла места, где можно
подняться наверх.  Здесь оставила тело и пошла,  то и дело останавливаясь, к
предместью.
     Уже под утро,  с помощью незнакомых,  но сострадательных людей, удалось
перенести  Зарецкого  в  заброшенный сарай.  Его  подготовили к  погребению.
Обсушилась и переоделась сама. Хоронить решили на другую ночь.
     Весь  день,  пасмурный,  сырой  и  очень неуютный,  Данута Францевна не
отходила от  убитого мужа,  не  выходила из  сарайчика,  куда  их  спрятали.
Ощущение нереальности происходившего делало ее похожей на сомнамбулу. Ничего
не болело,  она все слышала, отвечала, но есть отказалась, только пила воду.
Что-то  в  ней  надорвалось.  Сперва  редко,  потом  чаще  стала  накатывать
слабость,  мир куда-то исчезал,  и  она словно парила между небом и  землей.
Очнувшись,   видела  себя  лежащей  там,   где  раньше  сидела.   Удивлялась
происшедшему и вновь теряла сознание.
     В  одно из  таких мгновений слабости она  и  умерла,  опустив голову на
холодную грудь Зарецкого.
     Хоронили их крадучись, на пустыре за огородами, где утром успели вырыть
неглубокую могилу. Ее только пришлось расширить для двоих.
     Снова пошел дождь.  И шел почти всю неделю. Песчаный холмик в окружении
редкой  травы  оседал и  вскоре сделался едва  приметным на  этом  безлюдном
месте.
     А так хотелось, чтобы именно здесь вечно горел огонь!..


                               Глава восьмая

                 Трудная зима на Кише. Письмо от погибших.
            Болезнь Лидии Васильевны. Война отходит от Кавказа.
              Возвращение Михаила Зарецкого. Беседа в главке.
                       Пополнение стада зубров. Киша.
                 Умпырь. Питомники. Общенародная проблема.


        "1"

     Война, подобно темной ночи, оказалась самой страшной для Кавказа осенью
и зимой 1942 года. Фронт прошел через зубровый парк.
     Оккупанты так  и  не  продвинулись к  Гузериплю,  они  бесчинствовали в
Хамышках,  Даховской,  Тульской, Майкопе. Они все знали о зубрах. В одной из
немецких газет  того  времени особый интерес у  офицеров армии  фон  Клейста
вызвала фотография:  поверженный зубр и человек с ружьем,  наступивший ногой
на зубра.  По выдающемуся животу,  перепоясанному широким поясом, по шляпе с
пером, по лицу, излучающему блаженство, все узнавали Геринга. Это его личная
охота в Восточной Пруссии. Почему бы не организовать такой охоты на Кавказе?
Но для этого надо было еще прогнать русских за перевал...
     Глубокий снег,  метели и  выстрелы из-за  каждого куста -  вот  что  не
давало  нацистам поближе познакомиться с  кавказскими зубрами.  Нарваться на
пулю никому не хотелось.
     А пули здесь летели из-за деревьев,  со скал -  отовсюду.  Битва у реки
Белой  не  слабела.  Защитники  Кавказа  вскоре  предприняли  второе  смелое
наступление и выбили врага из Хамышков.
     Потеряв этот  опорный пункт,  немцы откатились назад сразу на  двадцать
километров, к Даховской. В зубропарке вздохнули с облегчением.
     Однако на Кише люди и звери все более страдали от голода.  У зуброводов
не осталось ни хлеба,  ни картошки.  Снег мешал зубрам находить пищу.  Лидия
Васильевна,  истаявшая от  постоянной тревоги  о  своих  близких  -  никаких
сведений о  судьбе Зарецких сюда не поступило,  -  вскоре и  вовсе стала как
ходячая тень, одни скулы да огромные глаза. Она плохо спала, раздражалась по
любому поводу или  замыкалась в  себе,  и  лишь когда дело касалось зубров -
вскидывалась,  чтобы с горячностью защитить их. Она настояла на обязательном
дежурстве.  В горах бродили дезертиры,  кое-где в глуши осели беженцы, егеря
видели следы неизвестных. Угроза для зверя не исчезла. Голод...
     Один  за  другим  уходили  егеря  зубропарка проводниками с  армейскими
частями,  которые подходили через перевалы с юга.  Около зубров,  кроме трех
женщин,  остались Павел Кондрашов с  тремя товарищами и  с овчаром Черкесом,
который помогал распутывать чужие  следы  и  отгонять от  стада  неизвестных
людей.
     Привыкшие к подкормке, зубры все чаще стояли у загона, дожидаясь свеклы
или  картофеля.  Но  экономные порции  только дразнили аппетит.  А  тут  еще
бомбежки,  бессмысленная забава  немецких  летчиков,  пытавшихся  угодить  в
зубров.  Звери уже не  уходили далеко от  людей,  они видели в  наблюдателях
защиту. Лидия Васильевна сама кормила бычков - Ермыша, Лугана и Витязя.
     - Надежда наша,  -  с нескрываемой нежностью говорила она.  - Только бы
дожить вам до весны!
     Старая бизонка Гедэ, недовольная малым пайком, несколько раз в одиночку
уходила дальше положенного.  Крупная телом,  она голодала сильнее всех. Но и
приманкой для  браконьеров была  тоже  желанной.  Однажды  она  забрела  так
далеко,  что найти ее не удавалось несколько дней.  А когда обнаружили, было
поздно. От бизонки остались куски шкуры да ободранный череп.
     Отсутствие вестей  о  Дануте Францевне и  Андрее Михайловиче Зарецких и
это  происшествие доконали Лидию  Васильевну.  Нервная болезнь захватила ее.
Стало трудно ходить,  даже говорить.  Кружилась голова.  Совсем не спала.  С
великим  трудом  Кондрашов  упросил  ее  съездить  на  Кишу,  отдохнуть  там
несколько дней.  Все-таки теплый дом,  удобства, не то что тесная караулка и
землянки.
     - Хорошо,  поеду на два дня,  -  согласилась она.  - Ответственность на
вас, Павел Борисович.
     - Вы  о  нас не думайте,  зубра сохраним.  О  себе позаботьтесь,  а  то
приедет муженек,  не узнает.  Отвлекитесь малость, ну и письма там сочините,
может, что об Андрее Михайловиче узнаете.
     Едва собралась,  как прибежала,  запыхавшись, жена наблюдателя, которая
оставалась на Кишинском кордоне.
     - Человек из Майкопа добрался, - сказала она, не отдышавшись. - К тебе,
Лидушка, весть у него...
     - Кто такой? - Она всего боялась. И вестей, и вестника.
     - Мальчик,  вьюноша годов пятнадцати.  Сказывал,  его в Германию хотели
отправить,  там многих забирают,  а  он в лес беж