го  на  десятое,   а   обстоятельно  и
последовательно.  Прежде всего:  ты  отвергаешь слухи  о  службе у  великого
князя?
     - Нет. Это сущая правда, Саша.
     Он перестал жевать. А я стал рассказывать все, как было.
     Выслушав меня, он подумал и рубанул воздух ладонью:
     - Все! Понято и принято. Что лесничий, что зоолог - охранители природы.
А это нужное и стоящее занятие. Зубры - тем более. А что князь, так не вечно
же... - И осекся, покосившись на извозчика.
     Даже когда мы поднимались по лестнице в  аудиторию,  он не позволял мне
молчать,  спрашивал и  слушал и  опять  спрашивал,  все  время засматривая в
глаза,  словно они,  а  не  речь  поставляли ему  самую  точную и  правдивую
информацию.
     Услышав  наконец сбивчивый рассказ о  знакомстве с  Данутой и  о  нашем
прощании, он прямо спросил:
     - Любовь?
     - Да, - так же коротко сказал я.
     - Все!  Понято.  Твое глубоко личное дело.  Теперь по вечерам ты будешь
валяться на кровати и  с  блаженной улыбкой мечтать о ней,  а ночами тебя не
оторвать от  писем,  которые  долго  в  длинно  будешь  писать,  или  читать
равновеликие послания из Псебая. Данута... Интересное имя, в нем чувствуется
целая  музыкальная  гамма.  Ну,  а  теперь  довольно  воспоминаний,  слушаем
профессора, известного мирмеколога.
     Лекция оказалась,  в общем, ординарной, профессор говорил о современной
программе сохранения лесов,  перемежая новое с  известными нам истинами.  Но
когда он начал рассказывать о  муравьях и  впервые представил нам муравейник
как  сообщество "бегающих клеток"  единого организма со  строгим разделением
функций  меж  особей  и   с  общим  цельным  "сознанием",   назвав  муравьев
"общественными насекомыми",  мы  были  поражены.  Профессор закончил  лекцию
словами Чарлза Дарвина:  "Описание нравов и  умственных способностей муравья
заслуживает большой книги" - и получил вполне заслуженные аплодисменты.
     - Нравы...  Умственные способности...  Клетки сообщества...  - бормотал
Саша,  когда мы  уже  стояли в  коридоре.  -  Ну,  а  если  спроецировать на
человеческое общество? Гм!..
     Он  долго  был  задумчив,  хмыкал,  видимо обсуждая про  себя  какие-то
потаенные мысли, пожимал худыми плечами, но наконец вернулся в мир реальный,
вспомнил обо мне и воскликнул:
     - А это здорово, Андрей! Я имею в виду зубров. Такое благородное дело -
сохранить редкого зверя!  И за это благородное дело -  парадокс!  - тебе еще
будут платить жалованье из великокняжеской казны.  Право,  мне кажется,  что
твой Ютнер голова!  Надолго ли его хватит с  двуединым планом?  И как ты сам
справишься?  Можешь гордиться столь необычайным делом. Зубры... Этим летом я
имел  возможность увидеть живых зубров.  Рядом с  тем  лесничеством,  где  я
работал,  начиналась знаменитая Беловежская пуща,  а  там  -  да  будет тебе
известно - царская охота, довольно крепко охраняемая. Зубры ходят вольно. Мы
с  местным  лесником выследили их  кормовые пути-дороги.  Удалось посмотреть
зверя  очень  близко.  Самые  крупные млекопитающие Европы.  И  всего-то  их
осталось...  в Беловежской пуще и на Кавказе. Два места. Две точки на земном
шаре. Это для тебя новость? Или уже известно?
     К стыду моему,  истории зубров я не знал.  И сказал, признаваясь в этом
пробеле:
     - У  меня  письмо  от  управляющего  Охотой  к  зоологу  Петербургского
университета Владимиру Михайловичу Шимкевичу. Попрошу помочь мне.
     - И правильно сделаешь!  Слушай-ка,  сходим вместе, а? Я тоже не против
узнать кое-что... Но как ты справишься с зубрами один? - вдруг спросил он.
     - Я не один.  Среди егерей есть отличные люди.  Что зубры целы и по сей
день -  это их заслуга. Да и другой зверь плодится и множится не без участия
егерей. Ты бы видел, как любят они природу, даже поклоняются ей!
     - Ну, тогда... - Он прищурился. - А ты?
     - Что - я?
     - Настоящая любовь к природе -  это вся жизнь.  Без уклонения. А как же
Данута?
     - Поймет и поможет.
     Кухаревич  вздохнул  не  без  сомнения.   Насколько  я  знал,   он  был
противником  семейных  привязанностей,   считая  их  помехой  для  человека,
устремленного к познанию истины или одержимого какой-то идеей.
     Уже  на  другой день  Саша  положил мне  на  стол объемистый первый том
"Жизни животных" Альфреда Брема, только что вышедший под редакцией Лесгафта.
     - Для начала. Популярное изложение. Грызи.
     Легко и просто вошел я снова в студенческую жизнь.  Выяснилось,  что за
время моей отлучки наверстывать придется не  так  уж  много,  группа недавно
вернулась из  Рощина,  где  занималась практическими занятиями в  Петровском
лесу.  Пяти  полных  вечеров  мне  хватило на  прочтение подробных и  точных
Сашиных конспектов да  нескольких глав из  учебников.  Удалось найти время и
для первого письма в  Лабинскую размером чуть меньше "Капитанской дочки",  и
для успокоительных страничек для родителей.
     Двумя днями позже Саша исчез на целый день.  Это с ним случалось,  и он
никогда не говорил,  где пропадал,  хотя я  и  догадывался,  что он связан с
марксистским кружком. Словом, в университет мне пришлось поехать одному.
     Владимир  Михайлович  Шимкевич,   человек   пожилой,   отяжелевший,   с
многоумным большим лбом,  принял меня вежливо,  выслушал,  только потом взял
письмо Ютнера, прочел его и удивленно поднял брови:
     - Охранять зубров в  великокняжеской Охоте?  Там,  где  зверя разводят,
чтобы убивать ради удовольствия? От кого же вы собираетесь охранять зубров?
     - От всех, кто хочет их убить.
     - Не понимаю.  Вы егерь,  так?  Значит, охотник, стрелок, ваша задача -
навести высокопоставленного гостя на дичь, на зубра в том числе.
     - Не совсем так, - сказал я. - Моя задача - спасать зубра. За последний
наезд охотников Кавказ потерял только одного зубра.
     - И это стараниями Ютнера?
     Точно ответить я не мог,  просто сказал,  что в Охоте достаточно людей,
которые готовы защитить природу и зубров.
     - Счастливое открытие,  молодой человек!  Я готов оказать вам всяческую
помощь, - с подъемом сказал зоолог.
     Этот  добрейший ученый  еще  целый  час  расспрашивал меня  о  Кавказе,
Ютнере,  егерях. Потом повел в библиотеку и для начала снабдил целой связкой
книг,  о существовании которых я и не подозревал.  Он пригласил меня по мере
возможности  посещать  лекции  на   его   кафедре,   университетский  музей,
библиотеку.
     - А Ютнеру я отвечу без промедления,  - произнес он, уже прощаясь. - Вы
когда в родные края?
     - После окончания курса. В июне.
     - Дело в том,  что на Кавказ вновь собирается Николай Яковлевич Динник,
большой знаток местной фауны.  Очень рекомендую побродить с  ним  по  горам.
Узнаете много сокрытого, необычайно интересного.
     Я обещал встретиться с Динником.
     Саша оказался дома.  Похоже,  что он только что явился; был взволнован,
глаза его горели.
     - Слушай, - вдруг сказал он, понизив голос, - давай условимся: если кто
тебя спросит, скажешь, мы вместе ходили в университет.
     - Хорошо. Но ты мог бы объяснить...
     - Потом, потом!
     И уселся за книгу, обхватив ладонями голову, словно бы отгораживаясь от
всего света.
     К  счастью,  никто ни о чем меня не спрашивал.  И Саша как будто забыл,
что хотел объяснить. Вторую свою жизнь он скрывал даже от меня.
     Теперь  мы  соревновались  с  ним  в  усидчивости  и  поглощении  книг.
Сознаюсь, что чем больше нового узнавал я, тем дальше раздвигались горизонты
зоологии,  в  сущности пока неизвестной для меня науки.  Впервые я отчетливо
понял,  что у  знания нет и  не может быть завершенности.  Как нет и быть не
может конца у самой жизни.
     Летели дни, недели, месяцы.


        "2"

     Письма...
     На первое мое письмо Данута ответила так:
     "Знаешь ли  ты,  что  теперь я  ненавижу дороги?  Как  увижу  тракт или
проселок,  так  ловлю себя  на  мысли,  что  они-то  и  есть виновники нашей
разлуки, - по одной из них уехал ты.
     Что рассказать о своей жизни? Каждое утро в прохладном классе я собираю
тридцать учеников, и мы с ними начинаем говорить о грамоте, об их будущем, о
месте  в  жизни.  Любопытные  глазенки  ребят  загораются  великим  желанием
познания.  И  тогда я  им читаю,  и  тогда они сами всматриваются в печатные
знаки,  постигая таинство сложения звуков в слова и понятия. Ты бы слышал, с
какой душевной радостью Маша,  Федя  или  Кланя впервые читают,  запинаясь и
повторяя слова:  "Встань поутру,  не  ленись,  мылом  вымойся,  утрись,  кто
растрепан,  неумыт,  тот собой людей смешит..." И я радуюсь вместе с ними, а
после уроков иду в дом, где живут те же Маша, Федя или Кланя, чтобы вместе с
родителями еще раз пережить эти приметы рождения человека сознательного.
     И свободные часы есть у меня, но я стараюсь никуда не ходить, беседую с
хозяином Федором Ивановичем Крячко,  у которого квартирую;  читаю, вышиваю и
все думаю о тебе: что ты делаешь вот сейчас, где находишься, с кем говоришь?
Я даже разговариваю с тобой, придумываю за тебя слова и мысли.
     Сразу  после уроков в  субботу я  уезжаю к  тете.  Часто тайком,  чтобы
избежать  назойливого предложения известного тебе  человека  воспользоваться
его пролеткой, его хорошими конями.
     У  тети я отдыхаю безмятежно и счастливо,  как птенец под крылом птицы.
Случается,  по  воскресеньям,  иду к  Софье Павловне,  мы  обедаем с  твоими
славными стариками,  и Михаил Николаевич обретает внимательных слушательниц,
коим он подробно повествует картины последних годов неистового Шамиля.
     Почему наша почта движется так медленно?  Восемь дней до тебя. Восемь -
в обратном направлении.  Опять виноваты дороги!  Дороги-разлучницы.  Дороги,
способные украсть даже надежду..."
     В  одном из  ответных писем я  поделился с  Данутой новостями,  которые
услышал на лекциях,  особенно подчеркнув удивление зоолога Шимкевича,  когда
речь пошла о сохранении зубров. Она мне написала:
     "Андрюша,  я так понимаю твоего нового учителя, зоолога Шимкевича! Люди
издавна считают, что охота, вообще уничтожение зверя и птицы - неважно, ради
пищи,  ради удовольствия или как дань некоей первобытной страсти, - является
частью  увлекательной  жизни,   азартом,   без   которого  эта  самая  жизнь
обедняется.  А  тут вдруг какие-то  служащие в  Кубанской охоте ставят перед
собой  прямо  противоположную,  очень  странную  на  первый  взгляд  задачу:
сохранить зверей,  прежде всего  зубра,  не  допустить охоты на  него!  Есть
отчего удивиться!
     Ты  прав:  очень  тревожно,  что  зубры остались только в  двух  местах
Европы.  Как  бы  там  ни  было,  но  твое согласие приложить свой труд ради
сохранения этого зверя вызывает во  мне большую гордость.  Благородное дело.
Судьбе  угодно  было  познакомить меня  с  человеком,  который  стремится  к
завидной цели:  соблюсти для  потомства реликтовых зверей.  Стать хранителем
природного чуда. Знаешь, я горжусь тобой!
     Когда  я  высказала  некоторые  из  этих  соображений  известному  тебе
человеку  (он  все-таки  навязался ко  мне  в  гости,  пришел  на  лабинскую
квартиру,  и ни я,  ни хозяева не могли воспрепятствовать этому визиту), так
вот,  когда я  рассказала об этом,  он сощурил высокомерные глаза и произнес
сквозь зубы только одно слово:  "Утопия".  Слышал бы ты,  с какой интонацией
произнес!  Спорить с  ним я  не стала,  это заняло бы много времени,  а  мне
хотелось, чтобы он скорее ушел.
     С  постоянным волнением,  размышляя,  наслаждаясь,  страшась чего-то  и
надеясь,  я  читаю твои письма.  И все-все вижу,  а не только то малое,  что
нахожу в строках.  Вижу тебя, твое лицо, когда ты в аудитории, твое лицо над
книгой,  твою улыбку в компании друзей.  У вас в столице есть,  должно быть,
фотографические мастерские.  Ну конечно!  Пришли,  пожалуйста,  свой снимок.
Пришли!"

     Читая и  перечитывая письма Дануты,  я считал дни,  оставшиеся до нашей
встречи.  Сто сорок дней.  Уже наступил вьюжный февраль,  за  окнами тонко и
злобно поет ветер,  бросает в  стекло охапки снега.  Сто  семнадцать...  Над
Петербургом все чаще проглядывает солнце, и тогда все в блеске: улицы, окна,
шпили,  памятники,  сама Нева.  Весна,  сотканная из  света.  Сто три дня...
Наконец менее ста!
     Работаю каждый день  с  утра до  полуночи.  Все  вечера отдаю зоологии.
Внимательные мои  шефы подбирают для меня литературу таким образом,  чтобы я
усваивал курс науки, как он подается для университетских студентов-зоологов.
Учеба в Лесном институте идет своим чередом, здесь особенных трудностей нет.
     Начиная новое письмо Дануте,  я  так и пишу:  "Осталось девяносто шесть
дней".  Когда она отвечает, то приписывает: "Осталось восемьдесят семь и еще
дорога до Псебая..."
     И вдруг происходит что-то непонятное.  Нет писем.  Перестали приходить.
Три,  пять,  девять дней. Нет и нет. Я посылаю домой депешу, полную тревоги.
Такое же послание идет в адрес тети Эмилии.  Молчание, тем более непонятное,
что  последнее письмо  Дануты  дышало  бодростью,  было  веселое,  до  краев
наполненное нежностью и надеждой.
     Саша переживает вместе со мной.  Ежеутренне он сочиняет более или менее
приемлемую версию, мы обсуждаем ее и отвергаем. Что-то случилось. Но что?!
     Терпение мое на исходе. В одно очень тоскливое утро я говорю Саше:
     - Еду в Псебай.  Я должен знать, что там такое. Жить в неведении просто
не могу.
     Кончается март,  до  экзаменов два  месяца,  всякий перерыв в  занятиях
чреват последствиями,  но я  утешаю себя мыслью,  что поездка займет от силы
две недели.  Кроме того, я ведь могу заниматься в вагоне поезда, и вообще...
Хотя,  если быть правдивым,  мне и  здесь теперь не до занятий,  не то что в
поезде. Проклятый есаул не выходит из головы!
     После лекций прошусь на прием к ректору. Он слушает меня с удивлением и
не без подозрительности.  Тут же придуманная болезнь родителей смягчает его.
Отпуск  мне   дается  с   многочисленными  оговорками  и   предупреждениями.
Озабоченный,  нетерпеливый, мчусь к себе в пансионат, чтобы успеть на вокзал
к поезду.
     Вечереет.  На  улице  северный ветер подмораживает лужицы.  И  все-таки
пахнет весной.  Растрепанные галки усаживаются на голых липах сквера. Воздух
прозрачен и  чист.  Мягко  стучат  подковы  рысаков по  деревянной брусчатке
Невского. Слышится смех. От всего этого моя тоска еще беспросветней. Ну что,
что  там  случилось?  Больна?  Или  такое  совсем  уж  невероятное,  как  ее
неожиданное замужество? Неужели Улагай все-таки перешел мне дорогу?
     На  ходу  расстегивая пальто,  я  рывком открываю дверь нашей комнаты и
останавливаюсь, оглушенный. Иного слова и не придумать. Саша Кухаревич чинно
восседает на своем постоянном месте у окна,  а через стол от него,  там, где
обычно работаю я, сидит... Данута.
     Протираю глаза.  Она  подымается и  вспыхивает,  как маков цвет.  Через
силу,  как-то  неестественно смеется.  Затем губы  ее  горестно вздрагивают.
Данута делает несколько шагов ко мне и с плачем падает на грудь.
     Я растерян и,  надо сознаться,  больше испуган,  чем обрадован. Не могу
сказать и слова. Да и как, что скажешь, когда она плачет?..
     - Не  пугайте его,  Данута,  -  слышится рассудительный голос Саши.  Он
подходит к нам. - Андрей, это нервный срыв. От радости. Для горьких слез нет
ни  малейших оснований,  она  успела все  мне рассказать.  Садитесь,  друзья
хорошие,  рядком да потолкуйте ладком...  Я,  пожалуй,  удалюсь,  а вы тут с
глазу на глаз.
     Тихо закрылась дверь. Сквозь слезы на лице Дануты прорезалась виноватая
улыбка. Кончиками пальцев она вытерла мокрые щеки. И поцеловала меня мокрыми
солеными губами.
     - Ты не рад?
     - Я?! - Обе ладони мои прижаты к груди. - Я?!
     - Ты можешь ругать меня, даже прогнать, но, право же, я не видела иного
выхода. И вот приехала.
     - За что же я буду ругать тебя?
     Мы  говорим,  но  я  уже  не  отпускаю ее  от  себя,  держу  за  плечи,
всматриваюсь,  боюсь,  как  бы  не  растаяла  подобно  призраку.  Но  она  -
реальность, теплая, живая. Она не исчезает. Только сейчас я начинаю замечать
в  ее  глазах признаки усталости и  страдания.  В  них  растерянность,  даже
тревога.  Или обида?  Чуть-чуть опущены краешки рта, движения нерешительные,
состояние какой-то неуверенности.  Как все это не похоже на смелую, веселую,
работящую псебайскую Дануту!
     Я  усаживаю ее,  снимаю  с  себя  наконец  пальто.  Она  успокаивается,
исподтишка начинает рассматривать нашу комнату,  но  взгляда моего избегает.
Сейчас она  расскажет...  Я  никак  не  могу  понять ее  внезапного приезда.
Впрочем, чего же тут непонятного? И я смело говорю:
     - Ты приехала ко мне, и это твой самый-самый разумный шаг!
     Исчезают всякие  сомнения.  Она  останется здесь,  со  мной.  Теперь мы
неразлучны.  Господи,  как  же  я  не  сообразил  сразу!  Радость-то  какая!
Обручальные кольца сверкнули перед моими глазами.
     Она говорит, тщательно подбирая слова:
     - Если ты судил о моей жизни по письмам, то глубоко ошибался, Андрей. В
письмах я о многом умалчивала.
     Слова эти,  сказанные печально,  но  с  тихой убежденностью,  убили мой
оптимизм.
     - Ошибался в тебе?..
     - Ты не так меня понял.  Просто не обо всем писала. Не хотела, чтобы ты
волновался и переживал. Не хотела лишать тебя покоя. Ложь во спасение.
     Ее руки - в моих, я крепко сжимаю их.
     - Отказываюсь понимать...
     Она часто-часто моргает. Вот-вот заплачет. Молчит.
     - Не могла предвосхищать события. И только сегодня...
     - А мои родители? Тетя? Почему они молчали?
     - Об этом я просила их. Боялась, что не успею уехать, как ты примчишься
выяснять отношения, и тогда не миновать драмы.
     - Какой драмы? А-а!.. Это связано с Улагаем?
     - Да.
     Чувствую,   как  загорается  лицо.  Жарко.  Ну-с,  а  что  же  все-таки
произошло?
     - Рассказывай. Все-все. И, пожалуйста, без этой... лжи во спасение.
     Она кусает губы и молчит. Собирается с мыслями.
     - Как ты  уехал,  -  тихо начинает она,  -  с  того дня он не давал мне
покоя.  Преследовал по пятам. Тетя Эмилия уступила моей просьбе, переехала в
Лабинскую:  я  боялась  оставаться одна.  Страшно,  понимаешь?  Он  сделался
неумолимо настойчивым.  Мне кажется,  им руководила уже не любовь, о которой
он говорил как заведенный, а какое-то маниакальное стремление добиться того,
что он сам себе заказал.  Даже когда убеждал,  что любит безумно, я видела в
глазах его  только дерзкое,  самолюбивое желание,  неистовство зверя,  а  не
любовь.  И  я очень,  очень боялась его.  Сперва отшучивалась,  потом просто
молчала,  стала хорониться,  но он не отставал. Более того, стал требовать -
да,  требовать!  - согласия, даже грозил, что увезет меня силой. Можешь себе
представить мое  состояние!  Писать тебе  об  этом не  могла:  приехал бы  и
тогда... Твоя жизнь мне дороже собственной.
     - Значит, ты сбежала от него?
     - В  сущности,  да.  Но ты послушай.  Я  обратилась к попечителю школ с
просьбой перевести меня  в  другое  место.  Он  предложил Майкоп.  Но  такой
перевод ничего не менял... Тогда я написала в Петербург.
     - Кому?
     - Отправила  заявление начальнице Высших  женских  сельскохозяйственных
курсов, приложила свою биографию, аттестат.
     - Ну, а мне-то, мне почему не сообщила?!
     - Я ведь уже сказала,  Андрюша.  Пожалуйста,  выслушай до конца. Пришел
ответ. Начальница согласилась побеседовать со мной лично. Я тайно собралась,
тайно уехала, об этом знает лишь одна тетя. И вот я здесь. Уже четыре дня.
     Последние слова она произнесла опять с виноватой улыбкой. Четыре дня! Я
вскочил.
     - И ты не известила меня!..
     - Ждала результата.
     - Ну, и...
     - Теперь  я  слушательница Высших  женских  сельскохозяйственных курсов
Стебута.  Это  недалеко отсюда,  ехать вовсе немного.  Только что  отправила
письмо  тете,  вторым письмом известила попечителя,  ч