землячку под защиту?
     - Берем! - недружным хором ответили казаки.
     - Ну,  а  теперь,  хлопцы,  о  дороге к  дому.  Стало известно,  что из
Тихорецкой на  Екатеринодар вот-вот двинется одна из армий Советской власти.
А к западу отсюда,  в Ольгинской, стоит Корнилов с батальоном офицеров. Если
мы не хотим попасть к Покровскому или Корнилову,  путь остается один: спешно
пройти  степными  дорогами на  Кореновскую и  выйти  к  реке  Кубани,  чтобы
переправиться через нее  возле Усть-Лабинской,  где был мост.  Других планов
нет? Нет! Конь для Катерины Кухаревич готов? Револьвер возьми, Катя. Алексей
Власович, помоги-ка! Короче стремя подтяни. Вот так. Трогаем!
     Надо  непременно успеть  до  схватки,  которая разгорится на  полпути к
дому.  А  тут еще погода.  Зима опять собралась с силами,  резко захолодало,
подморозило.  По хрусткой стерне, по пашням, минуя главные дороги, где можно
было встретить кого угодно, мы прошли за день верст восемьдесят.
     Не  только наша сотня шла  в  эти дни на  юг.  Нас постоянно догоняли и
обходили группы каких-то всадников, мы сами обходили других, более уставших.
Со всех фронтов к родным местам шли казаки и солдаты, вооруженные, обросшие,
с горячечными глазами,  на все готовые.  Все торопились домой, чтобы хоть на
какое-то время почувствовать себя хлеборобами,  да и  понять,  наконец,  что
происходит вокруг, где правда, за которую можно и нужно постоять.
     Одна из таких групп -  казаки из Темиргоевской,  почти земляки,  числом
более полусотни - догнала нас, и командир, пожилой урядник, узнав кого-то из
псебайцев, доверительно сказал мне:
     - А  немцы,   понимаешь  ли,  возля  самого  Ростова.  По  пятам  идут.
Ландверная дивизия.  То ли Краснову в помочь,  то ли сама по себе.  Мы прямо
через город проскочили.
     Земляки шли вместе с нами,  потом ускакали вперед. У них был пулемет на
вьюке и добрый запас продовольствия.
     На  подходе к  станице Динской,  куда  из  близкого Екатеринодара,  как
сказывали  в  хуторах,  подтягивались  белогвардейские  отряды  Покровского,
одного  из  генералов деникинской армии,  человека  крайне  жестокого,  Катя
сказала:
     - Теперь распрощаемся, Андрей.
     - Опасно, Катя. Лучше бы ты с нами.
     - Нет.  Мне очень надо. Буду хитрей и осторожней. Листовок при мне нет,
скажу,  что иду с фронта к мужу.  Сашу надо найти, хочу быть вместе с ним, а
то такое начнется!..
     - Ты думаешь?..
     - Война,  Андрей.  Теперь уже классовая война,  гражданская. В казачьем
крае создается центр контрреволюции.  Вот почему Корнилов, Деникин, Алексеев
прибыли сюда.  В  Екатеринодаре,  насколько мне  известно,  недавно было две
власти:  Кубанская рада и  подпольный ревком.  И  два  войска:  Покровский с
офицерами,   а  с  другой  стороны  -   вооруженные  рабочие,   иногородние,
артиллерийский дивизион.
     Я поймал ее взгляд, спросил:
     - Не осуждаешь меня? Вместо того чтобы в борьбу...
     Она покачала головой, серьезно сказала:
     - Нет.  Очень рада, что ты не пристал к Корнилову. И кроме того, у тебя
есть важное дело: твои зубры, заповедный лес. Они тоже нуждаются в защите.
     - Кому сейчас до  зубров дело?  Вот  ты  говоришь,  два правительства в
городе.  К кому идти за поддержкой?  Кого интересует зверь?  Смотри, сколько
людей с винтовками несется в предгорья! Отдышатся - и на охоту. Не смешно ли
мы выглядим, что в такое время толкуем о сохранности природы?
     - Нет,  -  спокойно возразила она.  -  Не  смешно.  Ты хочешь сохранить
народное достояние.  Вот тебе ответ,  к кому идти.  Рано или поздно народная
власть победит.  И тогда мы все займемся устройством новой жизни.  Поверь, в
этой жизни нам многое потребуется.  И зубры тоже.  Если, конечно, их удастся
сохранить.  А это уже во многом зависит от тебя и твоих друзей.  Ты согласен
со мной?
     Катя понимала,  что этот спор я  затеял только для того,  чтобы уверить
себя,  подбодрить своих: Телеусов и Кожевников слушали нас серьезно и молча.
Хорошо она сказала!
     На  окраине хутора Кочеты,  когда мы  без  осложнений миновали железную
дорогу,  Катя попрощалась с нами.  В широкой бурке, в кубанке, с револьвером
за поясом, она в последний раз белозубо улыбнулась, пропустила сотню и шагом
поехала вдоль речки направо,  к страшному сегодня Екатеринодару.  Семнадцать
верст. Будь удачлива, Катя!


        "4"

     Мы угадали выйти на восточный край станицы Усть-Лабинской.
     Спустившись по крутому, оврагами изрытому берегу в приречные луга, наша
разведка опять  наткнулась на  темиргоевский взвод.  Земляки  сгрудились под
укрытием заиндевевших ветел и горячо о чем-то спорили.  Два казака лежали на
бурках. Раненые. Один, с винтовочной пулей в животе, казался безнадежным.
     - Где, кто, почему?.. - загомонили мои хлопцы.
     Тот  же  урядник,  растерянный и  злой,  стал рассказывать,  размахивая
руками:
     - На мост,  понимаешь,  не пущают.  Велено иттить в  город на подмогу к
этому самому Покровскому.  Мы  сунулись было  -  и  вот...  -  Он  указал на
раненых.
     - Много их там, у моста?
     - Полусотня.  И пулемет на входе.  Черкесы,  понимаешь, из "дикой", что
ли.  А-ла-ла по-своему.  Приказ. Всех, кто до дому идет, - возвертать. Видит
бог,  не  хотели мы  никакой войны.  Но  ежели такое дело,  ежели нам  стали
поперек дороги... Пособите, хлопцы.
     Мы тоже не хотели войны.
     Пошептавшись с  Кожевниковым и оставив его за себя,  я с двумя казаками
не спеша поехал к мосту.  Только нас увидели,  как грохнул предупредительный
выстрел.  Мы остановились,  подняли руки.  Потом сошли с  коней и тихо-мирно
двинулись дальше. Навстречу нам пошел маленький чернявый подъесаул.
     - Что вам угодно? - чисто, без акцента, спросил он.
     - Перейти на левый берег. Мы едем домой. С фронта.
     - У  меня приказ генерала Покровского.  Вы обязаны явиться к начальнику
гарнизона города. В его распоряжение.
     Офицер говорил резко и непреклонно.  У моста толпились и прислушивались
десятка  два  увешанных  оружием  черкесов.  Пулеметное  рыльце  торчало  из
кругового окопчика, отрытого справа от моста на этом берегу.
     - Мы отвоевались. Настаиваем на пропуске. - Теперь и я говорил жестко.
     - Господин хорунжий,  я  исполняю приказ.  Если  я  пропущу  вас,  меня
повесят. Дальнейшие переговоры излишни. Честь имею!..
     Четко повернувшись, он пошел прочь.
     Темнело.  В  Усть-Лабинской,  на  высоком берегу,  редко  постреливали.
Видно,  и там не все спокойно. Есть ли в станице отряды Покровского? Или эта
полусотня - весь здешний гарнизон?
     Мы  возвращались  берегом  реки.   Кубань  катилась  мутная,  темная  и
холодная. Можно и вплавь. Но не всем.
     Кожевников стоял на берегу.
     - Приказ сполнили,  -  коротко доложил он.  - Четверо уплыли. С конями.
Вот жду.  -  И,  помолчав,  тихо добавил:  -  А  того сейчас ребята хоронят,
скончался, бедняга, не доехал до дому.
     Заплескалась вода,  показалась лошадиная голова  и  человек сбоку.  Они
осиливали течение.  Хлопца вытащили,  мигом раздели, дали сухое. Коня гоняли
вдоль берега, чтобы согрелся.
     - Ну что? - Василий Васильевич протянул смельчаку водку.
     - Там остались,  караулят пленных.  Порядок.  Наряд у  черкесов как раз
сменился -  и в хату, а-ля-ля, ба-ля-ля, пятое-десятое. Там тоже пулемет. Мы
их повязали всех,  уложили,  а я сюда.  Ночь темная. Как мы отседова ударим,
хода им через мост не будет.
     Стали  готовиться  к  атаке.  Казаки  по-пластунски поползли  к  мосту,
приблизились шагов на сто и залегли.  Охрана не спала.  Послышалась команда.
На узком мосту удалось разглядеть трех караульных:  шли на ту сторону моста.
Смена. Сейчас их тоже... Лишь бы без шума.
     Прошло минут двадцать.  Ничто не  нарушило тишину ночи.  На мосту опять
послышались шаги,  с  той стороны шли спокойно.  Уже наши.  Они остановились
посредине.  Голос подъесаула произнес какое-то приветствие.  Хлопнула дверь:
он ушел в помещение. Еще полминуты ожидания, потом короткий вскрик, два, еще
один выстрел, возня у пулемета. Казаки дружно бросились вперед.
     Начальник  караула  лежал  на  пороге  домика  с  револьвером  в  руке.
Отвоевался.   Остальные  охранники  сидели  на  корточках,  раздетые,  более
удивленные,  чем испуганные.  Бой вышел короткий,  но и  у  нас было четверо
раненых.
     Пленных повязали,  оружие отобрали.  Подошли ездовые с конями.  Подковы
зацокали по доскам.  К  пленным присоединили шестерых взятых на той стороне.
Вели их за собой почти всю ночь.  А  утром развязали всем руки и уже на виду
Темиргоевской приказали топать назад.
     Последнее право оставаться вне  войны добыли не  без жертв.  И  впервые
столкнулись с теми, кто назывался белыми, пролили их кровь.
     В Темиргоевской сказали,  что станица Курганинская - на пути к Псебаю -
воюет. Война уже придвинулась к нашим домам. Что же в Лабинске?..
     - Обойдите его, - посоветовали темиргоевцы.
     Обмелевшая Лаба без особых трудностей пропустила нас на левый, лесистый
берег.  Проводник из Темиргоевской, в знак благодарности за помощь землякам,
повел  нас  по  речкам  Чохрак и  Фарс  через  Боракаевский аул,  и  там  мы
простились с ним. Отсюда дорогу знали.
     В  эти  дни  облака наплывали густо и  низко,  сыпало снегом и  дождем.
Ночевали в леске.  Ранним утром, как только рассеялся густой туман и пахнуло
горной  свежестью,  я  глянул от  костра на  юг  и  замер.  Скалистый хребет
рельефно, все более ярко выдвигался из белой мглы, черный от леса, величавый
и загадочный, как стена волшебного царства.
     Телеусов воздел руки к небу. Вдруг все опустились на колени. Родной наш
край, к тебе через тысячи верст, одолев все опасности и самою смерть...
     Три часа ходу до Псебая,  по каменистым тропам,  через знакомый лес,  в
гору, в гору! Тут мы обнялись и расстались с Алексеем Власовичем, с жителями
из  Даховской  и  Хамышков.  Еще  семнадцать  человек  пошли  на  восток,  в
Каладжинскую.
     Всадники повернули к Псебаю и в соседние с ним поселки.
     - Ры-ысью! - скомандовал я, наверное, в последний раз.
     Куница загремела удилами и,  взыграв, крупно пошла вперед, будто чуяла,
что  дальней  дороге  приходит конец.  Звякали  стремена,  постукивали ножны
шашек,  бились у  ноги зачехленные винтовки.  Гривы развевались от  быстрого
бега.  Вот и  огороды,  подъем к церкви,  вот и наша улица.  Мы прощались на
ходу,  отряд рассеивался, и, когда я увидел дом родителей, возле меня никого
не было.
     Куница бежала ровно и скоро. Что это за фигурка под окнами нашего дома?
Тепло  одетый  мальчуган стоял,  держась одной  рукой  за  рейку  палисадной
ограды,  палец другой -  во рту,  и весь внимание.  У меня зачастило сердце.
Неужели он,  мой сын?.. Куница, разбежавшись, вдруг словно бы села на задние
ноги и, задрав красивую голову, встала как вкопанная в пяти шагах от него.
     Мальчуган  не  отступил,  не  побежал.  Он  удивленно,  немного  сурово
наблюдал за шалостью незнакомого человека с лошадью,  и эти сдвинутые бровки
под большим лбом так походили на дедушкины,  что я  вскрикнул от охватившего
меня счастья:
     - Мишенька!..
     В  ту  же  секунду он  оказался у  меня на груди,  неузнаваемо-большой,
тяжелый  и  серьезный.  Щетина  плохо  выбритого подбородка уколола его,  он
тронул мои щеки, чуть отодвинулся и сказал недоверчиво и удивленно:
     - Па-па?..
     Я  прижимал его к себе,  смеялся и плакал.  Сын молча разглядывал меня,
Куницу,  которая беспризорно переступала у забора,  просясь во двор,  откуда
пахло стойлом и сеном.
     Хлопнула дверь.  Мама пошатнулась, взялась за сердце. Я подхватил ее. А
в дверях, на ходу надевая теплый жакет, уже стоял отец, руки у него дрожали,
он никак не мог попасть в рукава, сердился, и это до боли знакомое выражение
его лица -  осунувшегося,  с обвислыми желтоватыми усами - едва не заставило
меня  зарыдать.  Белая-белая  голова  делала  его  не  похожим на  прежнего,
довоенного.
     Всей группой мы протиснулись в  дом,  где пахло валерианой,  адонисом и
полузабытой чистой теплотой.
     - Данута! - закричал я.
     - На работе, на работе, - торопливо сказала мама, маленькая, ссохшаяся,
с беспокойными покрасневшими глазами.  Она все еще не верила,  что это я. Из
ада кромешного, жив-невредим...
     Резко хлопнула дверь.  Или кто-то сказал Дануте,  что видели меня,  или
кто-нибудь  из  всадников проехал  мимо  -  и  она,  гонимая  предчувствием,
помчалась домой. Розовощекая с холоду, полная, добрая, она бросилась ко мне,
зацеловала и, ослабев, опустилась на диванчик.
     - Есть справедливость на земле, - вдруг почему-то по-чешски сказала она
и прошептала имя своей матери.
     - А  там  конь,   -  хозяйственно  сказал  Мишанька,  возвращая  нас  к
реальности.
     Отец поднялся, засуетился.
     - Не подпустит, - остановил я его. - Очень норовистая.
     - И меня? - удивилась Данута и вдруг потянула за собой.
     Куница все топталась на  тротуаре,  соседи уже пробовали завести ее  во
двор!  Куда там!  Она скалилась и злобно фыркала.  Лишь увидев меня,  как-то
смешно подпрыгнула одними передними ногами и затихла.
     А далее произошло необыкновенное. Не я, а Данута первой протянула к ней
руку. И Куница доверчиво ткнулась теплыми губами в ладонь. Далась погладить!
Данута повела ее.  Уже во дворе лошадь привычно наклонила голову,  приглашая
снять  уздечку,  совсем смирно пошла  за  женой к  сараю,  возле которого я,
наконец, стащил с ее потной спины сумы и седло.
     В сарае заржал конь. Я глянул на Дануту.
     - Это мой,  - сказала она не без гордости. - Кунак. Они подружатся, вот
увидишь.
     В  боковом стойле  топтался гнедой конь  с  белыми чулками на  передних
ногах,  высокий,  худошеий,  похоже,  орловских кровей.  Куница прижала уши.
Кунак с  достоинством посторонился и тихо заржал.  Куница по-хозяйски сунула
голову в ясли и с хрустом принялась за сено.
     Уже  за  столом,  где  шумел  самовар,  а  передо  мной  стояла старая,
склеенная чашка из моего детства, наговорившись обо всем, я рискнул спросить
у отца:
     - Какая в Лабинской власть?
     Он пожал плечами.
     - Вчера  она  называлась  советом  комиссаров.   Фамилия  у   комиссара
Безверхий. Выше его нету. Ну, а кто сегодня - не знаю.
     - А в Псебае?
     - Никакой власти. Живем по велению совести.
     - Послушай меня,  Андрюша...  -  Данута вскинула голову.  -  В Армавире
действительно комиссар Безверхий.  Только что почта принесла его приказ. Там
сказано,   чтобы  бумаги,   подписанные  атаманами  и  старшинами,   считать
незаконными.  Но  прискакали двое псебайцев и  сказали,  что у  станции Энем
Покровский разбил  отряды новой  власти и  в  Екатеринодаре все  по-старому.
Ничего понять нельзя.
     - Ты  спроси ее,  спроси,  -  перебил отец,  -  кого  она  лечит своими
травами?
     - Всех,  кто  болеет,  -  тотчас ответила Данута.  -  Вчера приехали из
Армавира,  просят лекарства для  армии Сорокина.  Понятия не  имею,  что  за
армия.  Отдала три мешка разных трав.  Кто-то у них страдает, как не помочь?
Ведь люди. Люди!
     - А конь у тебя не из той армии?
     - Это тоже целая история.  Он сам заявился. И знаешь где? У моста через
Черную речку.  Бежал через лес с верховьев Белой.  Там,  говорят, скрываются
казаки бывшего атамана Данилова,  их выгнали из Майкопа части Красной Армии.
Кунак,  по-видимому,  отбился от бежавших казаков,  а мы с девочками как раз
домой собрались,  после сезона сбора трав.  Он так доверчиво подошел ко мне!
Взяли, и с тех пор у меня.
     - Что  делается с  отечеством,  что  делается!  -  Отец  зажал голову в
ладонях.  -  Немцы на Дону.  Они взяли Киев, Крым... А мы друг друга бьем. И
сказывают,   что  Краснов  любезничает  с  германцами.  Какой  позор!  Какое
несчастье!
     Мне  удалось рассказать о  Кате  Кухаревич.  Мама  и  Данута заплакали,
Мишанька заревел из солидарности с ними.
     - Надо отдать должное Катиной храбрости, - сказала Данута. - Саша и она
- оба преданы своему идеалу.  Если у  новой власти все люди такие,  то я  не
завидую белым.
     Отец сурово посмотрел на нее,  но ничего не сказал.  Наверное, подумал:
таких бы  людей,  да  против германцев...  У  него был один враг.  И  ничего
другого старый воин не хотел понимать.
     Вечером  все  мы   пошли  на  могилу  родителей  Дануты.   Возвращались
успокоенные.  Война отодвинулась куда-то далеко-далеко.  Вернулись, истопили
баню,  после чего весело ужинали,  меня заставляли рассказывать о  войне,  я
придумывал какие-то  байки,  чтобы не растравлять себя и  родных страстями и
бедами.
     Мишанька так и  уснул у меня на коленях.  Я вытащил у него из-за пояска
разряженный немецкий браунинг,  который он выклянчил, и отнес сына, сникшего
от множества впечатлений, в его кроватку.


                               Запись третья

          Что происходило на Кубани. Смута. Деятельный Шапошников.
                 За помощью - к Советам. Мы создаем охоту.
                 Подсчет зубров. На Кише. Поручик Задоров.
                Вести от Кухаревича. Налет на дом родителей.


        "1"

     Проснувшись, я увидел рядом с собой Мишаньку. Одетый, умытый, он бочком
сидел  на  кровати и  разглядывал меня  серьезно и  пытливо.  Перехватив мой
взгляд, покраснел, зачем-то начал рассматривать свои руки, совсем смутился и
тут же бросился на меня, обнял, завозился.
     - Мама где?
     - На  кухне.  А  дедушка чистит  лошадей и  ругает твою  Куницу.  Такая
непослушная!  А на улице снег,  и тебе велели спать,  сколько хочешь. Только
сперва дай мне револьвер.
     Я посмотрел в окно. Шел густой, неторопливый снег. При полном безветрии
он нехотя ложился пухлым одеялом на землю, крыши, скамейки и кусты. Кажется,
даже  в  комнату  проникал  его  влажный  запах  -  чистый,  холодный,  живо
напомнивший санную  дорогу  и  засыпанные пихты  в  горах.  А  по  календарю
начинался март. Какая поздняя зима! Она особенно трудна для зверей в лесу.
     Одеваясь,  я уже думал о зубрах.  И был уверен,  что Алексей Телеусов и
старики егеря,  которые без  нас  четыре года  несли посильную охрану зубра,
тоже смотрят сейчас на снег и думают о зверях.
     Данута лишь на  один час сбегала на  свою работу.  В  одном из  вдовьих
домов она соорудила "аптеку":  там готовили из трав,  кореньев и цвета самые
простые настойки и отвары.  Эти лекарства разбирали охотно, поскольку ничего
другого для больных не было.
     Вернувшись со свежими новостями,  она принесла также пачку разных газет
за минувший 1917-й и нынешний 1918 годы. Тут оказалась "Прикубанская правда"
- орган  рабочих  Советов  и  "Вольная Кубань",  которую  издавало войсковое
правительство,  учрежденное Керенским. Комиссар этого "правительства" Бардиж
в  первой  своей  статье  писал:  "Новое  правительство будет  уважать права
казачьего самоуправления;  право,  которое завоевано кровью  наших  предков.
Казачество самолюбиво,  но  оно  знает,  где кончается свобода и  начинается
анархия. Казачество всегда будет оплотом законности и порядка".
     Если  нам  обращаться за  помощью,  то  непременно к  этому  комиссару,
который пишет так туманно и красиво. Какая ни на есть, а власть!
     Но  в  другой газете минувшего года  сообщалось о  летних демонстрациях
рабочих в  Екатеринодаре.  "Долой  Бардижа!"  -  кричали тогда  на  Соборной
площади  города.   Это  действовал  Совет  рабочих,  казацких  и  солдатских
депутатов.  У Советов имелись свои лидеры: Ян Полуян, Вишнякова, о которой я
еще до воины слышал от Кати и Саши Кухаревичей.
     Может  быть,  именно Совет решит затянувшуюся канитель с  заповедником?
Конечно, если у Советов имеется реальная власть.
     Газеты  первых  месяцев  этого  года  сообщали  о  такой  же  власти  в
Новороссийске,  Тихорецке, Кавказской, Армавире. И о новом войсковом атамане
полковнике  генерального  штаба  Филимонове,  о  частях  "дикой  дивизии"  в
Екатеринодаре.