,  десятый.  Глядишь, подружимся. А что? Ведь кошка тоже дикой
была. Али нет?
     - Была, конечно. И собака. И лошадь.
     - Ктой-то начинал их приручать, так?
     - Время  другое,  брат,  -  сказал я.  -  За  века  и  тысячелетия люди
причинили дикому зверю столько зла,  что в  памяти каждого из них только это
зло и осталось.  Загоны, пожары, ловушки, стрелы, копья, потом ружья. Смерть
и смерть. Как им перешагнуть через такую память?
     - Вот ты как хошь, а я с ним полажу! Только чаще видеться надо. И ты не
забывай.
     Мы завернулись в бурки и уснули.  Барс,  конечно, кружил поблизости, но
ни нас,  ни лошадей на поляне не потревожил. И утром не показался. Наверное,
при ярком свете мы выглядели страшней, чем в ночной темноте.
     С этого места Телеусов возвращался назад. Мы расстались.


        "4"

     В доме родителей ощущалась тревога.
     Мама обняла меня и заплакала.  Отец стоял в стороне, опершись на палку.
По сведенным лохматым бровям, по суровому, даже осуждающему взгляду нетрудно
было догадаться, что он недоволен мною.
     - Что  случилось?  -  Я  отвел лицо мамы от  своей груди и  посмотрел в
заплаканные глаза.
     - Данута заболела...
     - Что с ней?
     - Откуда мы  знаем!  Заболела,  и  все.  Прислала тете  письмо,  Эмилия
забежала к  нам сама не своя и  тут же выехала к  ней.  Одна там,  бедняжка,
каково-то ей!
     - Но вы хоть письмо читали? Что она написала?
     - Ты лучше подумай, почему Данута пишет не мужу, а тете, - сурово и, на
мой взгляд,  не  очень справедливо проворчал отец.  -  Жена у  него на пятом
месяце, а он, видите ли, не знает, что в таком положении, как у нее...
     Так вот оно,  таинственное перешептывание, перемены в настроении Дануты
и все прочее,  что так удивляло меня!  Держать в неведении! И кого? Будущего
отца!.. Теперь - болезнь. А вдруг...
     Впервые я  узнал,  что такое внезапная слабость.  Ноги не держали меня,
пришлось сесть. На лбу выступил пот. Наверное, я очень побледнел, потому что
мама бросилась к  буфету,  что-то там накапала в  пузырек и  подала мне.  Но
слабость  уже   исчезала.   Два  известия  сразу:   недоброе  -   болезнь  и
удивительное, радостное, недолго поборовшись, потрясли меня, но страшное уже
отступило.   Данута  и  болезнь?  Это  не  совмещалось.  Разве  какое-нибудь
случайное недомогание,  душевное одиночество, столь понятное в ее положении.
Меня  она  не  рассчитывала  застать  дома,  а  ей  требовалась  немедленная
поддержка близкого,  особенно женская поддержка,  и вот она пишет письмо,  и
тетя Эмилия мчится в Петербург.  Не исключено,  что об этом они договорились
раньше. А если так...
     Широкая,  быть может,  несколько самодовольная улыбка возникла на  моем
лице.  Будущий отец!  Я был готов смеяться, плясать. А мама, видно поняв мои
чувства, сказала:
     - Взрослое дитя!  Боже мой,  дитя!..  Михаил Николаевич, ты посмотри на
него внимательно: сын просто не в себе. Удивительно...
     Я обернулся к отцу:
     - Дедушка!  Не об этом ли мечтал ты все время?  И ты, мама, бабушка. Не
верьте в  болезнь,  это так.  Чтобы наша Данута...  А  вот за другую новость
спасибо огромное. Я ведь ничего не знал. И вы не сказали, хоть и знали. Ага,
это заговор! Ждали внука и помалкивали!
     - Так принято,  Андрюша.  -  Мама и говорила, и плакала одновременно, и
смеялась сквозь слезы.
     Мы  обнялись,  отец  улыбнулся.  Но  в  душе моей все  же  жила смутная
тревога.  Я  бросился из  дома и  пять минут спустя мчался в  Лабинскую,  на
телеграф.  Единственный способ:  либо  рассеять  тревогу,  либо  последовать
примеру тети Эмилии.
     Лишь  к   следующему  полудню  телеграфист,   которому  моя  физиономия
предостаточно надоела,  сунул мне  бланк,  на  котором от  руки и  не  очень
разборчиво было начертано:  "Не волнуйся, мне теперь хорошо. Тетя побудет со
мной. Жди письма. Целую. Твоя Данута".
     Пошатываясь от усталости,  я  вернулся к  знакомым,  у  которых оставил
коня,  взял его и так, с Аланом на поводке, пошел пешком по станице; миновал
Лабинскую,  огороды,  лесничество и все шел,  шел, никак не решаясь перебить
бесконечный поток мыслей, сесть в седло и поспешить домой.
     У нас будет сын.  Или дочь.  Нет, сын. Сам поеду за Данутой, как только
сообщит,  что  пора.  Курсы ее  кончатся.  Все!  Нельзя больше жить порознь.
Сын...  Здесь родные, попросим доктора Войнаровского, он стар, опытен. Здесь
и воздух родной.
     Такие вот мысли занимали меня по дороге.  Сын.  Сын!  Какой он будет? И
как улыбнется, впервые и осознанно увидевши своего отца?
     Усталость одолевала. Остановившись и глубоко вздохнув, я потрепал холку
Алана, он ткнулся в плечо, теплые губы коня дотронулись до уха.
     Какое-то время мы еще постояли на дороге. Ни души кругом, только зелень
и  чуть  видные  горы.   Из  степей  наносило  влажным  ветром;   похоже  на
петербургское лето.  От телеграммы в нагрудном кармане исходило живое тепло.
Мир устроен прекрасно. Сын...
     Алан   нетерпеливо  встряхивал  головой,   гремел   удилами,   торопил.
Перебросив поводья,  я привычно тронул подпруги - не слабы ли - и занес ногу
в стремя.  Как раз в этот момент и послышалось тарахтение рессорной повозки.
Пара коней неспешной рысью шла  из  Лабинской.  Попутчики.  Вот когда мне не
требуются попутчики! Пусть проедут, нам спешить некуда.
     Повозка поравнялась.  Я стоял за конем.  Знакомый ездовой кивнул мне и,
обернувшись,  что-то  сказал своим пассажирам,  видно задремавшим на  мягкой
соломе.
     - Стой!  -  услышал я голос, заставивший меня бросить Алана и шагнуть к
повозке. - Стой!
     Длинные ноги спустились на мокрую дорогу,  человек сбросил с себя рыжий
плащ,  и  длиннолицый,  удивленный до испуга столь неожиданной встречей Саша
Кухаревич бросился ко мне.
     - Вот  ты  где!  -  прокричал он,  воздев руки.  Мы  с  ходу  обнялись,
поочередно приподнимая друг друга.  - Ну, знаешь! Хорошо, что углядели! Ведь
могли разъехаться, а? Могли же?
     - Нет, Саша, не могли. Я в ту сторону, куда и ты.
     - Домой?
     - Вот именно. А ты, надеюсь, ко мне?
     - Так  точно,  господин хорунжий!  Или...  Кто ты  теперь?  Может,  уже
подъесаул или бери выше?
     - Как  я  рад,  дружище!  Такой гость!  В  отпуск?  Или по  делам своей
Черноморской губернии?
     Смущение на  Сашином лице проявилось до  очевидности ясно.  Он погладил
пальцами нос, бросил взгляд на повозку.
     - Тут такое дело...  -  вполголоса начал он,  но не договорил,  схватил
меня за рукав и потянул к повозке: - Знакомься.
     Из-под  капюшона на  меня  смотрело любопытное юное  женское лицо.  Оно
принадлежало   очень   симпатичному   смуглому   созданию,    курносенькому,
пухлогубому, с удивительно яркими и большими темно-карими глазами.
     - Катя. - Она улыбнулась и протянула мне руку.
     - Моя жена! - В голосе Саши была нескрываемая гордость.
     Боже мой,  что  делает с  человеком время!  Давно ли  студент Кухаревич
горячо уверял товарищей по  институту,  что  жизнь  во  имя  любой идеи  или
предприятия несовместима с семейной жизнью,  привязанностью, даже с любовью!
Он осуждал и  меня,  когда узнал о  Дануте.  У него хватило такта,  чтобы не
сказать этого вслух,  но  я-то  помню взгляды,  усмешки,  вопросы...  И  вот
пожалуйста, с этакой гордостью произносит: "Моя жена".
     - Рад,  очень рад,  -  бормотал я,  и  краснел,  и больше не знал,  что
сказать,  и  видел,  что Катя уловила мою растерянность и прямо-таки впилась
своими  блестящими темными глазами в  мое  лицо,  потом  в  лицо  мужа.  Что
такое?..
     Саша потянулся к ней,  бережно погладил по голове, сказал: "Едем, едем"
- и полез в повозку.  Я вскочил в седло.  На подходе к Псебаю я сказал Саше,
что поспешу,  чтобы приготовить для них комнату,  предупредил ездового ехать
прямо к нам, и Алан обрадованно вынес меня вперед.
     Смущение Саши, беспокойство его жены не производило впечатления простой
поездки в  гости.  Было во  всем этом что-то другое,  а  что -  разве я  мог
догадаться? Почему он не предупредил?
     Мое возбуждение,  добрая телеграмма Дануты,  сообщение о  гостях -  все
сразу подняло настроение у  домашних.  Началась суета,  какая-то передвижка,
посыпались распоряжения,  мама удалилась на кухню, и оттуда запахло вкусным.
И тут к воротам подкатила повозка,  мы вышли встречать гостей, и вот уже все
за  столом,  Саша говорит,  говорит,  изредка бросая на  жену взгляд,  чтобы
убедиться,  все ли у  него ладно,  нравится ли ей это общество или не очень.
Катя не гасила улыбку,  иной раз вставляла фразу-другую,  с  юморком,  очень
удачно - словом, подбадривала мужа.
     - Ну, а твоя работа? - спросил я. - По душе?
     Саша схватился за  нос,  попытался что-то  сказать,  но  именно в  этот
момент Катя осведомилась,  когда я  жду  Дануту,  и  разговор ушел в  другую
сторону.
     Когда Катя,  извинившись,  ушла в  мою  комнату,  отведенную гостям,  а
родители принялись за повседневные дела, Саша потянул меня за рукав:
     - Пройдемся?..
     Мы вышли на темную улицу. Лицо друга выглядело необычайно серьезным.
     - Слушай, - сказал он тихонько, - давай подальше от глаз людских...
     Пока шли через мост, на луга, Саша растерянно молчал. Остановившись, он
посмотрел мне в глаза.
     - Ты  обещал помочь мне,  если обстоятельства...  Так  вот,  Андрей,  я
приехал сюда в силу обстоятельств. Мы с Катей нуждаемся в приюте и в работе.
Нам нужна жизнь без огласки.
     - Что произошло, Саша? - с тревогой спросил я.
     - Провал.  Опасность.  Ну,  если все  по  порядку...  От  тебя скрывать
нечего.  Так вот,  я еще в Петербурге был связан с Владимиром Старосельским.
Может быть,  ты слышал об этом "красном губернаторе" Кутаиса?  Он большевик.
Арестован.  Но  сейчас,  насколько мне  известно,  ему  удалось  выехать  за
границу.  Мы  поддерживали связь до последних дней.  В  Новороссийске у  нас
крепкая организация.  Но  вскоре и  тут  арестовали наших друзей Газенбуша и
Пухлинского.  С  ними  мы  встречались  в  Геленджике.  Ты  спросишь  -  чем
занимались?   Распространяли  в  городе  "Звезду",  "Дело  жизни",  печатали
листовки.
     - Печатали?
     - Да, у нас свой станок. Сейчас он надежно укрыт. Так вот, на этих днях
нам  с  Катей стало известно,  что  за  одним из  уцелевших друзей,  который
вернулся  из  сибирской  ссылки,  за  учителем  Федором  Гладковым,  охранка
установила слежку. Уже выслали из Кубанской области моего наставника Виктора
Лунина.  Словом,  я  на очереди.  И  Катя,  конечно.  Последние дни шпики не
спускали глаз с  нашего дома.  Кате грозит еще  большая опасность,  чем мне.
Второй раз арестована ее подруга. Кубанский комитет Северо-Кавказского союза
РСДРП принял решение - рассредоточить и укрыть отдельных своих членов, чтобы
сбить с толку жандармское управление, создать впечатление, будто организация
распалась.  И  я  вспомнил о  тебе,  Андрей.  Прими,  устрой,  если  можешь.
Год-другой надо  пожить в  самом глухом месте.  Без  связей,  без  посещения
людных мест. Мы выехали тайно, никто не знает куда.
     Так для меня приоткрылась новая сторона жизни, почти неизвестная. Нужно
принять в  ней участие -  выполнить просьбу Саши.  Дать ему приют -  дело не
трудное.  Могут жить в Псебае сколько угодно.  Но это на глазах у людей. Еще
им надо работать. Где устроить?
     Саша продолжал говорить, когда решение пришло мне в голову. Есть выход!
Гузерипль.  Требуется егерь на  северный кордон Охоты,  где по  горам бродит
небольшое стадо зубров,  заповедные туры,  олени. Полное безлюдье. Уж там-то
действительно за семью замками. Но согласится ли Саша? Его жена?
     - Ты что молчишь? - тревожно спросил Саша.
     - Есть выход. Можно и принять и устроить.
     Я рассказал ему о кордоне,  не утаив трудностей, которые придутся на их
долю.
     Он потрогал нос, подумал. Спросил:
     - Кто утвердит назначение?
     - Никита  Иванович  Щербаков,  он  исполняет  обязанности  управляющего
Охотой.  Человек добрый и честный. Ответственность за Гузерипль пока на мне.
Как тебе это предложение?
     - Понято и  принято,  -  уже весело отозвался Саша и заторопился домой.
Ему не терпелось поделиться новостями с Катей.
     - Слушай,  -  спросил я,  -  где  ты  отыскал такую  дивную женщину,  о
ненавистник слабого пола!  С  твоими-то  принципами,  с  твоими взглядами на
семейную жизнь...
     - Наверное,  всему  свое  время,  -  не  без  смущения признался он.  -
Любовь...  Катя работала в геленджикской больничке,  она фельдшерица.  Ну, а
взгляды  ее,   сам  понимаешь,   у  нас  одни.   Встречались  на  собраниях,
познакомились.
     Тут Саша остановился,  строго посмотрел на  меня и  положил руки на мои
плечи:
     - Понимаешь ли  ты  всю  опасность для  себя  и  своих  близких,  когда
оказываешь нам поддержку?  В  случае нашего ареста тебе не простят.  Офицер,
сын заслуженного офицера...
     - ...и твой старый товарищ.  Этого достаточно. Оставь мрачные мысли. За
что тебя арестовывать?  Ты приехал работать егерем, будешь работать, как все
егеря. За это не наказывают.
     Видимо,  вопрос мой -  за что?  -  показался ему наивным.  Но он только
вздохнул.
     - Ладно, Андрей. Спасибо. Действуй.
     Больше на эту тему не говорили. Мы вернулись домой.
     Когда все затихло,  я  вынес лампу на  веранду,  где устроился на ночь,
положил перед  собой  четыре  нераспечатанных письма и  прежде всего  вскрыл
конверт, надписанный рукой жены.
     Читал -  и будто разговаривал с ней,  вернее, слушал ее рассказ, ощущал
ее близость, чувствовал ее мысли, даже наперед, что Данута сейчас скажет.
     Письмо она писала до болезни.  Из него я  узнал об успехах ее в учении,
немного о  славной подруге Вале,  коротко о  столичных новостях.  Одно  было
новым:  "Мы  никуда теперь не  ходим по  вечерам,  разве просто пройдемся по
ближнему бульвару,  подышим свежим воздухом". Доселе они не пропускали почти
ни  одной  премьеры,  слыли завзятыми театралками,  в  письмах Данута так  и
сыпала именами актеров,  солистов, музыкантов. Теперь-то я знал причину этой
перемены.  О  здоровье она не  упоминала,  вообще никогда не жаловалась,  не
болела и считала это естественным.
     Но вот еще строчки: "Кожевникова ты не знаешь, зоолог, меня познакомили
с ним в университете.  Так вот,  этот милый человек сказал мне, что он лично
считает судьбу  зубров  проблематичной.  На  мой  вопрос,  почему,  Григорий
Александрович ответил,  что  особенности зубров таковы,  что  только стадо в
две-три тысячи голов обеспечивает продолжение вида.  А  в нынешних условиях,
когда  среда  обитания резко  ограничена человеком,  для  такого  количества
просто не найдется места. Я указала Кавказ, он позволил себе не согласиться.
Пишу  его  адрес.   Он  просит  тебя  убедить  науку,  доказать  способность
территории обеспечить такое стадо пищей и спокойным обитанием".
     Все это показалось мне очень интересным.  Задача обширная.  Но я  плохо
представлял себе,  сколько десятин пастбищ и леса нужно одному зубру.  И как
это определить?
     Второе ее  письмо было целиком личным.  Конечно,  скучала,  хотела быть
вместе.  Может  быть,  уже  сказывалось  недомогание и  чувствительнее стало
одиночество?..  И  ничего не писала,  как там решают с заповедником,  хотя я
просил узнать. Ну что ж, причина у нее более чем уважительная.
     Письмо  из  Екатеринодара,  поразительное по  строгости  и  холодности,
напоминало выговор.  Смысл ответа из канцелярии наказного атамана сводился к
тому,  что не дело вам,  господин хорунжий,  просить каких-то разъяснений по
предмету, не касающемуся вас по роду службы. Судьбу Охоты будут решать люди,
коим это положено чином и должностью. Щелчок по носу.
     Письмо  от  зоолога  Шимкевича  не  затрагивало зубров.  Доброе  письмо
наставника.   Сообщал  названия  новых  книг  по  зоологии,   кои  советовал
прочитать.  Просил, если можно, написать, как у нас дела с куницей, много ли
ее.  "Николай Яковлевич Динник,  -  писал он,  -  побывал в  ряде станиц и в
ближних к  Большой Лабе  дубравах.  Он  очень обеспокоен тем,  что  увидел в
продаже  огромное количество шкурок  куницы.  Так  недолго и  потерять этого
ценного пушного зверя. К вам он не заехал по причине нездоровья..."
     Еще раз прочитав письма жены и вспомнив о телеграмме,  о тете Эмилии, я
решил  сегодня не  писать ответа.  Усталость брала свое.  Завтра.  Или  даже
лучше, когда вернусь из Гузерипля, чтобы рассказать ей обо всем сразу.
     На  другой  день  с  согласия  родителей я  пригласил Никиту  Ивановича
Щербакова и представил ему Сашу. Сокурсник, лесничий по образованию.
     - Кухаревич?  -  переспросил Щербаков.  -  Вы,  случаем, не родственник
Якова  Ивановича Кухаревича,  того  офицера Войска  Кубанского,  что  держит
мастерскую на Дубинке?
     - Сын, - коротко ответил Саша.
     - Ну,  свой человек!  -  Щербаков повеселел.  -  Якова Ивановича мы все
знаем.  Считайте,  половина амуниции в Лабинском полку из его рук. Мастера у
него первоклассные.  Что седла, что сбруя али там чехлы, кобуры и все такое.
Как это вы догадались к нам?  Понятно:  поближе к другу.  Только вот супруга
ваша не заскучает ли одна, коли придется жить в горах и в лесах?
     - Летом она будет со мной в Гузерипле.
     - Да,  конечно,  -  просто сказала Катя.  -  Будем жить там.  А на зиму
переберемся поближе к людям. В Хамышки, например, если там нужен фельдшер.
     - Еще бы не нужен!  Ну,  смелая вы, как видно! - И Щербаков с возросшим
интересом осмотрел ее.
     - Какое-нибудь жилье на кордоне есть? - спросил Саша.
     - Сторожка,  -  ответил я.  - Ее надо расширить, обиходить. Хуже дело с
дорогой. Только в сухую погоду, летом.
     Словом,  мы  очень быстро договорились,  и  на вопрос Щербакова,  когда
Александр Яковлевич приступит к делу, Саша без раздумья ответил:
     - Немедленно.
     Старший егерь посмотрел на меня.
     - Снаряжение,  проводы беру на себя. Попросим Кожевникова, он сейчас на
Кише, там недалеко.
     - Тогда и лошадок возьмем с Киши,  -  решил Никита Иванович.  -  Ютнера
известить надобно, как считаешь, Михайлович?
     - Непременно, - ответил я, решив, что тут спешить не следует.
     Пока мы подбирали утварь,  продукты, материалы, наши гости старались не
выходить  из   дому.   Лишь  вечером  мы  втроем  уходили  за  реку  и   там
наговаривались обо всем на свете.
     На Кишу послали хлопца с письмом.  Через пять дней кони стояли на нашем
дворе.  Кожевников велел передать,  что встретит караван в Хамышках.  Также,
передавал он,  сюда прибыли гости из  Петербурга,  у  них письмо от  Ютнера,
чтобы помочь и проводить.  Фамилия того ученого...  Тут посланец растерялся.
Запамятовал.
     - Динник? - подсказал я, вспомнив письмо Шимкевича.
     - Не-е...  Фамилия его...  Филатов,  вот какая фамилия,  -  обрадовался
хлопец.
     Филатов?..  Этого зоолога я знал по Гатчине. Ну что ж, пройдем по горам
одним заходом.  И новый егерь узнает свои владения,  и гость увидит зубров с
оленями и  турами.  Экспедиция не на один день.  Значит,  сегодня непременно
письмо Дануте.
     О  том,   что  путешествие  займет  больше  недели,  сказал  родителям.
Огорчились, конечно. В такое-то время...
     - Если что от Дануты,  -  добавил я, - тогда сообщите Никите Ивановичу,
он отправит посыльного.
     Саша тщательно готовил винтовку. Подумав, я отдал ему свой револьвер. К
моему удивлению, он тотчас передал его Кате.
     На мой немой вопрос она сказала:
     - Обучена. Не беспокойтесь.
     И,  уверенно  прокрутив барабан,  осмотрела патроны,  ствол,  привычным
движением вложила в кобуру. Как заправский военный.
     Еще  пастух  не  выводил  станичное стадо,  когда  наш  караван миновал
последнюю станичную улицу  и  стал  подыматься на  пологую  возвышенность по
левому берегу Лабенка.
     Катя ловко сидела на коне. Она была в брюках, сапогах; на широком ремне
тяжело обвисала кобура. Саша наездником