тобы мулат, вернувшись домой, мог
тихо сидеть с друзьями и играть в кости.  Я  всем  хотел  привезти  мир  и
счастье. А  смотрите,  что  пишет  комендант  Капа,  что  пишет  начальник
кантона,  Лимонад,  смотрите,  что  пишут  ваши   чиновники   из   полиции
Сан-Доминго, из форта Акюль, из кантона Мармелад. Смотрите, что пишут ваши
кофейные короли и хлопковые принцы, они говорят, что "Оже и его  товарищи,
люди из породы дьяволов, ядовитые гады  человеческого  общества,  подлежат
смерти", что "всякий обязан их убивать и за это получит деньги".
   Оба драгуна смотрели на Оже с ужасом. На  лице  одного  было  написано:
"Если начальство так говорит, то значит  верно",  а  другой,  не  понимая,
таращил глаза и делал вид, что все понимает.
   - Вот что, друзья, - сказал Оже, - вот  вам  пакет,  вы  можете  ехать,
вручите его губернатору Блашланду. Это легче, нежели ваши сумки. Вы  сыты?
Вот вам деньги на дорогу. Говорите всем: "Оже не будет пойман!  Оже  везет
мир и свободу!" На коней - и марш!
   Драгуны встали, трудно было понять, что отразилось на их лицах. Радость
оттого, что отделались дешево, или недоумение по поводу того, что попали в
полосу страшных вихрей. Ведь матрос без раздумья принимает штормы и  бури,
но с ужасом относится  "к  спору  капитана  с  рыжим  боцманом,  если  это
случилось в понедельник". Драгуны думали  именно  о  таком  споре,  но  не
боялись того, что разражалась буря.
   Ночью, во время движения на  Сан-Доминго,  маленький  караван  Оже  был
предупрежден добровольцами из "черного племени".  Люди  вышли  из  оврага,
произнесли в воздухе слово "Квисквейа".  Оже  сошел  с  мула  и,  хмурясь,
подносил факел к каждому  из  пришедших.  Друзья  предупреждали.  Там,  на
высоких местах Страны  гор,  свезены  пушки  и  ружья.  Четыре  неуловимых
фрегата с артиллерией и черными  матросами  кружат  вокруг  Страны  гор  и
ловят, как старые конквистадоры, испанские и английские корабли с оружием.
Но внизу творятся нехорошие вещи:  "расставлены  сети  для  ловли  красной
рыбы", и Винсенту лучше дня на три скрыться в испанской части острова.
   - А кто вверху? - спросил Оже.
   - Вожатый, но его имя неизвестно. Удались, товарищ,  пока  мы  тебя  не
позовем.
   Оже и Шаванн совещались. Он или не он? Знает ли он, что мы  высадились,
а если не знает, как его известить?
   И, круто свернув на  юг,  Оже  и  его  двенадцать  товарищей  раскинули
палатки около испанского города Гинча, за пределами французских  владений,
предполагая через два утра двинуться по тайным тропинкам на горы Гаити.
   Брезжил рассвет. Золоченые кареты, запряженные  белыми  конями,  веером
стояли у палатки Оже. Он  вышел  умыться  и  был  поражен  этим  зрелищем:
губернатор Сен-Рафаэль-Франциск Нюньец приглашал их к  себе  в  город.  Он
писал тысячу любезных вещей, он предупреждал Оже, Шаванна и его  друзей  о
том, что "не нужно верить французам, что Испания даст им приют". Выхода не
было. Все сели в кареты. Сорок испанских всадников охраняли путь.
   Но испанские кони привезли тринадцать негров и мулатов не  в  испанский
город, а на французскую площадь Сан-Доминго. Шаванн и Оже  дорогой  поняли
предательство. Они убили шесть кучеров, две лошади были заколоты. Но  сами
они, с перебитыми челюстями, связанные друг с  другом,  в  жаркий  полдень
были доставлены на горячую площадь перед собором.  И  женщины,  услышав  о
прибывших, перестали играть пьески Рамо и Люлли на клавесинах,  они  ждали
зрелищ у изгороди французской церкви, вертя ручки цветных  омбрелок.  Оже,
перетянутый тяжелым кокосовым  канатом,  сломавшим  ему  левую  руку,  был
вытолкнут из кареты. Солнце  казалось  ему  оловянным,  и  туман  застилал
глаза. С губ его медленно сползала кровавая пена,  когда  барабанный  бой,
тысячи криков встретили пышные кареты перед остановкой у эшафота. Огромные
колеса, вращаемые рукой палача, и тринадцать ножей,  острых,  как  бритва,
торчавших  навстречу  движению   колес,   показывали,   что   ждало   этих
освободителей цветных племен.
   Почти  без  памяти  Оже  и  Шаванн  вместе  с  одиннадцатью  парижскими
делегатами  были  привязаны  к  этим  колесам.  Полицейский  офицер  читал
перечень "убийств и грабежей тринадцати цветнокожих".  Тринадцать  палачей
завертели круги, тринадцать мальчиков-негров зажали втулки ножей, и  куски
живого человеческого мяса полетели в воздух  без  единого  стона  и  крика
умирающих.
   "Это все верно, здесь нет ни слова неправды, равно  как  нет  ни  слова
неправды в том, что площадь отозвалась безумным воплем. В этот день  негры
получили По кувшину рисовой водки и обещание  привлекательных  и  красивых
зрелищ, если придут на площадь. Но дикие и безумные  вопли  испугали  даже
колониальных жандармов в синих мундирах.  Лошади  шарахнулись  на  ступени
собора. Стоны и грозные  крики  ужаснули  жен  и  дочерей  колонистов,  не
ожидавших, что это зрелище будет принято как вызов урагана".


   Прошел день, прошла неделя, и откуда-то  с  гор  появились  листовки  с
рассказами о казни за подписью "Туссен Лувертюр" - "Туссен-Откровение" Это
был Туссен Бреда, принявший вторую фамилию к первому прозвищу. Он писал:
   "Оже убит, он погиб мученическою смертью в борьбе за  свободу.  Клевета
не позорит его имени, но имя его навеки покрыло позором  имена  мучителей.
Здесь нет ни одного слова неправды".
   В ночь на 24 августа, когда в природе гремела гроза, из  густых  лесов,
покрывавших местность, именуемую Красный холм, как пчелы  в  часы  роения,
как дым из трещин кратера, вышли,  скатились  по  горным  склонам  десятки
тысяч людей. По горам горели костры. В трубы, свернутые из древесной коры,
кричали громовые голоса, перекатывавшиеся по долинам рек:
   "Бог белых повелевает им совершать безумные преступления, но  мы  хотим
мстить, низвергайте бога белых, проливающего наши слезы.  Есть  лишь  один
бог - бог свободы, горящей в наших сердцах".
   Как некогда Геркуланум и Помпея погибли под лавой Везувия, так, начиная
с той ночи, погибали дворцы, дома, кофейные  фабрики  и  сахарные  заводы,
почтовые станции и притоны белых рабовладельцев. Все было сметено по  пути
ста тысяч разъяренных черных людей, которые жгли, ломали и вешали  все  на
своем пути.  Они  предлагали  сдаться  взбесившемуся  врагу,  а  на  отказ
отвечали огнем, кинжалом и свинцом. Цветные войска присоединились к ним, в
огне и дыму пожаров толпы белых женщин бегали по  берегам  и  решались  на
безумные жертвы. Просили "маленького места" в лодке  и  платили  "большими
состояниями", лишь бы доплыть до Ямайки или Гваделупы.
   Но  когда,  дождавшись  поражения  французов,   вмешались   испанцы   и
англичане, когда под натиском этих соединенных войск  восставшие  внезапно
растаяли и за ними в горы ушли  двенадцать  человек  в  масках,  одетые  в
красные одежды с ног до головы, в руках у белых остался лишь один  пленник
-  старый  негрский  колдун,  полубезумный  старик,  по  прозвищу  Букман.
Настоящая его фамилия не установлена.  Кто  он,  этот  _книжный  человек_?
Никто не знает. Ему приписали крики и рупоры по берегам  о  ниспровержении
бога белых. Его сделали предводителем этой страшной экспедиции,  возникшей
"ниоткуда". Его казнили. Француз  очевидец  писал  в  одной  из  редчайших
печатных реляций того времени: "Букман был загнан  в  окрестности  Капа  и
убит. Его голова на длинной пике была выставлена на Оружейной площади Капа
с устрашающей надписью: "Голова Букмана, вождя мятежников".
   Никогда мертвая голова не сохраняла столько выразительности: глаза были
открыты и сохраняли весь огонь  этой  варварской  души.  Казалось,  Букман
глазами дает сигнал к началу кровопролития".



5. КОНСТИТУАНТА

   Плохие граждане Национального собрания поделили избирателей на активных
и пассивных. Богачи - активные - управляют миллионами  бедняков,  лишенных
избирательных прав.  И  вы,  презренные  жрецы,  вы,  бесчестные  хитрюги,
изворотливые бонзы, разве вам не ясно, что по вашим  законам  пришлось  бы
лишить избирательных прав вашего  бога?  Вашего  Иисуса,  из  которого  вы
состряпали божество, вы лишаете избирательных прав, ибо  он  все-таки  был
пролетарием.
   Камилл Демулен, "Памфлеты".

   Ретиф де Бретонн не без ужаса узнал о том, что беседовавший  с  ним  во
время ночных встреч на "Острове" негр философ Бреда был  одним  из  членов
делегации Сан-Доминго.  Ретиф  беспокоился,  он  всячески  замалчивал  это
событие своей жизни: никто не похвалил бы его  за  предоставление  ночлега
негру философу. Он описывал Франсуазе последние события "Парижских ночей":
   "Настало, наконец, ужасное время, которое подготовило событие 21 января
1793 года! В столице царило полное спокойствие,  установленное  Лафайетом,
который вместо всяких казней прибегал в эту минуту только к инертности.  В
девять часов вечера я был в кафе Манури. Якобинец, которого с тех  пор  мы
прозвали  маратистом,  появился  в  десять  с  половиною  часов,  мрачный,
задумчивый.  Он  потребовал  лимонаду  и  принялся  ораторствовать  против
Лафайета с жаром, который совершенно не охлаждался его напитком. Я  сказал
Фабру, тоже якобинцу, но кроткому:
   - Сегодня что-то неладно, наш "неистовый" сердится...
   - Нет, я так же, как и он, пришел от якобинцев. Все спокойно!
   Что-то мне говорило, что это не так. Я  вышел  из  кафе,  направился  в
сторону Тюильри и, дойдя до бараков дворцовых гренадеров,  остановился.  Я
слышал глухое движение: я видел людей, перебегавших поодиночке, но держась
недалеко друг от друга. Я ощущал внутри себя мятежное волнение:  казалось,
тревога тех, что бежали, воспламеняла и меня. Физическое в человеке  порою
разве не может заменить моральное? Пока меня волновало  множество  смутных
мыслей, я услышал какой-то шум за большим офицерским бараком. Я потихоньку
пошел  посмотреть  что  там,  и  увидел  человека  в  одежде  швейцарского
гренадера. Я испугался, ибо, кроме того, что "эти люди не  внемлют  голосу
рассудка", согласно поговорке, он мог быть еще и пьян. Я отошел  несколько
шагов, чтобы притаиться за другим бараком. Я ждал там около четверти часа.
Это, без сомнения, заставило  меня  пропустить  более  важное  событие.  Я
увидел, наконец, как швейцарец выходил из барака, где была сложена солома,
вместе с женщиной, высокой и хорошо сложенной, с масочкой на лице.
   - Стой здесь, - сказал он ей жестко, но очень тихо, - до тех пор,  пока
я не буду очень далеко... и будь осторожна.
   Он направился к "Новой решетке". Я  не  пошел  за  ним.  Меня  удержала
надежда заговорить с женщиной. В самом деле, как только человек  прошел  в
калитку, я приблизился к ней.
   - Сударыня, - сказал я ей, - я все  видел.  Не  могу  ли  я  чем-нибудь
помочь вам?
   - Да, вы кажетесь мне честным.  Дайте  мне  руку  и  возьмите  сверток,
который мой слуга уронил, получив удар саблей  от  швейцарца,  только  что
покинувшего меня.
   - Не причинил ли он вам насилия?
   - Я не скрою от вас того, что вы видели;  у  него  в  руках  был  штык,
направленный в мою грудь. Я уступила... Пойдемте!
   Она заставила меня выйти в ту же калитку, в которую  убежал  швейцарец.
Мы были посреди площади Карусель, когда  дорогу  нам  перерезала  огромная
карета, ехавшая шагом. Слуга дамы оказался там. Он подошел к нам и взял  у
меня сверток. Дама поблагодарила меня, прося меня удалиться и уверяя меня,
что иначе я сам подвергаюсь опасности.  Я  последовал  ее  совету.  Минуту
спустя я оглянулся, чтобы посмотреть на нее. Она исчезла.  Я  уверен,  что
она села в большую карету, так как  не  видел  ничего,  что  могло  бы  ее
скрыть. Кто она? Кому принадлежит карета? Каждое лишнее слово  могло  быть
большою ошибкой; не следует произносить его. Я видел только,  что  она  не
снимала полумаски с лица. Я пошел прямо домой, сильно раздосадованный тем,
что не уговорил ее приподнять полумаску. Шум, который я услышал  на  мосту
Сен-Мишель, заставил меня вернуться и пойти по улице Жилль-Лекер,  которая
показалась мне вполне спокойной. На углу улицы Лирондель на пороге  стояла
женщина, хозяйка притона. Она меня окликнула. Я спросил,  что  она  делает
так поздно на улице, по которой никто не ходит.
   - Откуда ты идешь? - спросила она.
   - Из Тюильри, от площади Карусель.
   - Разве ты к _этому_ причастен?
   - К чему?
   - О, теперь ты можешь сказать _об этом_, - это должно быть уже сделано.
   - Я проводил одну даму...
   - Ну, значит, ты к этому причастен!.. Я дожидаюсь тут одного швейцарца,
который тоже участвует в этом. Чтобы не возвращаться в казарму, он  должен
прийти ночевать сюда. Он не знает хорошенько, где  я  живу,  ему  известна
только улица. А в такой поздний час ему не у кого будет спросить...
   В  это  время  со  стороны  набережной  послышались  шаги...  Я  тотчас
расстался с женщиной и пошел по улице Лирондель, но спрятался в  закоулке,
который образует старая "Рисовальная школа",  опасаясь  только  встречи  с
мулатом Оже, выраставшим здесь как призрак, внезапно. Кто-то шел.  Да,  то
был швейцарец, тот самый, которого я  видел  выходящим  из-за  барака.  Он
поднялся к женщине, и я быстро вернулся  к  двери.  Они  говорили  громко.
Женщина проводила швейцарца и вернулась ко мне.
   - Он наверху, в комнате, с девицей; но, может быть, ты сам в  таком  же
затруднении, как и он?.. Если хочешь, я помещу тебя у себя.
   Я согласился. Она удостоила отвести мне постель в своей комнате,  но  к
счастью, то была не ее постель. Мы улеглись  молча,  и  я  заснул  крепким
сном. Около четырех или пяти часов утра  я  был  разбужен  шумом,  который
производил швейцарец вставая, ибо его  комнатка  была  отделена  от  нашей
комнаты лишь тонкою перегородкой. Он принялся беседовать с хозяйкой:
   - Мой нэ попробоваль твоя девица ни крошка, мой хорошо поушиналь другой
девица вшера вешером: она биль много лутше!
   - Удалось ли все это выполнить?
   - Што ти думашь сказать?.. Ешли ты снаешь то, што кажешься  знать,  мой
отрвшет твой голова! Не снаешь?
   - Нет! Нет! - отвечала хозяйка испуганно.
   - Твой хорошо стелает, ешли все это забыль!
   Он почти тотчас ушел,  а  я  вернулся  домой,  ничего  не  зная  еще  о
совершившихся событиях. Я чувствовал только, что  произошло  что-то  очень
важное".
   Франсуаза слушала чтение отца и неодобрительно качала  головой.  Старик
сам чувствовал себя неладно. Посматривая на дочь, он продолжал:
   "Первая, кто подняла тревогу, была та самая кухарка из дворца,  которая
все дворцовые впечатления сообщает в секцию якобинцам. В шесть часов, в то
время как я выходил от хозяйки притона, она отправилась в  свою  секцию  и
сделала следующее заявление:
   "В одиннадцать часов меня тихонько заперли  в  моей  комнате,  в  двери
которой я по забывчивости оставила ключ снаружи. Затем в течение  полутора
часов я слышала, что много  ходили  взад  и  вперед.  Моя  дверь  внезапно
оказалась отпертой, но я так и не слыхала, как  ее  отпирали.  Я  заметила
это, только когда снова попыталась выйти. Я тотчас же оделась  и  высунула
голову за дверь. Я спросила у первого часового, не случилось ли  чего.  Он
ничего не знал, но, спустившись в галерею, я  заметила  волнение;  я  даже
слышала, как кто-то сказал вполголоса:
   - Говорят, что король уехал.
   - Куда же он мог уехать?
   - Не иначе, как в Сен-Клу!
   Узнав многое из этих немногих слов, я поняла, зачем  меня  запирали.  Я
видела, что план побега был хорошо обдуман. Я  обращаю  ваше  внимание  на
время побега, которое должно быть  между  полуночью  и  часом  утра,  если
судить по тому движению,  которое  я  слышала.  Выйти  можно  было  только
дворами, выходящими к проходу из Тюильри  на  улицу  Эшель,  меж  тем  как
другие кареты стремились быть задержаны на площади Карусель, чтобы отвлечь
внимание."
   Эта женщина предполагала правильно..."
   Ретиф продолжал дрожащим голосом:
   - Ты знаешь, Франсуаза, я сел за работу по возвращении домой. Я узнал о
событии только при моем первом выходе, в полдень. Я не узнал бы даже о нем
раньше вечера, но услыхал необыкновенную болтовню прачек на нашей улице, и
несколько слов ясно долетели до моего слуха:
   "Король бежал сегодня ночью  с  дофином,  с  королевой,  с  Елизаветой,
дочерью".
   "Тут я  понял,  что  случилось  большое  событие.  Я  оделся  и  вышел:
несчастие подтвердилось. Я встретил в конце Нового моста  и  Валле  (место
продажи  птицы  на  набережной  Огюстен)  астронома   Лаланда,   бледного,
расстроенного. Из этого я заключил, что он не  был  аристократ.  Все  были
поражены ужасом. Я отправился в Тюильри, в Пале-Рояль. Вернулся  по  улице
Сент-Оноре. Я видел, как повсюду  сбивали  королевские  гербы,  вплоть  до
вывесок  нотариусов.  Таким  образом,  помни,   Франсуаза:   действительно
королевская монархия уничтожена во Франции в один день. Три дня волнений и
тревоги! Меж тем вечером 22 июня в  Париже  узнали  об  аресте  в  Варенне
(Варенн-в-Аргонн, Мез) Людовика и его  семьи.  Передавали,  что  начальник
станции Сен-Мену сказал форейтору:
   - Стой, или я буду стрелять в карету!
   Людовик сказал:
   - Если так, то остановите.
   Ему отвели комнату в трактире.
   То была его первая тюрьма".


   "Одна мысль занимала все умы 21, 22, 23, 24 (июня 1791).  В  этот  день
Людовик должен был вернуться в Париж; но что это было за возвращение!  Два
комиссара Конституанты, Барнав и Петион, были посланы за ним  в  Варенн  и
везли его обратно. Париж ждал его с вечера 23 июня, и я вместе  с  другими
отправился в Тюильри. Там мы узнали, что он не  приедет,  и  каждый  пошел
обратно. Погруженный в раздумье, я направился в сторону Елисейских  полей,
не  замечая,  что  отдаляюсь.  Я  миновал  место,  где   находился   столь
недолговечный Колизей (здание для празднеств и  спектаклей,  вблизи  улицы
Пентьевр  и  Елисейских   полей),   мимолетное   создание   последнего   и
ничтожнейшего из Фелипо, несмотря на  все  зло,  которое  он  сделал!  Мне
вспомнились слова псалма: "Transivi et non erat" [я снова проходил, но его
уже не было (лат.)]. Дальше я миновал то место, где был реквизованный  сад
маркизы Помпадур. "Увы, сколько блестящих существовании погибло  навек!  -
воскликнул я. - И многие другие пройдут так же бесследно". Затем я  прошел
до решетки Шайльо и, перенесясь в прошлое, припомнил, как восхитительно  я
пировал там однажды с моим приятелем Бударом  и  с  тремя  актрисами...  Я
вспомнил один еще более  очаровательный  обед  с  другом  моим  Рено  и  с
красавицей  Дешан,  героиней  предпоследней  новеллы   моего   XXII   тома
"Современниц"...  Я  отдался  воспоминаниям  о  Зефире,   этой   жемчужине
чувствительности, и о Виргинии. Но тут я  заметил,  что  я  заблудился.  Я
повернул назад. Пробило одиннадцать часов. Я пошел  вдоль  сада,  так  как
здесь было безлюдно. Оставив за собою улицу Мариньи, я умерил шаг. Мужчина
и женщина сидели в саду, на внутренних  перилах  рва,  отделявшего  их  от
меня. Я двигался бесшумно, и высота изгороди скрывала меня от их взглядов.
   - Вот жестокая революция, - говорил мужчина, - и  не  видно  ей  конца!
Уехать за границу - значит оставить поле врагам. А между тем,  если  я  не
уеду, я буду обеспечен. Мне уже прислали прялку. Я ответил,  что  я  здесь
необходим. Я рассчитывал ехать  завтра  -  но  вот  теперь  везут  обратно
короля! Кто знает, что будет дальше? И к тому же как выехать?
   - Необходимо было эмигрировать, сударь, - отвечала дама, - о лежащем на
вас долге не рассуждают. Что делаете  вы  здесь,  вблизи  слабого  короля,
являющегося вам большим врагом, нежели демократы? Я надеюсь  наконец,  что
он погибнет, раз его схватили. Понимаете ли, сударь,  сколь  это  было  бы
выгодно для нас и для всех честных людей, если бы голова слабого  Людовика
упала? Видите вы, как поднялась бы вся Европа,  как  объединились  бы  все
короли! Вы увидали бы и наемных солдат, которые служили бы нашему  мщению,
как собаки, которых выпускают на других собак. У нас нет иной  надежды  на
спасение,