не берут сатанинских процентов?!"
   Высокий  массивный  портал  Нотр-Дам  де  Пари  вырисовывался  впереди.
Бонапарт остановился около берега Сены в раздумье. Не нынче-завтра  отъезд
в армию, не нынче-завтра продвижение союзных войск в направлении Верден  -
Париж,  и  все  это  в  день,  когда  безумие  охватило   Францию,   когда
заколебались прочные достатки,  земля  переходит  из  рук  в  руки,  -  ни
знатность, ни богатство не спасают человека. За решеткой, среди  желтеющих
листьев сквера Нотр-Дам, там, где в  каменном  шестиугольнике  возвышается
готическая башенка со  статуей  мадонны  внутри,  два  человека  оживленно
разговаривали, прогуливаясь взад и вперед по тропинкам,  заросшим  травой.
Запущенный сквер был одним из тех пустырей, которыми  изобиловали  сады  и
церковные дворики Парижа.
   Бонапарт  остановился  около  решетки  и  на  мгновение  прислушался  к
разговору. Одного из говоривших он знал: это был юноша в круглой  шляпе  с
узкими  полями,  в  светло-голубом  сюртуке  с  большим  черным  бархатным
воротом; ботфорты с желтыми крагами, серые штаны и хлыст  в  правой  руке;
черты лица необычайно правильные,  похожие  на  рельеф  греческой  медали,
глаза мечтательные и нежные, совсем не мужественные, - это был поэт  Андре
Шенье. Он говорил горячо и громко,  сбивая  хлыстом  головки  чертополоха.
Рядом шел спокойный старичок маленького роста, без шляпы, в сером  парике,
держа кожаную книжку и зажимая указательным пальцем недочитанную страницу.
   "Вот какой этот доктор!" подумал  Бонапарт,  услышав,  как  поэт  Шенье
обратился к своему собеседнику, называя его "уважаемый доктор Гильотэн".
   Доктор и поэт, очевидно, спорили давно. Старик, не  разжимая  маленькой
книжки, указывал ею на головки чертополоха, падающие под ударами хлыста, и
говорил:
   - Она гораздо милостивее вас. Ваше поэтическое движение хлыстом сшибает
головки ни в чем не повинного чертополоха, а моя машина режет головы  тому
бурьяну, который растет на человеческой ниве. Вы вашим ударом подламываете
половину стеблей, а моя машина режет быстро и чисто,  и  уверяю  вас,  что
страх смерти - это глупый  и  нелепый  страх,  так  как  моя  машина  дает
человеку секундное ощущение освежающей прохлады, не причиняя при  этом  ни
малейшей боли.
   - Вы чудовище! - говорил Шенье. - Тратить так много  времени  на  такую
отвратительную машину можно только нося в душе ад, и если бы я  знал,  что
вы говорите правду, будто мои стихи были вам отдыхом в  промежутках  вашей
варварской работы, я никогда бы не написал ни строчки. Я чуждался  встречи
с вами.
   - Вы неблагодарны, - сказал Гильотэн. - Я сдал  один  чертеж  машины  в
Национальное собрание двадцать восьмого ноября тысяча семьсот  восемьдесят
девятого года. Я никогда не занимался этим вопросом  специально.  В  одной
старой миланской хронике я нашел чертежи скотобойни  герцога  Сфорца.  Это
были хорошие мясники, прекрасные ломбардские скотоводы, - я только улучшил
чертежи  старой  миланской  машины.  Национальное  собрание  не   обратило
должного внимания на мой чертеж, людей не избавляли от жизни,  а  калечили
прежним варварским способом. Теперь для спасения отечества нам  нужно  или
открыть школу палачей-великанов, или пускать в ход мою машину,  с  которой
справится малый ребенок.
   - Не говорите мне этого! - кричал Шенье. - Второй раз  встречая  вас  в
сквере  Парижской  богоматери,   я   чувствую   себя   отравленным   вашим
присутствием. Вы хвастаете вашим адским изобретением, а  между  тем  молва
приписывает вам страшные неудачи. Ваши ножи мяли человеческие тела, давили
из них кровь, вместо того чтобы облегчать человеку переход в иной и лучший
мир.
   Собеседники вдруг остановились, глядя друг на друга. Гильотэн улыбнулся
кроткой и застенчивой улыбкой.
   - Здесь вы правы,  -  сказал  он,  -  столяры,  плотники  и  кузнецы  -
ненадежный народ,  в  ущерб  своей  собственной  пользе,  от  очень  плохо
исполнили первую машину, - в декабре она была построена на конюшнях  Шарля
Ламета. Действительно, она работала плохо; она прекрасно  остригла  головы
тридцати баранам,  но  только  на  время  придушила  огромного  негра,  от
которого тайком захотел отделаться господин Ламет. Это уже не моя вина,  у
этого чернокожего позвонки оказались крепче стали. Потом,  когда  господин
Ламет пожелал испробовать мою машину над головой быка, животное  разорвало
путы, сорвало станки и испортило мне все дело. Но  если  бы  не  пробовали
негра и быка...
   - Остановитесь, - закричал Шенье, - я не могу вас больше слушать!
   - Однако вы в раздражении сбиваете  головки  чертополоха!  Но  ведь  вы
знаете, что господин Сильвестр де Саси вместе с молодыми арабскими учеными
утверждает, будто растения также имеют душу...
   - Меня не интересует душа чертополохов, - ответил Шенье.
   - ...Да, кроме того, -  продолжал  доктор,  -  секретарь  хирургической
академии,  мой  товарищ,  доктор  Луи  внес  в  конструкцию   значительные
улучшения. Вместо плоского длинного ножа он  посадил  на  шарниры  тяжелый
треугольный топор. С тех пор дело пошло как по маслу, и  вы  сами  знаете,
что двадцать четвертого мая этого года  бандит  Пеллетье  был  казнен  так
чисто, что, по-моему, он успел только "облегченно вздохнуть".
   Шенье вздрогнул и с невольным поворотом  в  сторону  Гильотэна  положил
свою левую ладонь себе на затылок.
   - Вот почему вашу машину зовут "Луизеттою", - сказал Шенье.
   - Зовут по-разному. Парижские острословы назвали ее "гильотиною".
   Бонапарт прошел дальше. За последний месяц он с  жадностью  впитывал  в
себя впечатления Парижа. Ненависть  к  французам,  возраставшая  в  нем  с
каждым днем, перешла в чувство холодного любопытства. Он  как  наблюдатель
носился от решетки Тюильрийского дворца к площади Карусель, он с жадностью
прислушивался к говору  парижской  толпы,  он  холодно  вычислял,  сколько
выстрелов и в каком направлении нужно было сделать в час осады королевских
покоев и ареста Людовика XVI для того, чтобы водворить спокойствие.
   "Какой дурак!" - восклицает Бонапарт, видя, как Людовик XVI  появляется
в красном фригийском колпаке.
   Десятки верных патриотов подозрительно посматривают на этого офицера  с
холодными глазами, железным лицом, ввалившимися щеками и длинными  космами
волос, падающих на плечи. Так, чужими глазами глядел он на все потрясающее
зрелище революционного Парижа, пробегая из  кофейни  в  кофейню,  врываясь
ночью в притоны на улице Луны,  толкаясь  в  клети  домов  подозрительного
вида, взбираясь по  лестницам,  замыкающимся  небольшими  решетками.  Или,
запасшись  хорошим  спутником,  он  целыми  часами  выслеживал  в  притоне
старинного нищенства, так называемом "Дворце чудес",  как  продавцы  рыбы,
солонины, доходя до поножовщины, играли в карты, наполняя воздух  руганью,
запахом пота, пьяной  икотой  и  политическими  сплетнями,  внезапно,  как
молния,  освещавшими  перед   Бонапартом   истинную   картину   настроений
простолюдинов.
   Этому человеку с чужими глазами, с ненавистью к Франции за  порабощение
родной Корсики, с безумным клокотанием горячей итальянской крови в жилах и
с холодным расчетом математически  устроенного,  четко  работающего  мозга
предстояло   принять   командование   французским   отрядом   где-то    на
северо-востоке Франции, защищать интересы  той  самой  революции,  которая
вызывала в нем простое любопытство. Ему предстояло весь мир событий  иметь
перед собою, как чужую картину, смотреть и ждать  того  часа,  когда  этот
чуждый мир станет его собственностью, _станет игрушкой его  способностей_,
ибо "что такое теперешняя Франция, как не блистательная  арена  борьбы  за
жизнь и власть?"
   С такими мыслями Бонапарт вошел под своды собора  и  по  левой  боковой
лестнице стал подниматься на  свинцовые  парапеты  и  галереи,  с  которых
открывалось зрелище вечернего Парижа, -  зрелище,  способное  увлечь  даже
самого равнодушного человека. По правому и левому берегам  Сены  теснились
здания, позолоченные лучами вечернего солнца.  Затихающие  шумы  и  стуки,
пыль - словно одно дополняло другое - поднимались  над  кровлями  домов  в
этом вечереющем воздухе; это производило  впечатление  сизого,  дымчатого,
играющего голубоватыми и розоватыми тенями облака, говорящего полузвуками.
   Бонапарт перешел на северную  башню,  встал  над  свинцовой  складчатой
кровлей гигантского недостроенного собора. Перед  ним  была  узкая  башня,
длинным шпилем уходящая  к  небу;  короткие  загнутые  шипы  на  отдельных
коньках, на ребрах тонкого шпиля производили впечатление шипов чертополоха
на тонкой, острой, жалящей небо игле. Слева и  справа  на  ступеньках,  на
маленьких готических пьедесталах неуклюже  примостились,  глядя  в  разные
стороны, неподвижные продолговатые фигуры старинных святых,  смотрящих  на
Париж с огромной высоты под дождем, снегом и зноем пяти столетий.
   На балюстраде соседями корсиканского офицера были  чудовищные  птицы  в
монашеских капюшонах, с горбатыми  носами,  выпуклыми  глазами,  во  много
превышавшие  человеческий  рост,  застывшие  в  вековечном  каменном  сне.
Впиваясь  каменными  когтями  в  свинцовые  и  каменные  балюстрады,   эти
химерические видения безумцев XIII века устремляли свои мертвые,  каменные
зрачки  на  беспредельный  Париж,  полуоткрыв  уродливые  рты  с  отбитыми
каменными челюстями, а иногда с горбатым носом хищного ястреба, с  нелепой
застывшей  идиотической  улыбкой  полуживотного-полуптицы  под  монашеским
капюшоном. Каменная чешуя крыльев, каменные перья  хвостов,  растопыренные
каркающие птичьи пасти и в безумном сарказме  закинутые  за  спину  птичьи
головы,  на  которых  безумному  скульптору  удалось  выдавить  из   камня
идиотический хохот птичьей головы, смотрящей на площади Парижа.  А  дальше
чудовища с голыми ребрами и космами волос на груди, с вывихом вместо  плеч
и локтей, с  перепончатыми  лапами  вместо  рук,  с  озлобленным  оскалом,
хищными улыбками, с длинными острыми  ушами,  с  глазами,  посаженными  на
виски, с длинными острыми мордами, с носом, упавшим  на  верхнюю  губу,  и
дико закрученными хвостами.
   На  самом  углу,  рискуя  выпасть  из  пилястра,  исступленный   монах,
закутанный с головы до ног, с шапочкой вроде тамбурина на затылке, закатив
глаза под самые брови, лежа в полтуловища над  Парижем,  раскрыл  огромный
рот в застывшем над столетиями безумном крике, и только птицы, прилетая  и
касаясь  верхних  зубов  этого  монаха-гиганта,  садились  ему  на  нижнюю
челюсть. Дальше - горгоны, крылатые пантеры,  пумы  и  леопарды,  кошки  и
тигры с крыльями коршунов, с подбородком, уходящим в самую глотку,  и  еще
дальше - "задумчивый дьявол", смотрящий на Париж,  уродливый,  мрачный,  с
печатью злого и таинственного гения на отвратительном, недобром и грустном
лице. Ухо изваяния было отбито, очевидно, недавно: камень в свежем  остром
ударе производил впечатление более свежей  породы,  чем  поверхность  всей
статуи.
   Кое-где погасала красная черепица. Внизу, под самым  собором,  поднимая
клубами пыль, проезжал эскадрон "драгун свободы". Ехали по трое,  и  перед
каждым  отделением  в  двенадцать  человек,  несколькими  шагами  впереди,
выделяясь серебром аксельбантов, ехал начальник.  Зоркий  глаз  Бонапарта,
совсем слившегося с химерами, смотревшими на Париж,  увидел  при  повороте
отряда в переулок, навстречу солнцу, как засверкали серебряные аксельбанты
и погоны на мундирах молодых людей. Это было в  тот  день,  когда  Коммуна
издала строжайшее распоряжение о том, чтобы офицеры Национальной гвардии и
драгуны свободы не позволяли себе никаких лишних украшений.
   Бонапарт  не  улыбался.  Положив  подбородок  и  щеки  на  обе  ладони,
облокотившись на широкую балюстраду, почти улегшись на  нее  совсем,  этот
недавно окончивший военную школу офицер Оксеннского гарнизона погрузился в
молчаливое созерцание Парижа, который  стал  городом  его  личной  судьбы.
Почти безродный, он думал  сейчас  о  тяжелой  судьбе  наиболее  родовитых
офицеров.
   Не без презрения вспомнил он своего отца  Карла  Бонапарта  и  всю  его
родню - бесконечных нотариусов и синдиков разных корсиканских  местечек  и
городов. С холодным любопытством он стремился воспроизвести и понять черты
характера своей матери. Летиция Рамолино,  -  мелочная,  расчетливая,  как
крестьянка, чуждая какой бы то  ни  было  красоты  и  утонченности,  почти
неграмотная, - носила своего сына под сердцем в самый разгар  французского
нашествия на Корсику. Под  угрозой  неожиданного  нападения  и  расстрела,
беременная, она, с  ребенком  в  утробе,  верхом  спасалась  от  оружейных
выстрелов в гористых ущельях и в самых диких местах острова. "А  потом,  -
думал Бонапарт, - тридцать тысяч французов,  которых  эта  поганая  страна
изрыгнула на наши  берега,  залили  потоками  крови  престол  корсиканской
свободы. Вот героический побег моей матери в  Боканьяно,  где  я  родился.
Паоли - тот, кто мог бы спасти корсиканскую свободу, - был выдан  головой,
и, увы, его адъютант, мой отец, был в числе тех, кто стоял  за  мир  и  за
передачу Корсики французам". Бонапарт обдумывал свои чувства,  как  всегда
стремясь расплавленную лаву своего  возмущения  перелить  в  отчетливую  и
сжатую формулу, пригодную для действия.
   Что  было  потом?  Потом  военная  школа   и   королевская   стипендия,
испрошенная отцом Карлом Бонапартом, а потом все докатилось до 10  августа
этого года. Побег того самого короля, на деньги которого  Бонапарт  был  в
школе. Что было  за  это  время?  В  избирательном  собрании  корсиканский
депутат Буттафуоко, тот  самый,  который  привел  к  порабощению  Корсики,
получает от Бонапарта письма, полные ненависти и сарказма. В то  же  время
изгнанник  аббат  Рейналь  получает  от  того  же  Бонапарта  восторженные
мальчишеские письма по поводу его прекрасной книги о политике  европейских
учреждений в обеих Индиях. И вот он, Бонапарт, делит весь свой досуг между
военными  занятиями,  бешеным  изучением   математики   в   приложении   к
артиллерии, каким-то страстным  блужданием  со  свечой  в  одной  руке,  с
карандашом в другой руке по огромной английской карте, разложенной на полу
в  антресолях  школьного  дортуара,  -  среди  всего  этого  колоссального
напряжения мысли, когда каждая минута суток посвящена науке и  тщательному
изучению артиллерийского искусства, географии и коммерции, когда усталый и
пожелтелый, с воспаленными веками он встречал утреннюю зарю  над  Парижем,
гасил свечу и вымерял циркулем по карте расстояние между реками и  горными
хребтами, между городами и вершинами гор, прикидывал  в  уме  всевозможные
комбинации атак, нападений, месяцев  осады  и  долголетних  оборонительных
войн. В минуту, когда на заре после  бессонной  ночи  смежались  веки,  он
находил свой отдых в новой работе, он  писал  историю  свободной  Корсики.
Перед ним лежали письма аббата Рейналя, одобряющего его побуждения к  этой
работе и выражающего согласие принять посвящение  книги  молодого  автора.
Если бы аббат Рейналь знал, что делает  этот  пятнадцатилетний  мальчишка,
если бы он прочитал все восторженные тирады, в которых  красноречие  Руссо
лишено сентиментальности, а безудержная многоречивость рейналевской тирады
окончательно лишилась своих берегов, - как посмотрел бы этот атеистический
аббат, этот проповедник колониальных восстаний цветных и черных рабов,  на
своего молодого ученика  из  Бриеннской  военной  школы,  на  королевского
стипендиата, сына корсиканского нотариуса Бонапарта?
   "Что будет с Францией? - думал Бонапарт. - Откуда я буду брать  деньги,
когда  все  это  полетит  к  черту?  Хоть  бы  поскорей   настала   власть
Робеспьера".
   И вдруг сразу - ясная, хорошая, деловая мысль.
   В Ницце, на лазурном берегу, при  сильном  морском  ветре,  он  был  по
командировке   парижской   военной   школы;   там   он   впервые    увидел
Робеспьера-старшего,    его     сестру     Шарлотту     и     Максимилиана
Робеспьера-младшего - нынешнего диктатора Коммуны, некоронованного  короля
буржуазной французской республики, по  собственной  вине  не  попавшего  в
Легислативу и, однако, вместе с Маратом  страшного  всему  Парижу.  Братья
уехали, Шарлотта осталась в Ницце. Все произошло страшно быстро и  просто,
он получил ее без отказа на морском берегу. Но, никогда не  позволяя  себе
проводить с женщиной в постели больше получаса, он через неделю  принужден
был скрываться от Шарлотты Робеспьер.
   "Если теперь задержать  ее  на  лишние  полчаса  в  объятиях,  -  думал
Бонапарт, - то..." Но тут его мысль оборвалась;  он  понял,  что  игра  не
стоит свеч.
   Переходя от балюстрады к балюстраде,  он  увидел  скопление  народа  на
дальних улицах; ему казалось, что это ремесленники собираются у булочных и
пекарен для получения вечернего хлеба, но толпы  были  слишком  плотны,  а
около площади, ведущей к дворцу Правосудия,  они  загружали  улицы  целого
квартала. И вдруг в  осенней  тишине  замирающего  вечера  ударил  гулкий,
низкий, усталый  и  матовый  колокол;  ему  ответили  сразу  в  тринадцати
кварталах Парижа, и  через  мгновение  все  сорок  восемь  секций  гудели,
перекликаясь переливчатым, судорожным, бубнящим и наполняющим волнами гула
весь город звоном. Волосы на  голове  Бонапарта  вдруг  зашевелились.  Все
задрожало кругом. Бонапарт понял, что над головой и  рядом  запел  могучим
басом колокол Нотр-Дам-де Пари. Повернувшись, Бонапарт  увидел  в  оконце,
как шестнадцать кузнецов в кожаных фартуках били тяжелым молотом в колокол
Нотр-Дам, и понял, что не церковное празднество  заставило  этих  людей  с
разъяренными лицами выйти на улицы Парижа,  наполненного  звоном  и  гулом
бешеного набата.
   Бонапарт почувствовал знакомый огонек любопытства и холодящий ледок  на
сердце. На Париж надвинулась буря, гулко звенели колокола, набат  призывал
секции предместья. Нужно было спуститься и вмешаться в толпу.
   В этот час граф Сен-Симон, раздевшись на  чердаке  и  зашив  в  подушку
деньги, полученные за комиссию  от  продажи  домов,  беспокойно  спрашивал
единственного оставшегося друга, старого слугу Диара:
   - Послушайте, Диар, в честь какого святого так  бесшабашно  раззвонился
наш старый Париж?
   -  Измена,  господин,   измена!   Новые   хозяева   Парижа   испугались
предательства бывших людей. Говорят, что генерал открыл границы,  говорят,
что в Париже по  тюрьмам  сегодня  избивают  всех  заговорщиков.  Внизу  у
кузнеца пруссаки убили сына. Отец, надев кожаный фартук  и  взявши  молот,
час тому назад пошел, сказав, что будут чистить тюрьмы.
   - Ошибаешься, Диар, - возразил Сен-Симон. - Ты не понимаешь, друг,  что
наступило  новое  столетие  и  что  если  я,  потомок  герцогов  и  графов
Сен-Симон, все принес на алтарь свободы, равенства и братства, то  это  не
значит, что  кто-то  выдумал  свободу,  равенство  и  братство  по  своему
капризу. Знай, старый друг, что пути истории жестки и прямолинейны. Клио -
это такая муза веков, на которую обижаться могут только глупцы.  Сдержись,
мой друг, - быть бедняком нисколько не позорно. - Но  очень  неприятно,  -
сказал небритый Диар, разводя руками  перед  нетопленной  печкой  и  держа
перед графом Сен-Симон противень с угольной пылью. - Вы  думаете,  дорогой
господин, что вы сделали большое дело, отказавшись от титула?  Знаете  ли,
там, в зале Ипподрома, заседает Законодательное собрание, ораторы  говорят
беспрерывно до тех пор, пока у них на председательском столе  не  погаснет
последняя  свечка.  Там  господин  Бриссо  и  господин  Верньо  произносят
прекрасные речи, о которых мы читаем в "Дебатах" или  в  "Мониторе".  Они,
глупцы, не знают, что всеми делами ворочают двое, - Диар понизил голос,  -
если хотите, трое, если хотите,  четверо,  если  хотите,  пятеро.  Парижем
управляет парижская городская Коммуна, выбранная  всеми:  ремесленником  в
кожаном фартуке, слесарем с щипцами и молотом, сапожнико