ных связях его с королевским двором, -  о  том,
что "если он не получает от короля  такие  большие  деньги,  как  покойный
Мирабо, то лишь в силу того, что ему нечего предложить  за  более  высокую
цену". Но это были только слухи, слухи носились о каждом, и чем  ярче  был
человек, тем темнее были слухи. Коммуна  им  не  верила,  она  еще  любила
Дантона. Единственно, что не нравилось суровым парижским  ремесленникам  и
молодым республиканцам вольного Парижа, это чрезвычайные  кутежи  Дантона,
для которых нужно было иметь много денег. Но и об этом пока молчали.
   Законодательное   собрание   шаталось    и    проявляло    чрезвычайную
медлительность. Оно тонуло в мелочах, оно разбирало вопрос о том,  следует
или не  следует  уничтожать  статуи  старинных  французских  королей.  Два
депутата  тщетно   предлагали   Национальному   собранию   отказаться   от
уничтожения статуй, Робеспьеру удалось потребовать от имени Коммуны,  чтоб
закрыли стенное изображение Людовика XVI "Декларацией прав человека", а  в
другой раз, при грозном реве  парижской  толпы.  Законодательное  собрание
принуждено было провести мероприятия о  переливке  колоколов  и  бронзовых
статуй на пушки и медную монету.
   Волонтеры в Вогезах уже кричали: "Да  здравствует  нация  без  короля!"
Рашельские  судьи  кончали  заседания  криками,   обращенными   в   толпу:
"Народ-самодержец, и больше никакой власти!"  Якобинцы  города  Страсбурга
кричали: "Долой короля, да здравствует равенство и республика!".
   Вот в этой обстановке Законодательное  собрание  все  больше  и  больше
чувствовало  себя  лишним,  и  3  сентября  1792   года,   под   давлением
провинциальных коммун и Коммуны города Парижа, были произведены  выборы  в
Конвент. Когда отозванный Сантонакс, разочарованный и не умеющий применить
своих сил, возвращался из Сан-Доминго  в  Париж,  тогда  уже  заколебалась
Жиронда. Господин Ролан, ее  министр,  господин  Бриссо,  господин  Верньо
трепетали. Компас Франции указывал ей левую дорогу, и Франция свернула  на
этот путь. Жирондистам  было  не  по  пути.  Они  торопливо  обиделись  на
историю, но не отказались от сопротивления.
   Госпожа Ролан писала: "Алмазы  из  короны  короля  украдены  Дантоном".
Жирондисты пустили по Парижу этот слух, и Дантон  молчал,  не  отвечая  на
выпады. Когда он говорил с трибуны, с задних  скамей  ему  кричали:  "Кому
продал бриллианты?" Дантон молчал. Его хотели заставить заговорить,  а  он
упорно "уклонялся от этой темы" и этим подливал масла в огонь.
   Увы, не на этом кончилась карьера  Дантона.  Профессиональные  воры  из
Гард-Мебель были найдены, но как вначале Дантон злился,  а  не  печалился,
молчал, а не  оправдывался,  так  теперь  он  бурлил  и  бранился,  но  не
предавался младенческой радости по поводу того, что клевета миновала,  как
грозная туча.
   Весь  Париж,  вся  Франция  напряженно  думали  об  одном:  о   будущем
Национальном Конвенте. Все граждане голосовали на выборах. Правда,  выборы
были двухстепенные, но это не меняло их значения в  той  мере,  в  которой
хотелось использовать эту двойственность  жирондистам.  Борьба  перешла  в
Конвент и началась с новой силой. Все должны  были  показать  перед  лицом
Парижа, перед лицом Франции, перед лицом всего человечества - _кто  и  как
желает осуществить "Декларацию прав"_.
   Истинное лицо французской революции, ее мировой экзамен мир  увидел  за
тридцать семь месяцев работы  Конвента.  Ясно  стало,  что  могла  сделать
Франция, что она хотела сделать и чего не умела  сделать.  Даже  Конвенту,
при  всем  его  напряжении,  не  удалось   решить   коллизию   свободы   и
собственности, если этой "собственностью становится человек".
   Однако, пока борьба еще не разгорелась, пока еще не  собрался  Конвент,
депутаты Жиронды в своем беспокойстве  поспешили  по-своему  "открыть  ему
ворота", то есть обеспечить себе победу на выборах. Они  кричали  о  новой
тирании парижской Коммуны, не называя имен, имея в виду  Дантона,  Марата,
Демулена, и "сеяли ветер слухов, не зная, что  сами  будут  пожинать  бури
крови". Они кричали с трибун, посылали письма, они писали:
   "Южные  провинции  Франции  встанут  на  защиту   свободы,   попираемой
страшными людьми в красных колпаках,  сидящими  в  здании  Коммуны  города
Парижа".
   Каждое разоблачение Марата они встречали криками ярости и  негодования.
Тайные отряды шныряли  по  Парижу,  разыскивая  типографию  Друга  народа,
листки Демулена. Страшные строчки  Марата,  которые,  как  ночной  фонарь,
искали по следам парижских улиц  дорогу  скупщиков  хлеба,  ловили  тонкие
струйки сахара, сыпавшегося из мешков по дороге из  Колониальных  домов  в
какой-нибудь подвал, какой-нибудь сарай, - все эти страшные строчки  Друга
народа жирондисты называли клеветническими, бросая в воздух  прекраснейшие
слова о свободе и справедливости.
   Камбон от имени жирондистов кричал с трибуны:
   - Если презренные клеветники сделались в силу нашей  слепоты  хозяевами
положения, поверьте мне, что благородные граждане юга, поклявшиеся быть на
страже свободы и равенства, в одно прекрасное время  кинутся  на  спасение
угнетенного Парижа, а если, к  несчастью,  свобода  будет  поражена,  если
злодеи отбросят южан от  подступов  к  Парижу,  то  знайте,  что  не  вам,
ремесленникам, сидящим в Коммуне, овладеть  неприступными  домами  городов
французского юга и что в этих домах мы найдем себе  приют,  ускользнув  от
топора тысячи новых тиранов, из которых каждый страшнее римского диктатора
Суллы.
   Эти  письма  и  эти  речи  делали  свое  дело.  Южные  города,   города
федералистов были готовы подняться  контрреволюционным  движением.  Издали
трудно было разобраться: все "говорили о свободе" и все кричали  о  защите
"прав народа", но сам народ, посылая своих  детей  на  защиту  французских
границ, стонал, недоедая и недосыпая.
   Париж был под ударом, надо было спасать Париж. Новая форма  гражданской
войны  была  опытом  самозащиты  жирондистов  против  революции.   Обвиняя
Дантона, Марата и Робеспьера, депутаты с берегов Жиронды забыли,  что  они
сами сеют федерализм как форму гражданской войны, что они рвут Францию  на
части, лицемерно проповедуя единство. Но вот когда разорвался фронт, когда
угроза Парижу стала реальной, жирондисты перешли к  новой,  гораздо  более
тонкой  формуле:  если  нельзя  спасти  Париж  как  столицу,   то   спасем
Легислативу как центр законности, _переселим  Законодательное  собрание  и
учреждения Франции на юг. Бордо или Тулуза станут нашим местом, откуда  мы
будем  декретировать,  откуда  будем  производить  мобилизацию  сил_.  Так
адвокаты, красноречивейшие в мире купцы, фабриканты  южных  городов,  люди
крупной коммерческой хватки,  люди  больших  барышей  и  широкой  торговой
инициативы, считавшие себя  солью  земли,  решили  спасти  свои  бархатные
голоса, свои холеные головы на юге Франции. Одним выстрелом  хотели  убить
двух зайцев, дважды себя спасти: спасти себя,  переселившись  подальше  от
герцога  Брауншвейгского,  и  спасти  себя  от  Коммуны   города   Парижа,
предоставив  парижским  сапожникам,  столярам,   слесарям,   пивоварам   и
хлебопекам самим повозиться  с  герцогом  Брауншвейгским,  предвещавшим  в
грозном манифесте сожжение мятежного Парижа.
   "В самом деле, - писали они, - во Франции восемьдесят три департамента,
главный город каждого департамента  имеет  свою  коммуну.  Почему  Коммуна
города Парижа должна иметь авторитет больший, нежели в размере  1/83  доли
своего нынешнего авторитета?" Правда,  тут  есть  мелкие  события:  взятие
Бастилии, ликвидация королевской власти, сентябрьские бои, события,  после
которых как-то внезапно  улучшались  для  народа  декреты  законодательных
органов, события, которые были сделаны сердцем, мозгом и кровью  парижской
толпы, события, которые сделаны энергией и политическим разумом  вот  этих
самых "клеветников" вроде Марата  и  Робеспьера,  о  которых  так  звонко,
заливисто и музыкально пели и журчали жирондистские соловьи!
   В решительный момент проект увоза Легислативы на  юг  -  этот  удар  по
Коммуне - смутил всех, но вдруг 10 сентября 1792  года  в  "Патриотических
анналах" беспокойный молодой и горячий Анахарсис Клотц написал:
   "Французы! Вам никогда не придет в голову запрятать нас в  южные  горы.
Ведь это  значит  ускорить  нашу  гибель,  это  значит  привлечь  к  вашим
избранникам внимание всех тиранов Европы и поставить  нас  под  удар  даже
мадридского султана. Разве можно отдавать Париж, - Париж, город французов?
Гибель столицы будет началом гибели всего политического организма Франции.
Не отдадим Париж!"
   Вечером 10 сентября  госпожа  Ролан  отдала  приказ  не  пускать  в  ее
гостиную господина Анахарсиса. Она была в полном бешенстве,  она  боялась,
что этот голубоглазый  молодец  услышит  проект  организации  _специальной
департаментской гвардии_, на котором  настаивал  Бриссо.  Господин  Ролан,
давая клятвы, уверял собравшихся, что _Марат, Дантон, Робеспьер  и  Камилл
Демулен изменили Франции, они стали слугами герцога Брауншвейгского_.
   И вот 17 сентября  жирондисты  выпустили  на  кафедру  Законодательного
собрания Ласурса, который, якобы от имени Комиссии  двенадцати,  преподнес
удивленному Парижу полоумный бред старика Ролана. Мрачным  голосом  Ласурс
заговорил:
   - Существует страшный проект помешать Конвенту собраться...
   Не называя имен, он клялся и божился перед лицом  французского  народа,
что говорит правду, что верхушка левых продалась  интервентам,  -  и  даже
осторожный и осмотрительный  Верньо  в  этот  раз  поверил  клевете.  Сама
Коммуна была озадачена, и, пользуясь этим смятением, быстро  на  следующий
же день, по предложению депутата Гадэ,  Законодательное  собрание  провело
декрет о перевыборе революционной Коммуны Парижа, о восстановлении Петиона
мэром города Парижа, о предоставлении  права  ареста  только  мэру  и  его
помощникам. Набат и вестовые пушки могли зазвучать по Парижу только с воли
и согласия Законодательного собрания.
   На этот раз шестинедельный бой  Коммуны  и  Собрания  кончился  победой
Собрания.
   Бой продолжался в Конвенте. Жиронда начала наступление. Федераты  южных
департаментов действительно вошли  в  Париж  3  ноября.  Они  прошли  мимо
Конвента, который только что постановил предать суду  преступного  короля,
они прошли с  плакатами:  "Долой  процесс  Людовика  XVI",  они  прошли  с
песнями:

   От Парижа к берегам Ривьеры
   Докатился звон набата,
   Вот и мы пришли на голос звона.
   Мы казним сегодня Робеспьера,
   Завтра снимем голову Марата,
   Послезавтра - голову Дантона.

   Толпа наемников Жиронды гудела и кричала. Трижды они прошли  Пале-Рояль
при молчаливом изумлении парижан. Жирондисты,  затаившись,  ждали  вспышки
гражданской войны, но ни Робеспьер, ни Марат, ни Дантон ни шага не сделали
по  направлению  к  новой  парижской  Коммуне.  Они   не   подняли   своих
сторонников. Секции молчали. Военный министр Паш  обратился  с  письмом  к
парижскому населению:
   "Я не знаю причин, которые требовали бы пребывания в Париже вооруженных
федератов. Первый приказ,  который  я  сделаю,  это  будет  приказ  об  их
отъезде".
   Господин  Рош-Маркандье  подал  докладную  записку  господину   Ролану,
обвинявшую Робеспьера  в  диктаторских  замыслах  и  считавшую  Робеспьера
фактическим  виновником  восстаний  в  колониях.  Тем  временем  Сантонакс
получил документ о коммерческой переписке королевского казначея Сентайля с
иностранными  банкирами  и  негоциантами  по  поводу  покупки  и   продажи
различных продуктов, главным образом муки, кофе,  сахара  и  рома.  Король
Франции не забывал о своих денежных делах.
   Во время суда над королем в дворцовой стене обнаружили  потайной  шкаф,
сделанный слесарем Гамэном. Слесарь Гамэн сообщил об  этом  шкафе  Ролану,
господин Ролан единолично вскрыл этот шкаф,  без  свидетелей.  Королевская
переписка обнаружила, что подкуплены  были  королем  и  Мирабо,  и  братья
Ламеты, и королевский духовник епископ Клермон, и господин Лафайет, и даже
победитель  при  Вальми  генерал  Демурье.  Все  эти  люди  находились  за
пределами досягаемости. Но так как  Ролан  единолично  вскрыл  королевский
тайник, то никто из Конвента не знал, какие еще  тайны  в  нем  хранились,
какие документы жирондистов захотел  и  не  захотел  доставить  в  Конвент
господин  Ролан.  Долго  возились  вокруг  короля.  Коммуна  дала  герцогу
Орлеанскому фамилию Эгалитэ, жирондисты кричали:
   - Если уж кончать  с  Бурбонами,  то  давайте  одновременно  кончать  и
орлеонида Филиппа Эгалитэ.
   Сен-Жюст, монтаньярский комиссар, заявил: "Жирондисты стараются  судьбу
Орлеана связать с судьбой короля, для того чтобы спасти обоих, по  крайней
мере смягчить приговор над Людовиком Капетом".
   Конвент голосами 361 против 334 высказался  за  смерть  короля.  Борьба
продолжалась. Жиронда и Гора расходились все больше и больше. Рабочий  люд
Парижа, ремесленники городов не  видели  конца  и  края  трудностям  своей
жизни. Они голодали. Ролан кричал  в  Конвенте,  что  "в  голоде  виноваты
агитаторы Горы". Но появились новые люди, аббат Жак Ру и почтовый чиновник
Жан Варле. Они кричали в секциях Парижа о том, что богатые люди, сидящие в
магистратуре, и богатые члены Конвента потому  не  поднимают  голову,  что
сами являются скупщиками и ажиогерами.
   Робеспьер  просиживал  ночи  над  планом  аграрного   закона,   который
обеспечил бы раздел крупных земель и  правильное  распределение  имуществ.
Этот проект приводил в ужас Жиронду, а Жак Ру, Жан Варле и сотня их друзей
по парижским секциям, получившие прозвища "бешеных",  пугали  Жиронду  еще
больше, ибо тысячи памфлетов, петиций и писем сыпались в Конвент,  обвиняя
Роланда и жирондистов в эгоистическом бесчувствии, в проведении "классовой
политики богачей", в полном непонимании нужд тех,  "кто  делал  революцию,
свободу и победы".
   Через двадцать два дня после казни Людовика XVI господин Ролан вынужден
был подать в отставку. Но Жиронда вела еще войну,  и  эта  война,  которая
поворачивалась в сторону побед,  вдруг  стала  войной  поражений.  Генерал
Демурье, герой Вальми,  вдруг  потерял  все  и  бежал,  предавая  интересы
революции, вместе с десятком банкиров и скупщиков, облепивших  французскую
революционную  армию.  Бриссо,  надевая  революционный  колпак  на  старую
королевскую _политику  естественных  границ_,  видел  спасение  Франции  в
расширении войны, в то время как Робеспьер указывал на тягости  войны,  не
требуя форсированных наборов, зная, что Франция будет продолжать  воевать,
раз вынуждена воевать.
   Впервые стерлись старые таможенные границы  Франции  и  рухнули  ограды
дворянских владений. Крестьянская пшеница и крестьянский  виноград  давали
первую  жатву  со  старинных  помещичьих  полей.  В  этот   год   Конвента
неожиданной бедою  на  крестьянские  поля,  впервые  вспаханные  без  слез
людьми, смотревшими на мир без старого горя,  надвинулись  тучи  иноземных
войск. Новая Франция после первых минут испуга,  поражений  и  негодования
ответила страшным и кровавым ударом по интервентам; она не отдала ни  пяди
своей земли.
   Воевать было трудно,  и  напряжение  было  огромное,  если  приходилось
выпускать  декреты  и  обращения,  подобные  воззванию  от   23   августа,
написанному Барером и Карно:
   "С этого мгновения и до того часа, пока последний враг не будет  изгнан
с территории Республики, все французы объявляются  на  постоянной  военной
службе. Молодые  идут  на  поле  битвы,  женатым  поручается  изготовление
сооружений,  перевоз  снабжения  и  продовольствия,  женщины  будут   шить
палатки, обмундирование, обслуживать госпитальные нужды  Франции,  старики
должны являться в общественные места. Даже  те,  кого  придется  нести  на
носилках, пусть напрягут свои силы, чтобы возбуждать  мужество  в  борцах,
разжигать  ненависть  к  королям  и   монархам,   проповедовать   единство
Республики.   Дома,   принадлежащие   нации,   превращаются   в   казармы,
общественные места и  клубы  -  в  оружейные  мастерские.  Земли  и  грунт
подвалов выщелачиваются для извлечения пороховой селитры".
   Этот знаменитый декрет  облетел  весь  мир,  и  его  с  трепетом  читал
маленький  старый  негр  Туссен  Бреда  вечером,  окруженный  друзьями  на
плантации Ноэ, собирая роты и батальоны  негров  для  отпора  неожиданному
английскому десанту.
   Войну,  начатую  Жирондой,  продолжала  Гора.  Война,   затеянная   для
подавления  революции,  продолжалась  революцией.  Война,  склонившаяся  к
упадку в дни Жиронды,  стала  страшной  для  европейских  монархов  в  дни
Конвента.  Под  руководством  Горы  Франция  эпохи  восхождения  Конвента,
Франция, когда создался Комитет общественного спасения, стала непобедимой.
Но депутаты Жиронды, побежденные на трибуне,  продолжали  свои  интриги  в
салонах. В марте 1793 года семьдесят шесть комиссаров из числа  якобинских
монтаньярских  депутатов  выехали  в  провинцию  для  производства  набора
трехсот тысяч человек.
   Четырнадцатого  марта  Бриссо  писал  в  своей  газете:   "В   Конвенте
отсутствие  пылких  голов  дает  возможность  обсуждать  дела  с   большим
спокойствием, а следовательно, с большей продуктивностью".
   Этот маневр рассылки наиболее опасных противников по провинции напрасно
утешал жирондистов. Семьдесят шесть сторонников Робеспьера  сделали  такое
дело в провинции, что жирондисты навеки были обречены на поражение в своих
последующих обращениях к первичным собраниям.
   После ухода Ролана от должности  в  его  доме  собирались  по-прежнему,
собирались у богатейших граждан Парижа, у богатейших депутатов  провинции,
вырабатывали мероприятия для борьбы уже не с королем,  а  с  народом,  при
полном безразличии к нуждам трудящихся.  Жирондисты  хлопотали  только  об
одном - как бы сохранить себя и свою власть. Обсуждали каждого депутата  в
отдельности, считали "удобным" Дантона, считали "безопасным"  Демулена,  -
не нынче-завтра "они выйдут из списков опасных людей", - но что  делать  с
такими, как Марат, "неуловимый", всезнающий, окруженный сотней тысяч глаз,
охраняющих его и делающих страшно опасной эту  чрезвычайно  осведомленную,
богатую и бескорыстную голову. Еще  хуже  был  Робеспьер,  он  не  страдал
порочными склонностями, как Дантон, он не обольщался обманами чувств,  как
Демулен.  К  бескорыстию  ученого,  к  энергии  Марата,  к  его  неусыпной
бдительности Робеспьер присоединял чудовищную способность  организатора  и
резкую  отчетливость  ума,  хладнокровно  разбирающегося   в   обстановке,
требующей мгновенного решения сложнейших и головоломных задач.
   У господ жирондистов сохранилась еще своя полиция. У полиции были  свои
старые,  испытанные  полицейские   методы   -   отыгрываться   на   мелких
преступниках и прощать больших, сотней мелких преступников  ловить  одного
крупного.  Господин  Рош-Маркандье,  научившийся  конспирации  в  бытность
секретарем Камилла Демулена, изучивший технику подкупа и предательства  на
службе у господина Ролана, занялся  изготовлением  в  Париже  своеобразной
"мастерской интриг", формированием армии негодяев.
   Савиньена де Фромон из аристократки  превратилась  в  буржуазку  "мадам
Журдан". Она под этой фирмой открыла в закоулке Пале-Рояля  небольшой,  но
благоустроенный  публичный  дом,  где   молодые   приказчицы   парфюмерных
магазинов, продавщицы материи и дорогих портновских прикладов  -  девушки,
как о том говорила реклама, из которых "самой старшей  никогда  не  бывает
свыше двадцати  лет",  -  обслуживали  это  учреждение.  Молодые  клиенты,
которые вскоре были названы армией Фрерона,  состояли  из  сынков  богатых
купцов,  банкиров,  фабрикантов  и  спекулянтов,   помощников   адвокатов,
дрогистов. К ним примыкали  журналисты  и  литераторы  из  компании  графа
Ривароля, картавящие, подловато улыбающиеся, - компания  молодых  каналий,
пер