м с шилом и ножом,
виноделом из предместья, извозчиком со двора Мессажери. Все  они  идут  за
этой тройкой, четверкой, пятеркой.
   Сен-Симон потянулся на скрипящей кровати, закрыл глаза и  отвернулся  к
стене, Диар продолжал:
   - Всем этим ремесленным людом Парижа вертят господа Сен-Жюст,  безногий
Кутон, летающий по улицам Парижа в кресле на колесах, Дантон,  головастый,
огромный, лобастый, как племенной бык,  а  потом,  -  тут  Диар  заговорил
шепотом, - господин Марат и самый страшный - господин Робеспьер.
   Сен-Симон повернулся и, с усмешкой смотря на Диара, сказал:
   - Дорогой друг, вот  ты  говоришь,  что  эти  люди  вертят  ремесленным
Париже, а я смею тебя уверить, что ремесленный Париж заставил  этих  людей
говорить  лучшие  слова,  которые   когда-нибудь   слышала   земля.   Будь
справедлив, ибо если ты ошибаешься, то получишь ущерб, хотя будешь прощен,
а если ты обманываешь, то помни, что историю обманывать нельзя.
   Диар не унимался, а Сен-Симон, жестом останавливая его, говорил:
   - Помни, что если бы не было высоких духовных качеств Робеспьера, то он
не мог бы не только вооружиться доверием, но и быть проводником  затаенных
желаний  и  прекраснейших  мыслей,  которыми  наделила  природа   сословие
угнетенных тружеников, которые, только теперь  поднимая  голову,  начинают
говорить языком  человеческого  достоинства.  Трудящийся,  тот,  кто  волю
превращает в труд и жизнь превращает в  созидание,  -  это  благороднейшее
сословие из всех, которые когда-либо создавались человеческими обществами.
Говорить от его имени - высокая честь,  и  не  всякий  чувствует  себя  ее
достойным. Вот почему, несмотря на уговоры, я отказался быть мэром,  когда
весь округ Парижа избрал меня на эту почетную должность. Но я  не  тоскую:
еще недавно владея миллионами, я стал бедняком; за пять лет военной службы
в войсках Нового света я получил патент полковника, а  вернувшись,  я  был
комендантом крепости Меца. Знаешь, Диар, не  обижайся,  я  сделал  ошибку,
выбрав Редерна вместо тебя поверенным во всех делах графского  рода.  Этот
негодяй разорил меня. Пусть я живу в нищете и перебиваюсь  чем  угодно,  -
если бы ты был на месте  Редерна,  я,  может  быть,  остался  бы  богачом.
Теперь, с потерей миллионов золота, я получил миллиарды идейных сокровищ.
   - Попробуйте поджарить картофель на ваших сокровищах, - проворчал Диар,
бросая пустой противень перед печкой. - И неужели же вы не могли  при  мне
не вспоминать этого негодяя  Редерна?  А  то,  что  вы  хвастаете  потерей
титула, так вот вам: почтенный герцог Орлеанский, позабыв свое имя и титул
"высочество", написал неведомо ради чего  письмо  в  парижскую  Коммуну  с
просьбой дать ему новое имя. Ну, те  ему  ответили,  что  господин  герцог
Орлеанский  будет  отныне  называться  гражданином   "Филиппом   Эгалитэ".
Извольте-ка радоваться, хорошая фамилия - "Равенство"! Портной сделал  ему
черную одежду, будто для клерка, а парикмахер подстриг его так, как теперь
стригутся приказчики парфюмерных магазинов Сент-Оноре.
   Римское бронзовое лицо Сен-Симона вдруг исказилось  гримасой  ярости  и
гнева; он даже слегка привстал.
   - Послушай, Диар, зачем ты сравниваешь меня  с  разными  дураками?  Что
общего между мною - потомком Карла Великого, явившегося мне совсем недавно
во сне  и  сказавшего  мне,  что  я  буду  так  же  велик  в  человечестве
трудящихся, как он в своем мире рыцарей и героев, - что общего между  мною
и этим несчастным Капетингом, родственником Людовика Капета? И что говорит
о равенстве его новая фамилия? Если недавно говорили: каждому по рождению,
то теперь говорят: каждому по способностям, а я сказал  бы:  пусть  каждый
получает по потребностям. А  потом  настанет  время,  когда  народы  земли
создадут такое общество, в котором каждый будет иметь по количеству доброй
воли, внесенной в общий труд, и по количеству своих достижений. А сейчас я
хочу спать, Диар, прекрати свою ворчню, хотя колокола,  врываясь  голосами
во все щели, все более и более меня тревожат. Да, я  понял,  в  чем  дело:
вот, не забудь, Диар, что сегодня воскресенье второго сентября, значит...
   - Значит... - прервал Диар, - значит... по-вашему - значит, а  по-моему
- не значит! Уверяю вас, что сегодня  вовсе  не  воскресенье,  а  всеобщая
парижская смерть, и, судя по тому, как разгорается зарево, боюсь, что  сон
ваш будет беспокойным.


   Парижские толпы двигались по улицам и вдруг остановились  перед  окнами
Пале-Рояля. На  балконе  появился  герцог  Орлеанский,  получивший  теперь
фамилию Эгалите. Любовница герцога Орлеанского мадам  Бюффон  и  несколько
собутыльников спокойно  ужинали,  невзирая  на  колокольный  набат.  Мадам
Бюффон последовала за герцогом. Раздались  крики  толпы,  и  над  головами
людей в  красных  колпаках,  в  кожаных  фартуках,  с  пиками,  кольями  и
топорами, с молотками, щипцами и дубинами высоко на пике на уровне балкона
показали герцогу голову принцессы Ламбаль, его невестки. Любовница герцога
отшатнулась, в полуобморочном состоянии вошла в комнату, в  то  время  как
герцог с невозмутимым  видом  приветствовал  толпу  парижан,  разгневанных
слухом об  изменах,  парижан,  мятущихся  в  стремлении  спасти  Париж  от
внутреннего  взрыва  контрреволюции.  В  своем  хаотическом  движении  эта
мстящая напуганная парижская толпа, боявшаяся за  жизнь  своих  детей,  за
свои  собственные  головы,  которым  угрожали   пули   и   штыки   герцога
Брауншвейгского,  боявшаяся  за  свои  жилища,  которым  грозил  пожар   и
уничтожение,  объявленные  манифестом  контрреволюционной  армии,  -   эта
парижская толпа убивала, не желая убивать, судорожно сдавливала пальцы  на
горле своих многочисленных жертв и  стремилась  возможно  скорее  очистить
тюрьмы, в которых явные изменники и предатели в силу подкупа  и  защиты  в
Легислативе  были   пощажены   одновременно   с   несколькими   случайными
посетителями страшных парижских тюрем. Судорожное движение толпы, несмотря
на страшную разъяренность каждого  входившего  в  ее  состав,  производило
впечатление напуганной самозащиты, а не нападения.
   Мадам Бюффон сказала своему любовнику:
   - Вот так понесут мою голову на пике.
   Герцог сел за стол и мрачно сказал:
   - Бедная женщина! Если бы она мне верила, ее голова по-прежнему была бы
цела.
   Его  мрачность  скоро  рассеялась  при  мысли  о  том,  что  наследство
принцессы удваивает его капитал. Герцог просчитался, так как прошло  очень
немного  времени  перед  краткими,  молниеносными  событиями,   сделавшими
излишним всякий капитал для обезглавленного туловища  гражданина  Эгалитэ.
Передовой человек, поставивший у себя на шелковых фабриках первую  паровую
машину во Франции, захотел быть передовым человеком в революции, но  легко
было поднять и тяжело нести. Парижская толпа,  которую  почти  никогда  не
обманывает власть,  которая  всегда  прекрасно  понимала  Марата,  которая
всегда с обожанием смотрела на Бабефа, а в Робеспьере  видела  "пламенного
защитника до известной поры", - эта самая неуклюжая  ремесленная  толпа  -
суровая, недоверчивая, изменчивая масса парижских  ремесленников  -  сразу
раскусила  господина  Филиппа  Эгалитэ.  Само  наименование,  данное   ему
парижской  Коммуной,  показывало  своим  подчеркиванием,  что   "равенство
нарушено и никогда не восстановится".
   Под утро толпы народа собрались у тюрьмы Шатле и у  ворот  Консьержери.
Молодой желтолицый  Бонапарт  холодными  глазами  рассматривал  людей,  не
принимая ни в чем участия; он только смотрел.  Революционный  комиссар  из
Коммуны быстро вывел из тюрьмы  около  двухсот  человек,  арестованных  за
долги и за мелкие гражданские дефекты, и потом толпа ворвалась в ворота  и
стала извлекать из камер роялистов и тех швейцарцев, которые  перестреляли
столько парижского простонародья в день  10  августа,  перед  низвержением
короля Людовика XVI. Огромными буквами  на  стенах  тюрьмы  вырисовывались
плакаты:

   "ГРАЖДАНЕ, ОТЕЧЕСТВО В ОПАСНОСТИ!"

   Еще за день перед этим та же толпа внесла  в  Законодательное  собрание
серебряную статую святого Роха, и безвестный депутат,  указывая  на  малое
количество вооружения для революционного  народа,  произнес  замечательную
речь:
   "Различные братства являлись  при  прежней  власти  звеньями  жреческой
цепи,  способствовавшей  закабалению  народа.  Мы  разбили  эти  звенья  и
присоединились к великому братству свободных людей. Мы  призывали  святого
Роха против политической чумы, так сильно опустошившей Францию: но  он  не
внял нашему зову. Тогда мы подумали,  что  его  молчание  зависит  от  его
формы, и вот мы принесли его  вам,  чтобы  вы  превратили  его  в  звонкую
монету. В этой новой форме он  безусловно  поможет  истребить  зачумленную
расу наших врагов".
   Быстрый трибунал приговорил к смерти швейцарцев, стрелявших с тылу,  со
ступеней Тюильри. Командир этих наемных, палачей революции, майор  Бахман,
кутается в свой красный мундирный  плащ  и  равнодушно  смотрит  на  толпу
парижан, пожирающих его взглядами ненависти. Бахман попадает на гильотину,
двести  двадцать  его  спутников  подвергаются  иной  казни   под   пиками
сент-антуанских рабочих. Толстый, здоровенный, плечистый поп, аббат Барди,
монархист,  братоубийца  и  содержатель  притонов,  выскочив  из   камеры,
отшвыривает могучими руками своих конвоиров и вступает  в  единоборство  с
толпой. Разрывая сутану, подбрасывая тяжелым сапогом то одного, то другого
из нападавших на него парижан, он пускает в ход локти, надкусывает  горла,
расшвыривает  людей  ногами.  Через  минуту  около  него  было   свободное
пространство, но вскоре длинная пика вонзилась ему под нижнюю  челюсть,  и
он упал навзничь, все еще  не  подпуская  никого  и  судорожно  обороняясь
ногами.
   Бонапарт, вглядевшись внимательно, заметил человека  в  сером  плаще  и
серой шляпе, он, также не принимая участие, выступал  в  роли  созерцателя
этой борьбы. Ретиф де ля Бретонн жадно смотрел и слушал. Рядом с ним стоял
молодой рабочий и говорил:
   - Не нынче-завтра пруссаки ворвутся в  Париж  и  штыки  Брауншвейгского
герцога будут нанизывать нас, как каштаны на  вязальную  спицу.  Надо  как
можно скорее очистить тюрьмы от попов, контрреволюционеров и аристократов,
иначе вся эта орава завтра же раздавит наш рабочий Париж.
   Разъяренные контрреволюционные деятели,  дворянская  прислуга,  которая
после  отъезда  господ  с  успехом  выполняла  должности  шпионов,  быстро
приспособилась, проводя свои лакейские замашки в политической конспирации,
замашки,   свойственные   старым   камеристкам,   графским   парикмахерам,
счетоводам  королевского  парфюмера,   пострадавшего   после   прекращения
колоссальной выделки пудры на сумму  в  двадцать  четыре  миллиона  ливров
ежегодно.  Служки  епископов,   монашки-сплетницы,   сводни-комиссионерки,
сводившие и разводившие молодых и старых господ "хороших семей", - вся эта
многочисленная орда ханжей и лизоблюдов, кормившихся у господского  стола,
теперь продавала революционную Францию оптом и в  розницу,  разыгрывая  из
себя "угнетенных старого режима". Эти люди  быстро  организовывали  тайные
союзы, превосходящие революционностью своих воззрений  вождей  Якобинского
клуба и старых рабочих секционеров, бывших  комиссаров  фронтовых  частей.
Они вообще проявляли чрезмерную лояльность по отношению к  революции.  Но,
однако,  эта  лакейская  сволочь  ухитрилась  выгнать  из  округов  мэрий,
коммунальных учреждений  и  народных  трибуналов  честнейших  и  беднейших
граждан, бескорыстно служивших делу  революции.  Они,  соединяясь  втроем,
писали доносы на четвертого, создавали дела из ничего, запутывали народные
суды, компрометировали его ложными шагами до тех пор, пока огромное  чутье
парижского простонародья из Сен-Марсо  или  обитателей  подвальных  этажей
Сент-Антуанского предместья не  сажало  в  тюрьмы  сотни  этих  паразитов,
вцепившихся крепко в тело революционной Франции. Тогда поднимались  вопли,
тогда  кричали  о  безграмотности   суда,   о   безжалостном   терроре   и
"кровожадности всех этих Маратов и Робеспьеров".
   В 1792 году, в год войны, в год  тяжелого  продовольственного  кризиса,
эта контрреволюционная шваль все чаще и чаще наполняла  тюрьмы,  и  вот  в
Бисетре, в тюремном заведении, названном по  имени  кардинала  Винчестера,
владевшего когда-то этим мрачным  и  обширным  кварталом  Парижа,  ко  дню
сентябрьской расправы накопилось  три  с  половиной  тысячи  людей  такого
сорта. Двери тюрьмы, обычно открывавшиеся с  той  легкостью,  которая  так
вводила в досаду бесновавшихся парижан, в  этот  день  оказались  необычно
туго и крепко запертыми. Исчезли сторожа,  и  начальник  тюрьмы  находился
неведомо где. Затаенная и мрачная бисетрская  тюрьма,  казалось,  вымерла,
ибо никто не отпирал на стук, на крики, на многотысячный  вой  собравшихся
парижан, желавших проверить состав заключенных. Тогда, по приказу  секций,
к воротам Бисетра была привезена пушка, и ядро,  гулко  ударив  в  ворота,
перебило замок. Гвозди дождем посыпались из пазов и щелей старых  тюремных
дверей. Казалось, наступило  время  освобождения  -  так  бурно  и  быстро
ломались замки, двери слетали с петель, гнулись  решетки.  Один  раз  было
так, что люди, перед которыми  насильно  открывались  двери,  отказывались
пошевельнуться  из-под  дощатых  нар  и  сломанных  матрацев.  Заключенных
вытаскивали на двор, опознавали и убивали тут же.
   Парижский мэр Петион, выждав  надлежащий  момент,  явился  в  тюрьму  и
уговаривал остановить истребление контрреволюционеров до организации более
длительной формы суда. Знал ли он сам в  этот  день  свою  судьбу  -  свой
волчий побег из Парижа, когда было открыто его предательство? Загнанный  в
бесконечные пустыри бордосских ландов, он был найден еще теплым среди стаи
волков, пожиравших его мертвое  тело.  Сантер,  организатор  двухтысячного
отряда копейщиков, только на третий день пошел уговаривать толпы, несмотря
на приказ, изданный Роланом - жирондистским министром внутренних дел.
   Бонапарт, встретившись взглядом со старым Ретифом, наблюдал за тем, как
выражение ужаса заставляет его меняться  в  лице  и  переходить  от  одной
окраски в другую; вдруг новое зрелище отвлекло его внимание.
   Максимилиан Робеспьер и Тальен появились вдалеке, они медленно  шли  по
улице с таким видом, как будто в Бисетре ничего не происходит.
   -  Гражданин  Тальен!  -  закричал  один   ремесленник.   -   Эти   дни
муниципалитет должен оплатить обычным тарифом.
   Тальен кивнул головой и сказал:
   - Вы принесете мне списки.
   Бонапарт уловил слова Робеспьера. Тот говорил:
   - Вы говорите об этом негодяе, полковнике  Модюи  в  Сан-Доминго?  Если
происходят страшные события в Вандее, которая имела несчастье восстать  во
имя бога и короля, то помните, что мы точно такую  же  Вандею  имеем  и  в
Антилиях, где жестокости вызвали восстание черных  людей  и  мулатов,  где
глупость Бриссо не сумела понять, что как раз в  ту  минуту,  когда  после
гибели шестисот плантаций колонисты пошли на мир  с  мулатами  и  признали
декрет пятнадцатого мая тысяча семьсот девяносто первого года, как  раз  в
это время Барнав, с тупостью настоящего жирондиста, уничтожил все значение
декрета и поставил цветные племена в положение худшее, чем до революции. А
кто такой Модюи,  этот  королевский  офицер,  как  не  яростный  сторонник
короля, как не противник революции,  как  не  руководитель  сан-домингской
Вандеи? Разве после этого тебе кажется странным такое зрелище?
   Бонапарт обернулся в ту сторону, куда  кивнул  Робеспьер  и  где  среди
криков гневной толпы, среди шума, беспрестанного бега, ударов и воплей  он
увидел черного человека с  курчавой  головой,  с  черным  лицом  и  черной
волосатой грудью, в разорванной  рубахе.  Белые  зубы  улыбались  страшным
оскалом, он держал в руках выщербленный старый кусок алебарды  и  потрясал
неправильно отрубленной, искрошенной головой. К нему подводили  одного  за
другим, он резал, рубил и ударял без устали и без перерыва.
   То был негр Делорм, мститель  за  свое  племя,  появившийся  неизвестно
откуда, искавший по тюрьмам предателей, когда-то истребивших  делегатов  с
острова Гаити. Чтобы облегчить себе эту задачу, он не  отказывался  ни  от
чьих  поручений;  он  рубил,  резал,  крошил  и  кромсал  всех,  кого  ему
подводили, и только на третью ночь, найдя  в  катакомбах  заставы  Сен-Жак
молодого лакея Массиака и конюха, служившего Шарлю Ламету,  он  связал  их
обоих и, погоняя бичом, ночью подвел их к самому Кламарскому рву. Он долго
и ожесточенно  говорил  им  что-то  ломаным  английским  языком  и  потом,
развязав их правые руки и надев кандалы, соединившие обе  левые  руки  его
врагов, приказал им вступить в единоборство, заявив, что тот из  них,  кто
победит, будет им отпущен на волю. Но оба,  и  лакей  и  кучер,  мгновенно
загорелись одним намерением: они бросились на Делорма с ножами, которые он
же им вручил. Хитрый негр это предвидел, он  отскочил  в  сторону;  легкий
помост, на который прыгнули оба разъяренные его противника, провалился под
их ногами, и оба они попали в клоаку Кламарского рва.


   Ретиф де ля Бретонн так описывал эти события:
   "Я заперся у себя  дома  на  остальной  день  3  сентября,  думая,  что
убийства прекратились за  недостатком  жертв,  но  вечером  я  узнал,  что
ошибся, - они были приостановлены всего на несколько  минут.  Я  не  верил
рассказам о том, будто восемьдесят заключенных в тюрьме  Ла  Форс  ушли  в
подземелье, откуда стреляли в нападавших, и будто их собирались задушить с
помощью дыма от смоченной соломы, положенной у входа. Я  отправился  туда.
Убийства продолжались, но спасенных было больше, и мне  показалось  верным
то, что говорилось о ворах, будто бы спасавших своих товарищей. Но  был  и
обратный способ  действия.  Все  фальшивомонетчики  заставляли,  наоборот,
убивать своих товарищей, делая в то же время вид, что хотят  их  спасти...
Убийства прекратились в Аббей, в  Консьержери,  в  Шатле,  где  никого  не
осталось.
   Вечером все направились  в  Бисетр.  Там  вывели  "конурочников"  (тех,
которые сидели взаперти в темных конурках); но их судили менее  правильно,
чем в  обычных  тюрьмах.  На  них  едва  взглядывали,  по  двум  причинам:
надзиратель в тюрьме Бисетр, убитый раньше  других,  не  мог  дать  список
заключенных,  а  затем  вообще  было  известно,  что  то  были   поголовно
отвратительные субъекты, которых революция не могла освободить.  Они  были
расстреляны во дворе. Заключенные в тюрьме Ла  Форс  в  первом  этаже,  во
дворе темных  конурок,  пробовали  защищаться,  вооружаясь;  но  они  были
уничтожены.  Вот  что   произошло   в   этой   тюрьме,   весьма   некстати
присоединенной к госпиталю.
   Оставалось  еще  одно  дело,  которое  особенно  радовало  негодяев   и
разбойников. Я узнал, что его отложили на  четвертое,  по  возвращении  из
Бисетра.
   В  тюрьме  существовала  одна  несчастная  -  Дерю  (вдова   известного
отравителя), которую, после долголетнего заключения, во время которого она
родила ребенка, - по слухам, от Ладиксмери, - наконец,  наказали  плетьми,
заклеймив ее белые плечи, как недавно графини  Ламотт  (графиня  де  Валуа
Ламотт - героиня дела с ожерельем королевы), и  посадили  в  Ла  Форс  при
Сальпетриере на весь остаток  ее  жизни.  Эта  женщина,  по  слухам,  была
главною причиною этой экспедиции на женщин госпиталя... Про нее  говорили,
что она  была  красавица,  но  в  то  же  время  интриганка,  озлобленная,
способная на все; не раз говорила, что была бы  счастлива  увидеть  Париж,
залитый кровью, или поджечь его... Но меня всего более  удивляет  то,  что
все знали об этом проекте  и  что  никто  ему  не  помешал.  Наоборот,  на
следующий день в семь часов утра разбойники выступили в сопровождении двух
людей "с шарфами через плечо" - во избежание беспорядка, как говорили.
   Пр