врача,
будто бы  живущего  в  нашем  отеле.  И  вот  тут  слушайте:  он  оказался
красавцем,  кавалером  какого-то  испанского  ордена,  но,  увы,  он   был
чернокожим. Он был африканцем... Какое мне дело! - он был красив!  К  нему
вполне подходило его имя Адонис.  Я  вспомнила  ваши  уроки;  уверяю  вас!
Тысячекратно уверяю,  что  я  превзошла  своего  учителя.  Страницы  ваших
"Опасных связей" скользят по берегу, а я  искупалась  в  самом  потоке.  В
отеле я шепнула Мадлене, чтобы она подготовила  моего  Адониса,  дала  ему
горячего вина и несколько капель  из  подаренного  вами  флакона.  Ничего,
подумала я, ничего. Будет маленькая ошибка в мифологии: сделаем так, чтобы
Адонис  вместо  Эскулапа  нашел  Венеру.  Мадлена  осветила  всю  комнату,
обмахнула пером серебряные зеркала по стенам  и  поставила  около  алькова
большой фарфоровый таз,  ваш  любимый,  розовый,  прозрачный,  так  хорошо
освещающий комнату, когда в нем остаются всего две глиняные лампы.  Уверяю
вас, что в ту минуту, когда Мадлена меня расшнуровывала, я дрожала  не  из
страха, а только от любопытства к черной коже. Может ли ваша приятельница,
эта испаночка Кабарюс (говорят, она "завладела" сердцем г-на  Тальена,  но
разве это сердчишко - неприступная крепость? Правда ли, что  ей  наскучила
связь с вами и она побывала в руках собственного брата?)... Я была  хороша
- Адонис неутомим. Но под утро неожиданно вернулся из Версаля граф Анри, и
мне пришлось быстро спрятать моего черного любовника в комнате  Мадлены  и
сделать так, чтобы не пахло горьким маслом. Я не впустила Анри, сославшись
на головную боль и  простуду,  однако  мне  не  удалось  заснуть.  Я  была
разбужена бешеным лаем борзых на каменном дворике перед моими  окнами.  На
стук Анри я открыла дверь. Он побежал к окну,  весело  смеясь,  он  быстро
распахнул гардины, открыл жалюзи, и  при  свете  факелов  я  увидела,  как
собаки рвали на части тело моего Адониса. Он отбивался бешено до тех  пор,
пока борзая сука,  прозванная  Бритвой,  не  впилась  ему  в  горло.  Анри
любовался этим зрелищем и говорил:  "Вот  видишь,  как  они  дрессированы,
этому черному вору не удалось  похитить  невинности  даже  нашей  Мадлены,
несмотря на то, что ее целомудрие  побывало  в  двадцати  ломбардах".  Эти
слова заставили меня рассмеяться. Моя "головная боль" прошла; я  бросилась
на шею Анри, и, как говорят поэты, декабрьская Аврора, пробравшись к нам в
альков, застала нас еще не спящими. Можете ли вы меня  хоть  в  чем-нибудь
после этого упрекнуть? Я была безупречна, я могу стать наставницей  своего
наставника. Я, вероятно, ошибаюсь, думая, что заболела от простуды, просто
у меня кружилась голова оттого, что вечером приходил г-н  Бриссо  с  г-ном
Верньо, с ними кто-то из магистрата и небезызвестный ваш соперник Ретиф де
ля Бретонн, автор "Развращенного крестьянина". Я  слышала  их  разговор  с
мужем.  Оказывается,  старшая  дочь  Ретифа,  восемнадцатилетняя  кокетка,
влюбилась в некоего Оже, богатого мулата. Этот Оже приехал из  Антилий  по
каким-то политическим делам (какие могут быть политические дела у  негров?
Объясните мне, пожалуйста, почему их всех не  посадят  в  Бисетр,  или  Ла
Форс, или в Сен-Пелажи? Мало ли тюрем для рабов?). Оже  взволновал  Ретифа
рассказами о том, что негры исчезают в Париже.  Ретиф  взволновал  Верньо,
Верньо взволновал Бриссо, а этот черный дрозд с берегов Жиронды  не  нашел
ничего лучшего, как прийти к моему мужу и просить его Помощи, так как Анри
имеет в  подчинении  всех  начальников  парижских  кордегардий.  Пока  они
говорили, я волновалась... Но Анри! Ах, я его почти полюбила,  хотя  он  и
мой муж! Он оказался на высоте; он был истым дворянином. Он не  сказал  ни
одного слова невпопад. И когда они  ушли,  меня  беспокоило  только  одно:
почему они говорили о _нескольких_ пропавших? Неужели создатель  мира  так
щедр, что сотворил многих черных красавцев, и неужели я так несчастна, что
какая-нибудь негодяйка обогнала меня в опыте с  неграми?  Уж  не  ваша  ли
Кабарюс? Нет! Тысячу раз нет!  Но  все-таки.  Когда  увидите  ее  снова  у
герцога Орлеанского, спросите, не перебила ли у меня  мой  запретный  плод
эта новая Ева из старого Ада.
   Прощайте, дорогой Франсуа. Поручаю  себя  вашим  молитвам.  Правда  ли,
говорят, что граф Мирабо написал  в  тюрьме  книжку  "Эротика"?  Если  она
украшена гравюрами Моро Младшего, то пришлите ее мне  с  первым  выстрелом
пушек вашей  батареи,  если  сами  не  приедете  скоро  в  Париж.  Я  хочу
позабавиться.  Говорят,  жизнь   становится   опасной.   У   моей   кузины
конфисковано имение! В ее замке крестьяне  сожгли  все  титры!  Забудемся!
Предадимся  забавам!  Дорогой  Франсуа,  милый   артиллерист,   доказавший
меткость своей стрельбы. Видите, как вы меня просветили. Оставляю  это  на
вашей совести  (я  хочу  сказать,  если  вы  остановились  на  полдороге).
Прощайте!
   С. де Ф."



2. ЧЕРНЫЕ И БЕЛЫЕ

                                    Надо опасаться отчаяния людей, которым
                                более нечего терять, ибо все у них отнято.
                                Они могут захотеть овладеть всем миром.
                                                                 De Pradt.

   Отец Кулон полагал, что в этот день  поздно  открыл  свой  киоск.  Было
холодно. Январское солнце скупо светило над Парижем.
   Отец Кулон вынул засовы, снял заслонку  из  досок.  Огромный  карабасс,
запряженный четверкой лошадей, прогремел по дороге, отец Кулон почтительно
снял  меховую  шапку.  Молодой  генерал  Лафайет,  комендант  Национальной
гвардии, с восемью офицерами в карабассе, сделал приятную  улыбку  старому
владельцу киоска, десятки лет подряд  выставляющему  по  утрам  деревянную
вывеску  "Публичный  писец"  над  карнизом  своего  киоска.  В  этот  день
ревматические боли едва не удержали  отца  Кулона  в  постели.  Однако  он
вышел, несмотря на боль  в  суставах.  Отец  Кулон  осмотрелся,  расставил
чернильницы, пересмотрел запас  очиненных  перьев  и  ситки  с  золотистым
песком для просушки чернил.
   - Плохие времена, - ворчал отец Кулон, - все меньше становится  работы,
приходится в ожидании заказчиков заниматься чтением вместо письма.
   Отец Кулон с неудовольствием заметил, что ветви  кустарника,  выросшего
на деревянной крыше киоска,  свисают  на  карниз.  Капли  недавнего  дождя
падают на прилавок. Он вытер дождевые пятна  и,  высунувшись  по  пояс  из
киоска, с неудовольствием осмотрел улицу.
   Господин Феликс Бертэн, занимавший  два  окна  дома  номер  восемьдесят
восемь, не открыл своей  булочной;  ленточное  заведение  госпожи  Лаваль,
этажом выше, казалось спящим,  так  как  окна  были  занавешены;  щеточное
заведение господина  Грокалью  не  обнаруживало  признаков  жизни.  Старая
Маргота, выходившая по утрам  с  переносной  печью,  столами,  скамейками,
двумя большими псами  и  располагавшаяся  на  углу  под  огромным  зонтом,
спасавшим ее с горячими пирожками и ласковыми  собаками  от  солнца  и  от
дождей, в этот день тоже отсутствовала.
   - Плохие времена, - повторил старик,  чувствуя,  как  боль  грызет  его
суставы. - Погода меняется, и холоднее становится  в  мире.  Двадцать  лет
Маргота приходит изо дня в день на этот угол. Тревожно на  сердце.  С  тех
пор как короля провезли из  Версаля  мимо  этой  палатки,  не  повторялось
отсутствие Марготоны и закрытие  заведений  моих  соседей.  Неужели  опять
что-нибудь случится?
   Чтоб отделаться от неприятных мыслей, отец Кулон достал с полки  первую
попавшуюся книжку. Это был томик басен Флориана. Отец Кулон давал книги из
своей палатки соседям, любившим от нечего делать почитать. Сейчас  он  сам
расположился  на  табурете,  открыл  книгу.  Из  маленького  томика  выпал
рисунок; какой-то читатель заложил им басню, подчеркнув верхнюю строку:

   Секрет мой состоит в уменьи выбирать
   Собак позлее

   Рисунок изображал короля и  двух  министров  на  своре.  Отец  Кулон  с
досадой закрыл книгу, спрашивая себя, кто последний брал у него  Флориана.
Эти размышления были прерваны словами незаметно подошедшего человека.
   - Господин писец, не можете ли написать письмо под мою диктовку?
   Отец  Кулон  вздрогнул.  Заказчик,  говоривший  с  сильным  иностранным
акцентом, улыбался ласково и приятно.
   - Извольте сударь, да будет  ваш  приход  началом  хорошего  дня.  Хотя
позднее утро, но до вас не было еще ни одного заказчика.
   - Вот как, - сказал посетитель, - а мои  часы  показывают  шесть  часов
утра. Разве вы не видите по солнцу, что это так?
   Отец Кулон с облегчением вздохнул:
   - Боже мой, ведь в самом деле раннее утро.  Мои  часы  остановились  на
десяти часах вчера вечером, только и всего, а я-то, чудак, испугался,  что
остановилась жизнь Парижа...
   - Сударь, вы разговорчивы, а мне некогда, - прервал незнакомец.
   Отец Кулон не привык к такому обращению. Пожевывая старыми морщинистыми
губами, он придвинул поближе стопу синей  бумаги,  открыл  железную  банку
чернил и прогнусавил:
   - К услугам господина.
   - Пишите, - скомандовал заказчик: - "Друг народа посылает  в  Отель  де
Вилль парижским магистратам и всем честным гражданам предупреждение о том,
что  директор  пороховых  заводов,  подкупленный  врагами  народа,   ведет
переговоры  о  продаже  пороховых  бочек  прусскому  королю,  а  для  того
подготовляет отправку сорока тысяч бочек в склады,  построенные  в  районе
Вальми и Тионвиля. Академик Лавуазье, директор пороховых заводов..."
   Неосторожным поворотом локтя отец Кулон опрокинул  чернильницу,  и  вся
страница оказалась испорчена.
   - Сейчас, гражданин, сейчас,  простите  пожалуйста.  Вот  возьму  новый
лист, а чтоб вам не беспокоиться диктовать,  дайте  я  перепишу  с  вашего
листка.
   Отец Кулон с неожиданной быстротой отогнул край  синеватого  документа,
бывшего в руках заказчика, но тот быстро рванул рукой, прежде чем  старый,
видавший виды и знавший немало уличных секретов отец Кулон успел  прочесть
первую строку. Он увидел  только  первые  два  слова,  вернее  -  слово  и
несколько букв: "Лорд В..."
   Хитрый писец виновато опустил глаза и  стал  тщательно  вытирать  стол,
сплошь залитый чернилами. Занятие это отняло столько времени, что  подошли
еще двое других заказчиков, а немного погодя старая  Маргота  появилась  с
тележкой, которую везли две собаки, и с племянницей, несшей корзинки.  Еще
прошла минута, и старуха уже громко здоровалась  с  отцом  Кулоном,  в  то
время как племянница раскрывала зонтик и  расставляла  все  приспособления
пирожного  заведения  бабушки  Марготы.  Из-за  угла   показался   сержант
ближайшего дозора со  шпагой,  змеевидной  лентой  через  плечо,  в  белом
парике, в рваной синей треуголке над седыми бровями и  с  большим  красным
носом.  Несмотря  на  утренний  час,  сержант  был  навеселе.  Он   громко
поздоровался с пирожницей и подошел к прилавку писца.
   - Слушайте, старик, - сказал он, - нет ли холодной воды? Пить хочу, как
святой Иоанн в пустыне. Надо  попросить,  конечно,  Марготу,  но  чертовка
обманула меня, не выходит за меня замуж.
   - Когда ты замолчишь, старый греховодник! - крикнула пирожница.  -  Про
тебя правду говорят, что ты языком можешь почесать у себя за ухом.
   Отец Кулон, не обращая внимания на заказчиков, достал флягу, приносимую
им с собой в палатку, и протянул ее сержанту.
   - Должно быть; вы так заняты, что нам  будет  некогда  переговорить,  -
раздраженно заметил заказчик-иностранец, засовывая свой документ за обшлаг
и  с  недовольными  жестами  отходя  от  палатки.  -  Я   подойду,   когда
освободитесь.
   - К услугам граждан, - сказал отец Кулон.
   Сержант, пошатываясь, отошел от палатки писца и, перейдя  улицу,  низко
поклонился пирожнице.
   - Марготона! Ты молодец, ты самая умная женщина округа. Я выпил, теперь
надо поесть, дай пирожка!
   Отец Кулон не сводил глаз с темно-голубого  клочка  бумаги,  сложенного
вчетверо и упавшего в пятнадцати - двадцати шагах от палатки. Не говоря ни
слова, он бросил перо и, прихрамывая, выбежал из киоска. Он быстро спрятал
документ, оброненный иностранным заказчиком,  и,  вернувшись  к  прилавку,
стал писать под диктовку письма в деревню с перечнем десятков  поклонов  и
приветствий от сына к деревенским родителям.
   День прошел: миновали январские сумерки. Зеленоватое небо  темнело  над
Парижем. Края высоких облаков светились едва заметной,  тонкой  серебряной
каймой.
   Отец Кулон запирал свою палатку. Погасив  лампу,  он  задвигал  засовом
ставни и собирался уходить. День был  ему  очень  длинен,  так  как  писец
пришел  раньше  обычного  времени,  а   набор   национальных   гвардейцев,
объявленный утром, вызвал прилив горделивых чувств у  парижской  молодежи.
Диктовали письма отцам, матерям, любовницам и невестам.
   В темной палатке,  заканчивая  свою  работу.  Отец  Кулон  слышал,  как
затихла  улица,  как  вдалеке  девушки,   расставаясь   друг   с   другом,
перекликались через садовую изгородь:
   - Покойной ночи, Анна!
   - Добрый путь, Сюзетта!
   Пришла еще минута. Уже совсем в отдалении снова послышалась  перекличка
девушек:
   - Будь счастлива, Сюзанна!
   - Приятных снов, Аннета!
   И вдруг раздался выстрел. Щепки посыпались с крыши, ободранные свинцом.
Отец Кулон вздрогнул, выбежал из палатки, и в ту же минуту второй  выстрел
уложил его на месте.
   Два человека, перебегая через опустевшую  улицу,  быстро  обшарили  его
карманы. Один, вынимая измятый кусок синей бумаги, с  бешенством  прошипел
другому по-английски:
   - Вот вам! Чтоб это было  в  последний  раз!  Как  глупо  обращаться  к
уличному  писцу!  Хорошо,  что  эти  проклятые  французы  разбегаются   от
выстрелов. Крик зарезанного созвал бы всю улицу, а выстрел  очищает  целый
квартал.
   Затем оба быстрыми шагами скрылись. Еле дыша, в полном  молчании  дошли
они до "Книжной лавки господина Авриля". Там легкая вискетка с  громадными
задними колесами приняла их в свою  корзинку.  И,  качаясь  на  английских
рессорах модного экипажа, кучер погнал лошадей с молчаливыми  пассажирами.
Вискетка летела в Сен-Жерменское предместье.
   Английский ученый  экономист,  путешественник  Артур  Юнг  с  некоторым
нетерпением ходил по комнатам, присаживался,  вычислял  стоимость  паровых
машин, поставленных герцогом Орлеанским на своей  шелковой  фабрике,  и  с
удовольствием говорил про себя:
   Он прогорит, он несомненно прогорит!
   Клерк,  выполнявший  роль  письмоводителя   и   секретаря   при   особе
знаменитого путешественника, расшифровывал  красивым  английским  почерком
стенограмму, продиктованную господином Юнгом, и улыбался, открывая рот  до
ушей при каждом радостном восклицании своего господина.
   - Поможет ли нам революция в  Париже?  Как  умно  сделали  наши  лорды,
участвуя в промышленной жизни наряду с горожанами.  Во  Франции  хозяйство
организуют буржуа, в то время как аристократы уничтожают богатства  нации.
Нет, Франция нам не опасна! Герцог Орлеанский с паровыми машинами - это не
конкурент нашим лордам и нашей доброй старой стране.
   Вошедший лакей стал в дверях. Юнг с живостью обернулся.
   - Сэр, вернулись Бигби и Джонсон.
   - Прекрасно! - закричал Юнг.
   Молчаливый клерк, не говоря ни слова, встал со стенограммами и ушел  из
кабинета, не дожидаясь приглашения удалиться.
   - Прекрасно, сэр! Все удачно, сэр! - начали наперебой говорить  молодые
франты. - Бигби даже не виноват. Он переодел жилет  и,  позабыв  об  этом,
думал, что потерял письмо.
   Протягивая мятую синюю бумагу Юнгу,  Джонсон,  спрятав  левую  руку  за
спину, легким толчком предложил молчать своему товарищу.
   Юнг не сказал ни слова. Молодые люди ушли.  Срезав  фитиль  в  лампе  и
вытянув его щипчиками, Юнг разгладил  измятый  листок  и  снова  перечитал
давно  известную  инструкцию,  словно  желая  удостовериться,  что  ее  не
подменили. В ней было написано:

   "Лорд Вэллоугби встревожен отсутствием регулярных сообщений, причем ему
известны все обстоятельства, могущие затруднять  движение  по  французским
дорогам. Ему известно также, что не эти обстоятельства  являются  причиной
отсутствия сообщений. Его светлость встревожен вашим известием о том,  что
выработка  пороха  на  французских  заводах  достигла  в  этом  году  трех
миллионов  восьмисот  тысяч  фунтов.  Проверьте,  дорогой  сэр:  ведь  это
удвоение всего в  какие-нибудь  четыре  года.  Ваше  сообщение  об  аресте
директора пороховых  заводов  г-на  Лавуазье  по  подозрению  в  снабжении
Бастилии  нас  вполне  удовлетворило.  Опыты  этого  химика  судьба  может
остановить, очевидно, только в случае констатирования его связей  ну  хотя
бы с герцогом Брауншвейгским или с прусским королем. Бросьте взгляд в этом
направлении. Старший секретарь его светлости получил сообщение о том,  что
Франция готовит провиантские склады на севере. Мы имеем также  сведения  о
том, что господин Лавуазье как генеральный фермер не пользуется любовью  и
доверием парижских горожан, охваченных сейчас безумием подозрительности  и
разъяренных кровожадностью преступников. Его  светлость  также  интересуют
сообщения ваши о  том,  что  Франция  намерена  выпускать  новые  бумажные
деньги.
   Не медлите с присылкой чистых, неизмятых образцов с  указанием  фамилий
гравировщиков монетного двора..."

   Юнг не стал читать дальше. На полях были отметки, сделанные  рукой  его
помощника: имена укрепленных пунктов и военных  приготовлений  на  востоке
Франции.


   Академик Лавуазье жил на пороховом заводе. Его окна  выходили  на  двор
Арсенала. В верхнем этаже была жилая половина  квартиры  великого  химика.
Холодная большая белая зала с белыми занавесками, креслами,  банкетками  и
диванами, обитыми белым штофом и муаром. Часть  мебели  покрыта  опрятными
белыми чехлами. На стенах картины,  также  завешенные  белыми  чехлами.  С
первых дней революции хозяйка госпожа Лавуазье, дочь знаменитого откупщика
по фамилии Польз, сочла целесообразным надеть белые чехлы на эти портреты.
Господин Лавуазье  во  всем  повиновался  супруге,  "отличавшейся  твердым
характером, деловитостью и приданым в восемьдесят тысяч ливров". На  белых
круглых и овальных столах большой пустынной залы в чинном  порядке  стояли
канделябры  с  белыми  спермацетовыми   свечами.   Единственная   роскошь,
допущенная скупой хозяйкой, - это свечи. На них она не скупилась, и  после
каждого вечера в шандалы и канделябры вставлялись новые  свечи,  а  старые
отдавались прислуге. Комната самой госпожи Лавуазье отличалась еще большей
суровостью. При входе на женскую половину трудно было догадаться, является
ли эта  строгая  комната,  отделенная  от  спальни  громадной  занавеской,
свисающей с потолка, комнатой женщины, или  кабинетом  ученого.  Множество
книг  в  белых  кожаных  переплетах,  английский  словарь,  раскрытый   на
письменном столе,  хрустальная  чернильница  и  громадные  гусиные  перья,
песочницы с белоснежным сухим и тончайшим песком, книжка химика Кирвана  -
перевод самой госпожи Лавуазье, напечатанный в Париже, - круглое зеркало в
серебряной раме, потускневшее от времени, и среди всех  этих  белых  вещей
единственным черным пятном  была  сама  госпожа  Польз-Лавуазье.  Высокая,
худая, с блестящими острыми черными глазами, в широком  черном  английском
платье из тончайшей фландрской ткани, секрет изготовления  которой  тщетно
старались купить английские  фабриканты,  не  умевшие  приготовлять  этого
чудного сукна из той самой корнуэльской шерсти, которую скупали фландрские
ткачи и прядильщики.
   Нижний этаж наполовину принадлежал заводу,  а  в  шестнадцати  комнатах
располагалась лаборатория господина Лавуазье.  Это  была  странная  кухня.
Маленькие жаровни, огромные горны с  мехами,  таганы  и  сковороды,  круто
поднимающиеся дымоходы, плавильные печи, большие полутемные залы сменялись
светлой комнатой, в которой лучи солнечного света дробились  поверхностями
фарфо