шпагу,  Рафаэль  открыл  грудь  и  сказал:  "Я
безоружен и никого не оскорблял, дама говорит неправду". Хуже  всего,  что
на шум поспешил с другой стороны площади  господин  Ламет,  который  узнал
Рафаэля и возмущенно закричал:
   - Так вот ты где, негодяй! Кто тебе разрешал отлучаться с плантации?
   - Тише, тише, - прервал Оже, - остановись, Биассу,  тут  что-нибудь  не
так, тут что-нибудь не так.
   - Что не так? - с бешенством повторил  тот,  кого  называли  Биассу.  -
Рафаэля поймали, его схватили, и два десятка черных рабов господина Ламета
окружили его на конюшне. Я видел сам,  как  они  сорвали  с  него  камзол,
обнажив плечо, заклеймили его каленым железом. Они поставили ему "Runaway"
[беглый (англ.)]. Молодой Ламет не испугался жареного мяса  в  Париже,  он
ударил Рафаэля сапогом и кричал: "Теперь  мы  всюду  узнаем  тебя,  беглый
раб". Они тащили его по улице города ночью; толпа, лакеев,  приказчиков  и
конторских счетоводов господина Ламета свистела и ликовала.
   Говоривший встретился глазами с Маратом. Выражение глаз  Друга  народа,
стиснутые зубы и поднятые  кулаки  вдруг  обнаружили  в  нем  пришельца  в
цветной  среде.  Говоривший  не  понимал,  чем  вызван  гнев   незнакомого
человека, было ли это возмущение насилием над негром Рафаэлем,  получившим
гражданскую карточку без ведома  своего  владельца,  или,  наоборот,  этот
выкрашенный в коричневую  краску  француз;  у  которого  белая  кожа  явно
просвечивала под расстегнувшимися обшлагами на поднятых  сжатых  в  кулаки
руках, негодовал на  негров.  Молчание  было  общим.  Потупя  головы,  все
оставались в неподвижности, подавленные чувством гнетущей горечи.
   Наконец, заговорил Оже:
   - Да покарает их бог! Мы не знали, что Черный кодекс  висит  над  нашей
головой даже здесь, в городе благородной свободы.  Четырнадцать  лет  тому
назад в далеких саваннах, ночью, в палатке моего  друга  француза,  аббата
Рейналя, изгнанника здешней страны, я впервые  прочел  слова,  возродившие
мое сердце. Он привез бумагу тринадцати  Соединенных  штатов.  Ее  назвали
"Декларацией  независимости",   в   ней   было   написано:   "Мы   считаем
самоочевидными истины, что все  люди  созданы  равными,  что  им  даны  их
создателем некоторые неотъемлемые права, в числе которых находятся  жизнь,
свобода и стремление к счастью". Вот прошло четырнадцать лет, и мне в  мое
усталое сердце еще раз постучала птица свободы и счастья. Наша  Франция  в
тысячу раз лучше повторила  священные  слова  тринадцати  штатов.  Как  не
гордиться нам, что наше государство громко, на весь мир сказало  о  правах
человека и гражданина! Франция кликнула на весь  мир:  "Люди  рождаются  и
остаются свободными и равными в правах".  Наши  друзья,  наши  французские
друзья советовали нам обратиться в Великую ассамблею свободного народа. Мы
покинули наши Красные и Белые горы, мы собрали золото с островов, деревень
и поселков, нам обещали свободу. Мы впервые  ехали  по  морю  на  корабле,
везшем цветных и черных людей,  не  будучи  при  этом  плавучим  кладбищем
черных рабов, как в Манеже назвал их господин Мирабо. Мы забыли, что  этот
бриг "Санпарейль" только потому и назывался бесподобным, что был первым по
количеству перевезенных рабов, что сам французский король  был  владельцем
этой негрской плавучей гробницы. Мы впервые за всю нашу  несчастную  жизнь
смотрели с палубы, как белая пена взлетает до самых парусов, как птицы  не
успевают садиться на реи, и под нашей  африканской  кожей  сердце  впервые
пело, как птица. Из Сен-Мало мы спешно ехали в Париж  по  вашим  пустынным
дорогам. Мы видели, как по  ночам  пылают  дворцы  и  деревни,  дважды  мы
слышали, как пушки били в стороне от  дороги,  дважды  отряды  вооруженных
крестьян с волнением смотрели  в  наши  желтые  дамбланши,  в  наши  синие
кареты. Мы привезли в Париж два клада, и оба  клада  положили  на  трибуну
вашей великой Национальной ассамблеи. Вы помните, это  была  ночь,  вокруг
нас стояли друзья: господин  Бриссо,  господин  Траси,  господин  Грегуар,
господин Ларошфуко, господин Корнейль, господин  Петион,  господин  Сийэс,
господин Лавуазье...
   Марат вздрогнул, брови его сдвинулись. Он гневно закричал:
   -  Господин  Лавуазье?..  Директор   пороховых   заводов!   Королевский
откупщик, химик-недоучка! Первый богач Парижа, окруживший столицу  Франции
стеною таможенных бойниц, налоговых бастионов!.. Ни пройти,  ни  проехать,
ни взад, ни вперед без  того,  чтобы  не  заплатить  генеральному  фермеру
господину Лавуазье... Стены в тридцать три миллиона  ливров,  собранных  у
беднейших французов... Граждане, цветные друзья  моего  народа,  зачем  вы
произносите  имя  Лавуазье,   этого   продавца   подмоченного   табака   и
отравленного сидра?
   Биассу, обращаясь к Оже, сказал:
   - Оже, мы все это помним. Если ты обращаешься  к  этому  перекрашенному
гражданину, то...
   -  Ты  разгорячен,  Биассу,  остановись!  -  возразил  Оже.  -  Это  не
перекрашенный гражданин, это доктор  Марат,  Друг  народа.  Первый  белый,
первый француз, которого черный цвет кожи нынче спас от мести белых людей.
   Биассу низко поклонился, разводя руками. Оже продолжал:
   - Гражданин Марат, мы видели вас в ту  ночь,  вы  ходили,  прихрамывая,
вместе с господином Робеспьером за тесовой оградой  трибун,  там,  где  за
головами депутатов стояла публика. Мы дважды слышали ваш  голос,  когда  в
перерывах вносили новые факелы. Дважды  ваша  тень  покрыла  меня,  когда,
указывая  на  трибуну  английского  гостя,  господина  Юнга,  сидевшего  с
швейцарским гостем, господином Дюмоном, вы крикнули:  "Они  ошибутся,  эти
стреляные парламентские волки, они  ошибутся,  считая  голос  французского
народа младенческим лепетом парижской свободы. Они еще услышат гром!".
   - Не помню, - сказал Марат, - кажется, это было  собрание,  на  котором
Камюс предложил учредить национальный  архив  из  пергаментной  дворянской
рвани. Дворяне беспокоились, что погибнут их титры, их бумажные  права  на
труд крестьян. Лучше  бы  они  подумали  о  том,  что  скоро  погибнут  их
деревянные головы. Я помню еще, что этот дурак  Бальи  предложил  отменить
рукоплескания, так как они зачастую поощряют глупых ораторов, и  вся  зала
Манежа огласилась  бешеными  аплодисментами  парижского  народа.  Французы
ликовали, видя, как Бальи превращается в красного индюка.
   - Нет, это было не то собрание, - сказал Оже, сурово нахмурившись. -  Я
хочу напомнить доктору Марату только то собрание, когда  нам  дали  слово,
когда мы говорили о своих обидах и о своих ожиданиях, когда мы  на  алтарь
Франции принесли наши два клада, когда с трибуны  я  говорил,  что  первый
клад - это наша горячая вера в свободу  французского  народа,  наша  жажда
отдать ей все наши братские силы, а второй клад - это вырытые из  земли  и
скопленные  трудом  и  горем  шесть  миллионов   золотых   ливров,   тайно
привезенные  нами  в  подарок  Франции.  Вы  помните,  доктор  Марат,  как
президент Бальи ответил на то и на другое: "Ни одна часть нации, пришедшей
сюда взывать о своих правах, не будет  взывать  о  них  тщетно".  Господин
Бальи  при  этом  прочел  грамоту,  подписанную   господином   королевским
банкиром, о том, что "золото, привезенное  черными  и  цветными  людьми  с
острова Гаити  из  колонии  святого  Доминика,  хотя  и  старой  испанской
чеканки, но золото доброго качества, и полного  веса  на  шесть  миллионов
ливров". Тут  тоже  были  аплодисменты,  гражданин  Марат!  Наши  старики,
знавшие тайны подземных  сокровищ,  вырыли  их  как  выкуп  за  тех,  кого
свободная Франция должна освободить  из  рабства.  Верните  нам  проданных
братьев, жен, разлученных с мужьями, детей, оторванных от матерей.  Вот  о
чем мы просили, вот о чем мы просим. Разве можно отвечать на  это  клеймом
беглого раба здесь, в Париже! Неужели мало господину Ламету рабов и денег!
У него за океаном девяносто три сахарных  завода  и  шестнадцать  кофейных
плантаций. Зачем его брату клеймить  нашего  Рафаэля?  Разве  недостаточен
привезенный нами выкуп? Разве брат его  не  член  Национальной  ассамблеи?
Разве на улицах Парижа  мы  также  должны  опасаться  собак,  вскормленных
негрским мясом, как наши черные  братья  в  саваннах?  И  не  странно  ли,
гражданин Марат, -  если  только  не  ошибся  Биассу,  -  не  странно  ли,
гражданин Марат, что в Париже клеймят  английским  клеймом,  а  не  знаком
французской лилии, как делали до сих пор  вы,  благородные  французы?  Или
господин Ламет, почитая английские законы, пренебрегает уже старым  гербом
королевской Франции? Что нам делать теперь, гражданин Марат? Кого просить,
гражданин Марат? Куда нам деваться, гражданин Марат?
   - Вот что! - качая головой, шептал Марат. - Вот как!
   В смятении он встал и заходил по комнате.
   - Вот как можно жить в Париже и ничего не знать! Я  ничего,  ничего  об
этом не знал.  Я  скрываюсь  от  преследований.  Я  издаю  газету  во  имя
революции. Нынче ночью от белого агента магистратов  меня  спасает  черная
кожа раба, нынче ночью свободного негра клеймят французские рабовладельцы.
Разве можно говорить, что революция кончилась? Я задыхаюсь! Дайте подумать
обо всем этом, друзья!..
   Марат остановился, затем вдруг поднял голову, жестко усмехнулся с видом
полного разочарования:
   - Ничего не могу сказать вам, друзья, мне горько все,  что  я  услышал.
Мне горько то, что вы  приехали  с  горячих  рек  на  берега  нашей  Сены,
покрытой снегом, что легкие вашего товарища, лежащего здесь, простужены  и
наполнились кровью. Вы сделали тяжелый путь в поисках свободы. Что ответит
вам французский народ? В "Обществе друзей черного  народа",  где  заседают
господа депутаты с берегов Жиронды, вы не найдете друзей  народа.  Вот  вы
назвали господина Лавуазье. А знаете  ли  вы,  кто  этот  Лавуазье?  Когда
разъяренный Париж пошел  штурмом  на  королевскую  Бастилию,  кто  как  не
Лефоше, помощник  господина  Лавуазье,  вице-директор  Арсенала,  отпускал
пороховые бочки защитникам королевской тюрьмы? А? Что вы скажете на это?
   - Как здоровье Туссена? - спросил Биассу, перебивая Марата.
   Оже взглянул на доктора, как бы передавая ему вопрос.
   - Ваш больной вне опасности, - глухо сказал Марат, - он бредит латынью,
как испанский иезуит. Кто научил его латыни?
   - Некий старый аббат, - ответил Биассу. - Доктор Марат, у вас  на  лице
столько удивления, что я должен поделиться с вами  печальным  наблюдением.
Мы вместе с моим другом Шельшером, в  доме  которого  живем,  смотрели  во
"Французском театре" зрелище  под  названием  "Черный,  каких  мало  среди
белых,  или  Негр  Адонис".  Французская  публика  показывает   на   сцене
крашенного человека, все достоинство которого состоит в том, что он отдает
жизнь, спасая своего ничтожного и глупого господина. Неужели  думаете  вы,
что все достоинства наших племен будут  всегда  состоять  в  том,  что  мы
добровольно будем кормить собак  господина  Массиака!  Не  каждый  из  нас
"Адонис"!
   - Где Адонис? - прошептал больной в постели и, приподнявшись на  локте,
открыл удивленные, большие, сохранявшие еще лихорадочный блеск глаза.
   Все встали за исключением Марата. У всех на лицах  отразилась  живая  и
самозабвенная радость. Оже и Биассу  подошли  к  больному.  Они  стояли  с
выражением такой почтительности, такой огромной  радости,  что,  казалось,
совсем забыли о присутствии постороннего человека.
   -  Бреда,  дорогой  Бреда,  дорогой  начальник!  Как  хорошо,  что   ты
заговорил! Как хорошо, что к тебе вернулась память! Адонис придет,  Адонис
пошел за врачом.
   - Мне хочется пить, - сказал больной.
   Выпив глоток воды, он спросил только одно:
   - Когда декрет?
   - Можно ли завтра, начальник? - отвечал Оже.  -  Можно  ли  докладывать
тебе завтра, когда ты снова будешь в твоей комнате? Там все книги, там все
твои письма, там ты прочтешь и о том, как нам хотят помочь "Друзья" и  как
собрания в отеле Массиака с двенадцатью капитанами хотят  помешать  нам  в
Париже.
   Больной сказал:
   - Мне нельзя болеть, я должен быть здоровым, и я  обойдусь  без  врачей
так же, как, будучи мальчишкой, обходился без колдунов. -  Он  выпрямился,
худой, маленького роста, стройный, необычайно быстрый, и остановил  глаза,
услышав смех Марата.
   - Вы правы, мой черный друг, вы правы. Лошадей лечить лучше, чем людей.
Неблагодарность мерина удивляет меньше, чем скотство в человеке.
   - Кто это? - спросил больной и закашлялся.
   - Я доктор Марат, меня прозвали Другом народа. Я пришел сюда по просьбе
вашего брата, который бегал по улицам Парижа, разыскивая врача. Я  пришел,
я помог вам, вам теперь легче, я могу уходить. Но только дайте  мне  воды,
какую-нибудь тряпку. Как видите, мне плохо и в черной и в белой коже.
   Больной слушал внимательно.
   - Я заслужил ваш гнев, конечно, в меньшей  степени,  чем  доктор  Марат
заслуживает мое уважение... Должно быть, уже немало дней,  как  я  впервые
потерял память, и очень немного минут прошло с тех пор, как она  снова  со
мною... Получил ли врач положенное ему золото? - спросил  больной,  быстро
поворачиваясь к Оже.
   На это ответил сам Марат:
   - Таких, как  я,  не  знающих  завтрашнего  ночлега,  честных  граждан,
преданных революции, в Париже сорок тысяч человек. Нас кормит  французский
народ, мы ни с кого не берем никакой платы. Жалею, что вы не обратились  к
доктору Месмеру, магнетическому шарлатану, любимцу королевы. Это  животное
лечило бы вас животным магнетизмом. Глупость, от которой еще ни разу никто
не выздоровел, но очень многие заболевали. И тогда вам пришлось бы  кинуть
золотой подвесок к вашему  испанскому  золоту.  Вот  любитель  денег!  Вот
истинный врач!
   Раздался стук в комнату.  Стук  условный.  Все  переглянулись.  Больной
посмотрел в сторону входа и громко, отчетливо, как пароль, произнес:
   - Квисквейа.
   Вошла женщина, поклонилась  больному  и  с  удивлением  обвела  комнату
глазами.
   - Кого вы ищете, сестра Шельшер? - спросил Оже. Но она уже нашла  сама.
Она узнала Марата по одежде, улыбнулась и сказала:
   - Светает. Я была на овощном  рынке,  а  сейчас  на  углу  нашей  улицы
столкнулась с вашим слугою. Он переоделся нищим и  при  виде  меня  сказал
только одну непонятную фразу: "Попросите хозяина вынести мне семь  су".  Я
уверена, что он меня не узнал, мы виделись ночью, зато я его  узнала,  так
как тогда он нес фонарь.
   - Семь су, - повторил Марат. - Я могу дать семь су этому  нищему,  если
граждане разрешат пригласить его сюда.
   Взоры всех обратились в сторону больного.  Тот  кивнул  головой.  Через
несколько минут Лоран Басе с большой пестрой котомкой дорожного попрошайки
был введен в комнату. Лукаво сощурившись, он поклонился, не будучи уверен,
следует  ли  ему  узнать  в  черном  человеке  неуловимого  Друга  народа.
Короткими условными фразами Марат  успокоил  своего  телохранителя.  Лоран
Басе вынул из котомки ворох корректур восемьдесят четвертого номера "Друга
народа" и разложил перед Маратом. Тот быстро, привычным  взглядом  узнавая
им же  написанные  и  трижды  прочитанные  статьи,  сообщения  и  заметки,
перелистал номер несколько раз и корявым почерком дрожащей  руки  написал,
издеваясь  над  термином  королевского   цензора,   Imprimatur   [печатать
позволяется]. Лоран Басе встал, прошептал быстро:
   -  Вам  сегодня  лучше  не  появляться  в  округе  Кордельеров.   Через
посредство "Монитора" вам собираются предложить добровольную явку  на  суд
Национального собрания.
   - Дураки, - сказал Марат, - они думают, что я читаю эту сволочь.
   Лоран Басе продолжал:
   - Есть известия, что аристократы, успевшие перебежать границы вместе  с
принцами и родней австриячки, поговаривают о войне, о сожжении Парижа.
   - Они еще поговаривают, а мы уже конфисковали их имения  три  дня  тому
назад. Пусть бесятся попы, мы уже конфисковали добро  монастырских  князей
второго ноября.
   - Сегодня я первый раз видел новые ассигнации вместо звонкой монеты,  -
сказал Лоран Басе. - Мне это на руку. Легче носить жалованье  типографским
наборщикам.
   - Прошу тебя, Лоран, как друга, - сказал Марат, - доставить эти  письма
по назначению, но смотри, друг, из почтальона не превратись в  висельника.
Поживем, хотя многим хотелось бы видеть нас мертвыми. На нас обижаются  за
то, что мы живы. Что же поделаешь, мы вежливы, но  не  до  такой  степени,
чтобы перерезать себе шею. Прощай, Друг.
   Пожимая руку Лорану, Марат шепнул ему:
   - Я сделаю отметку белым камнем  на  углу  левой  башни  Нотр-Дам,  как
всегда, поставлю цифру. Вернешься из типографии, пройди мимо и перечеркни.
Я буду знать, что ты прочел и в назначенный час будешь под старым  деревом
в Пале-Рояле.
   Лоран Басе ушел. Марат подошел к своему пациенту,  державшему  в  руках
книгу, и спросил, как он себя чувствует. Негры, бывшие в комнате, один  за
другим уходили. Больной отложил книгу и сказал:
   - Ваша помощь пошла впрок, доктор Марат. Можете  ли  ответить  на  один
вопрос, а быть может, даже и на два?
   Марат кивнул.
   - Знаете ли вы, что Шельшер,  брат  этой  девушки,  которая  входила  в
комнату, был вместе с вами принят в  масонскую  ложу  "Великая  Англия"  в
Лондоне? И еще - знаете ли вы аббата Рейналя, написавшего эту книгу?
   Марат взял четвертый том сожженной  книги  аббата,  ставшего  атеистом,
революционером, открытым врагом христианской религии, бежавшего из Франции
в те дни, когда палач, сжегший книгу, должен был сжечь ее автора.
   Осыпая, как  искрами,  взглядами  мулата  и  старого  негра,  бесшумно,
вразвалку вошедшего в комнату, доктор прочел: "Нигде христианство  так  не
отравляло людей ядом, как в богатых  колониях  Нового  света.  Там  богачи
религией прикрывают свои пороки, а людей, имеющих одну  только  разницу  в
цвете кожи, наставляют в добродетели, которая  вся  состоит  в  покорности
раба господину. Скоро настанет век великих республик. Белые и черные  рабы
соединятся, освобождая мир". - Не люблю беглых попов, -  сказал  Марат,  -
даже когда они пишут "Философическую и политическую историю об учреждениях
и торговле европейцев в обеих Индиях". Знаю  вот  эти  картинки,  -  Марат
постучал ногтем по гравюре, изображающей,  как  колонист  продает  молодую
женщину на невольничий корабль. - Мне тоже не по душе торговля рабами,  но
еще больше не по душе мне материалисты и атеисты.  На  первый  ваш  вопрос
отвечать не желаю, я хочу спать.
   Марат шатающейся походкой подошел к  циновке  и,  не  глядя  на  своего
пациента, смотревшего внимательно спокойными глазами, заснул на циновке.


   ПИСЬМО САВИНЬЕНЫ ДЕ ФРОМОН К ФРАНСУА ШОДЕРЛО ДЕ ЛАКЛО

   "2 января 1790.
   Мой дорогой  Просветитель  и  благочестивый  Наставник.  Вы  можете  не
упрекать вашу усердную ученицу,  во-первых,  потому,  что  ее  вынужденное
молчание не было длительным, а во-вторых, сразу заболела  после  простуды,
схваченной мною в ту самую ночь, когда в городе выпал небывалый снег и  мы
с Мадленой и Кавалером должны были идти пешком от самого  моста  Ошанж  до
Турнельского моста, так как свалились два колеса от кареты. Какое счастье,
что мы  еще  не  разбились!  Мадлена  локтем  проломила  толстое  окно  из
витимской слюды. Я выпала через дверцу и запуталась в юбках  Мадлены.  Наш
кучер пошел искать помощи и пропал; мы остались одни, не зная, что делать,
и с  ужасом  смотрели  на  уцелевший  догорающий  фонарь  кареты.  Я  даже
подумывала о том, что,  пожалуй,  решилась  бы  проехать  в  экипаже  этих
ужасных фиакров, но их нигде не  было.  Вот  тут  и  произошел  случай,  о
котором я хочу вам рассказать. Из переулка вышел молодой человек, смелая и
благородная походка которого внушила нам полное доверие. Если б вы  знали,
святой отец, как он оправдал это доверие! Конечно, к нему обратилась не я,
а Мадлена. Он ответил ей, что ищет потерянного врача, мне показалось,  что
он лжет, но, чтобы заручиться провожатым, я  ему  обещала  послать