ловы  ему  навстречу  на
закате солнца сен-дениской дороги, - какая  все  это  далекая  и  ненужная
тоска, не свойственная ученому! Это  всего  лишь  ненужная  боль,  которую
человек не должен в себя пускать.
   Саси не замечал девушек и скоро вышел из Пале-Рояля, оставив  скамейки,
переполненные приказчиками, писцами, адвокатскими помощниками,  пришедшими
на этот рынок любви для покупки дешевых продажных ласк.
   Таяли парижские улицы, и первоначальные  размышления  Саси  о  событиях
революционного Парижа, о плене короля и  испуге  дворянства,  о  восстании
черни  сменились  спокойной  и  ровной  работой  научной  мысли.   Философ
Монтескье  указывает  на  огромное   влияние   естественных   условий   на
организацию человеческого быта.  Саси  начал  с  этой  мысли  о  том,  что
революция является политическим разливом, затопляющим берега истории,  что
настает час, когда из снесенных домов  уцелевшие  обязательно  попадут  на
чужой берег, а на месте схлынувшей бушующей воды возникнет  новая,  чуждая
прежней, жизнь. Саси думал о том  влиянии,  которое  окажет  революция  на
всех, кого судьба выбросит за пределы Франции. Отсюда он перешел  к  своим
любимым мыслям.  Изучая  историю  Аравии,  он  был  уверен,  чти  основным
моментом, определяющим историю всего Аравийского полуострова,  был  разлив
Иремской плотины так называемой Счастливой Аравии.  Разлив  этот  причинил
великое множество несчастий и десятки тысяч родовитых  семей  выбросил  из
Мекки на берега Персидского залива, в Сирию и Месопотамию.
   "Вот исходный пункт, - думал Саси.  -  Эта  эмиграция  дала  во  втором
столетии нашей эры таблицы новой арабской генеалогии, новых патриархов.  С
этого времени начинается новая письменность, новые люди,  и  тут  уже  еще
более обширная мысль.  Платон  извещает  о  том,  что  странная  молва  из
столетия в столетие передает одно и то же, что земли Африки  за  пределами
Геркулесовых столбов сообщались с дальними материками, что древнейшие люди
посылали караваны туда, где теперь плещется океан; там была суша, там были
цветущие города, там была богатая Атлантида.  Уже  во  времена  сказочного
Орфея аргонавты плавали за пределы Геркулесовых столбов и нашли там  новую
сушу и новую землю. Они видели высоких, стройных  и  красивых  людей,  это
были остатки древней Атлантиды. Так  меняется  лицо  земли,  так  исчезает
старый облик вселенной. Огромные земли уходят под  воду,  и  потоки  крови
наполняют десятилетия человеческой истории".
   Как бы в ответ на это раздались выстрелы.  Из  переулка  бежал  молодой
человек со  сбитым  париком,  помахивая  шпагой.  Саси  быстро  отошел  от
опасного места.
   Перестрелка шла по всему переулку, когда  ученый  подошел  к  массивным
старинным зданиям аббатства Сен-Жермен де-Пре.  Выстрелы  раздавались  все
ближе и ближе. Над башней аббатства в  голубом  воздухе  плескались  белые
голуби, садясь на кресты и розетки, а внизу слышались крики и  раздавались
пистолетные выстрелы. Саси поднял дверной молоток, оконце тяжелой  калитки
открылось, и небритый седой монах-привратник выглянул на улицу.
   - Ах, это вы, господин Сильвестр  де  Саси,  -  произнес  он,  придавая
своему лицу некоторое подобие улыбки.
   - Брат Фома, проводите меня к отцу Томасьеру.
   - Идет служба, - сказал монах, - согласитесь ли вы ждать?
   И, вызвав мальчика-певчего, кивнул  ученому.  Саси  медленно  пошел  по
знакомым  переходам,  крытым  галереям  и  крытым   коридорам   старинного
аббатства.
   В Увеке Бенедикт Нурсийский основал орден.  Бенедиктинцы  основали  это
парижское аббатство. В нем  работала  конгрегация  святого  Мавра,  бывшая
интернациональным архивным учреждением  старинной  Европы.  Во  исполнение
устава своего основателя бенедиктинские отцы собирали  отовсюду  старинные
грамоты и важные дипломатические документы, служившие для истории Франции.
Их латинская переписка с отдаленнейшими  местами  в  разных  концах  земли
поражала своей суровой и строгой скромностью,  ласковым  тоном,  а  иногда
грубыми  и  молниеносными  словами,  бежавшими  из-под  пера  разъяренного
монаха, нашедшего искажения  старинного  текста  в  какой-нибудь  грамоте,
полученной с юга Испании. Приходилось заново посылать пешком или  на  осле
какого-нибудь  доброго  отца,   который,   совершив   свое   многомесячное
путешествие, привозил выверенные копии греческой  или  латинской  грамоты,
служившей очередной темой рассуждении среди ученых историков и  богословов
в обширных рефекториях Сен-Жерменского аббатства.
   Шкафы из желтого ясеня, дубовые скамьи и пюпитры, на которых в  порядке
лежали пергаментные фолианты, окованные железом  по  углам  с  чеканенными
жуками на переплете из пожелтевшей испанской свиной  кожи.  Драгоценнейшие
фолианты, прикованные цепями к пюпитрам, изукрашены золотом,  киноварью  и
ляпис-лазурью, это плоды бессонных  ночей  и  многих  лет  труда  одиноких
монахов, замкнувшихся  от  бурного  мира,  нечестивых  людей  и  греховной
королевской Франции в мире серафических грез и золотых легенд,  когда  под
звон усталых и ласковых колоколов,  при  свете  вечернего  солнца,  сквозь
зеленые листья платанов, перед узкими стрельчатыми окнами в решетках  рука
монаха тщательно вырисовывала железными  чернилами  буквы  на  размеченных
строках пергамента или кисть отрекшегося от мира художника налагала краски
одна другой чудесней  на  заглавные  листы  старинной  хроники,  изображая
действующих лиц в разных позах и положениях на одной  и  той  же  картине,
заменяющих  действия  и  слова  давно  ушедших  людей  старинной  Франции.
Послушник отца Томасьера, вернее, как говорят сами старые монахи,  молодой
оруженосец духовного рыцаря, подошел к Сильвестру де Саси и  приветствовал
его согласно монастырскому уставу.
   - Может быть, до прихода отца Томасьера я могу служить вам? Пусть  ваша
ученая речь направит мои смиренные стопы.
   Саси попросил письма самаритян к Скалигеру и две малоизвестные арабские
рукописи. На большой желтый полированный стол послушник положил просимое и
почтительно  предложил  кресло  великому   ученому.   Саси,   вооружившись
увеличительным стеклом, погрузился в  глубокое  кресло  перед  кипарисовым
пюпитром, а болтливый послушник,  обрадовавшись  возможности  на  законном
основании нарушить монастырские правила, ибо ради гостей прощались  многие
разговоры, удивлял Сильвестра де Саси беседой совсем  не  на  монастырскую
тему. Оказывается, вопреки существовавшим правилам, он  за  последние  дни
трижды выходил из ворот монастыря и  с  тревогой  наблюдал  новые  события
Парижа, о которых и понятия не имел до сих пор  отец  Томасьер.  Послушник
говорил ученому:
   - Ни монсеньору, ни отцу Томасьеру невозможно говорить  о  тех  ужасах,
которые происходят в Париже, для них Париж остается таким,  каким  он  был
сто лет тому  назад.  Они  по-прежнему  посылают  братьев  в  калабрийские
монастыри и в Сент-Эммеран, так как уехавшие в прошлом году  двое  до  сих
пор  не  вернулись,  а  вы  знаете,  как  трудно   теперь   нашему   брату
путешествовать и не быть перехваченным в дороге. Я вчера слышал, что  граф
д'Артуа и принцы, вопреки воле  короля,  собирают  у  границы  войска  для
водворения порядка во Франции. Братьям монастыря в десятой доле неизвестны
невзгоды, происходящие в Париже. Они не выходят за пределы обители, а мне,
выполняющему послушание святого Бенедикта, мало ли где  приходится  бывать
как мирянину. Простолюдины и ремесленники говорят о свободе, о равенстве и
братстве. Что бы сказал про это благочестивый аббат Никез, что  бы  сказал
преосвященный  Жан  Мабильон!  Ведь  это  все  слава  и  гордость   нашего
монастыря, они оба не были дворянами, это крестьянские  дети,  воспитанные
на  монастырском  дворе  в  глухой  и  забытой  чертозе  Дофинэ,  а  потом
прославившие имя нашего  святого  на  весь  мир  своими  учеными  трудами.
Свобода, о которой шумят на парижских площадях и в здании  ипподрома,  эта
свобода давным-давно осуществлялась,  ибо  воля  господня  делает  всякого
человека свободным в выборе своего пути, и только  нечестивые  кальвинисты
говорят, что божественное правосудие одних еще до  рождения  определило  к
добродетели, других - на путь преступлений. А что такое  равенство,  когда
бенедиктинская сутана прикрывает и знатных и незнатных, богачей и бедняков
ризами общей бедности? Пресвятой Бенедикт Нурсийский обучал нас накоплению
единых богатств -  сокровищ  науки,  смирения  и  добродетели.  Что  такое
братство, как не лучшее братство нашей обители? Ничего нового не услышал я
от ваших богопротивных ораторов, да и что нового могут сообщить  они  тем,
кого осенила благодать божественного милосердия?
   Сильвестр  де  Саси  перелистывал  рукопись,  изредка   поглядывая   на
болтливого  монаха.  Тот  говорил   без   умолку,   дождавшись,   наконец,
терпеливого  собеседника,  который  слушал  не   перебивая,   с   вежливым
вниманием.
   - Вот сегодня на улице Гомартен нашли старика. Он лежал  мертвый  около
самой изгороди дома Казальса, его подняли. Он одет был  в  верхнее  платье
мещанина, при нем не было ничего, что указывало бы на  его  происхождение,
на его имя. Он показался мне умершим от полного истощения и голода, словно
раздавленным  непосильной  ношей.  У  него  в  желтых  руках,  похожих  на
когтистую лапу хищной птицы, застыли ручки кожаного  мешка  с  заклепанным
замком. Двое с трудом разогнули эти  костлявые  пальцы  и  вынули  из  рук
сумку. Агент магистратов не смог ее открыть и вспорол кожу.  Тогда  понял,
почему сумка так была тяжела, - в ней был слиток золота величиной в голову
ребенка. Скажите, на что золото этому покойнику? И  уверяю  вас,  господин
Сильвестр де Саси, когда волнуется парижская  чернь,  она  волнуется  ради
ничтожных житейских благ, а тут у нее на мостовой  помирает  от  истощения
человек, несущий несметные богатства.
   - Однако вы рассуждаете, как светский философ, - возразил Сильвестр  де
Саси. - Я даже не знаю, кто является настоящим вашим наставником: господин
Жан Жак Руссо или святой Бенедикт Нурсийский.
   Монах осенил себя крестным знамением:
   - Что вы, что вы, господин  Сильвестр  де  Саси,  я  не  читал  никогда
никаких книг, кроме священного писания и устава ордена святого  Бенедикта,
но жизнь учит, а глаза наблюдают. Ведь двадцать девятого апреля,  если  не
ошибаюсь, был  случай  в  предместье  Сент-Антуан,  на  фабрике  господина
Ревельона. Брат мой служит у него счетоводом, и он клялся, что сказал  мне
сущую правду. Господин Ревельон был простым печатником  набоек,  и  только
трудолюбие и усердие  с  божьей  помощью  превратили  его  в  собственника
богатой мануфактуры, кормившей четыреста  рабочих.  Жадность  человека  не
имеет предела, эти люди хотели  повышения  заработной  платы,  а  господин
Ревельон на собрании перед выборами в Национальную ассамблею  заявил,  что
рабочим достаточно пятнадцати су  дневного  заработка.  Вот  отсюда  гнев,
алчность породили бунт, гордыня  породила  непослушание  законной  власти,
бунт и непослушание породили кровь. Два дня толпа громила  дом  Ревельона.
Гвардейцы прикладами и штыками проложили дорогу сквозь толпу, и,  несмотря
на то, что двести человек пали под стенами этого дома, толпа алчного  люда
стремилась к дому богатого Ревельона. Только пушки,  заряженные  картечью,
да фитили, зажженные канонирами, напугали бунтарей, они разбежались. Разве
угодно богу такое несмирение?
   - Согласитесь, однако, дорогой брат, - возразил Саси с улыбкой,  -  что
на пятнадцать су можно только медленно  умирать,  а  не  жить,  да  еще  с
семьей. Уж если вы завели  этот  разговор,  я  должен  вам  сообщить,  что
крестьяне в окрестностях Парижа настолько повысили цену на  самые  простые
овощи, что я сам  вынужден  обрабатывать  свой  огород.  Любой  крестьянин
скорее повезет в Париж продукты  своего  хозяйства,  зная,  что  парижанам
сейчас приходится туго, чем продаст их на месте. Я вижу, что вихри  вокруг
Парижа залетают к вам сквозь слуховые окна, кровлю и через  башенные  ходы
вашего аббатства. Вы в смятении, дорогой брат.
   Монах покачал головой, но в это время отец Томасьер веселым,  спокойным
и уверенным шагом вошел в комнату, зажимая шаплетки [четки] левой рукой, и
приветствовал ученого. После первых приветствий  Саси  беседовал  с  отцом
Томасьером на тему о последних работах конгрегации. Старик,  голубоглазый,
седоволосый, сухощавый и смеющийся, достал с полки белый пергаментный  том
и с восхищенным видом  стал  перелистывать,  показывая  ученому  страницы,
творения  святого  Бернарда,  обильно   окруженные   золотом,   киноварью,
ляпис-лазурью, изумрудной краской тончайших миниатюр.
   - Вот рукопись, недавно привезенная нам в  подарок  из  Грейсфельда,  -
говорил отец Томасьер. - Мы готовим ее издание, продолжая заветы  великого
Мабильона, а потом хотим помочь нашим  братьям,  готовящим  в  королевской
типографии  "Издание   памятников   французской   монархии".   Это   будет
колоссальное собрание документов с  гравюрами,  сделанными  в  свое  время
Бернардом Монфоконом, да будет поступь его легка  в  реках,  долинах  рая.
Орденский капитул переписал нам эту работу.
   Вдруг глаза монарха загорелись безумным блеском и руки задрожали.
   - Смотрите, досточтимый господин Сильвестр де Саси, вот в этом  эпизоде
из жизни святого  Бернарда,  изображенном  бесхитростной  рукой  странного
художника,  вы  видите  демонов,  окружающих  сатанинский  сон.   Страшнее
человека эти черные люди без рогов и без хвостов.  Страшна  судьба  нашего
Парижа! - Руки отца Томасьера дрожали, он говорил как в бреду. -  Вчера  у
Собора Парижской богоматери я встретил шестнадцать чернокожих  людей.  Они
шли, сверкая белками, говоря на эфиопском  языке,  перекликались,  нарушая
благочиние королевской столицы, они показались мне  демонами,  окружающими
сатанинский сон, забывшими о творце.



4. КЛУБ МАССИАКА

   В предместье  Сент-Оноре  в  те  годы  еще  существовал  богатый  отель
господина Массиака. Богач, унаследовавший от  отца  четырнадцать  сахарных
плантаций в Сан-Доминго, он за свою  шестидесятипятилетнюю  жизнь  добился
стократного увеличения своих имуществ. Ветряные мельницы, богатые кофейные
плантации, сахарные заводы,  целые  леса  низкорослой  ванили,  гигантские
поля, засеянные хлопком, давали ему  сказочные  богатства;  десятки  тысяч
черных  людей  работали  на  его  плантациях  в  Сан-Доминго.  На  берегах
маленьких речек дымились сахарные заводы;  черные  люди,  задыхающиеся  от
раскаленного воздуха и перегретого сахарного пара, по ночам входили в свои
жилища там, на границе саванны, где начинались болота Сальваса, и ночью  в
маленьких шалашах катались  по  циновкам  от  укусов  миллиарда  москитов,
впивающихся в сладкую кожу. Днем,  под  бдительным  взглядом  цветнокожего
надсмотрщика, хлыстом из кожи гиппопотама подгоняющего рабов, они отдавали
свою кровь, свои мышцы, свои нервы двуногому москиту,  богатство  которого
давно   превзошло   наследственные   накопления   крупнейших   французских
аристократов. Если в Париже господин Массиак не был допущен ко двору  и  в
салоны принцев, то в Сан-Доминго он жил со сказочной роскошью и  наряду  с
обыкновенными упряжками, вроде парной воланты, в которой он разъезжал  для
осмотра своих необозримых владений, он имел золоченые  кареты,  украшенные
незаконно присвоенным гербом, запряженные драгоценными  конями  в  упряжи,
отяжелевшей  от  золотых  гвоздей,  подвесок  и  пряжек.  Десятки  слуг  с
благозвучными античными именами из числа чернокожих и цветных пленников  и
уроженцев Сан-Доминго, выросших с детства  в  роскошных  дворцах  Массиака
десятки безмолвных и  покорных  рабов,  которым  зачастую  давалось  чисто
французское  образование,  -  с  надменными   лицами   стояли   у   дверей
многочисленных зал во время  празднеств,  восполняя  пышностью  недостаток
благородства крови и знатности рождения богача.
   Если грубый  феодальный  сеньор  Южной  Франции  обязан  был  соблюдать
какие-то обычаи феодального времени в отношении к  своим  односельчанам  и
французский дворянин зачастую омужичивался сам и был такой же неграмотный,
как крестьяне его родной деревни, и уже  в  силу  этого  зачастую  не  мог
считаться беспредельным владыкой над жизнью и смертью  своих  вилланов,  -
там, в колонии, Массиак, Эснамбук, братья Ламеты вознаграждали себя за все
уколы самолюбия в Париже тысячекратным  чванством,  разгулом  кровожадного
властолюбия  среди  безгласных  колониальных  рабов,   которых   старинный
королевский "Черный кодекс" трактовал как самодвижущиеся вещи, находящиеся
в полном распоряжении господина.
   Дня  полноты  картины  недостающей  знатности  господин  Массиак   ради
увеселения своей  дочери  завел  в  своих  палатах  двух  шутов  из  числа
изуродованных, превращенных  в  горбунов  негритянских  детей.  Запоздалые
королевские замашки производили дикое впечатление на тех, кто посещал  дом
господина Массиака в Сан-Доминго.
   Совершенство  хозяйственной  промышленной  техники  сочеталось  в  этом
разгулявшемся буржуа с разнузданными манерами раннего феодала,  который  в
первое десятилетие стремится возобновить стократный разгул фантастического
злодея маршала Жиля де Реца. Так же, как  этот  современник  Жанны  д'Арк,
маршал, казненный за неслыханный разврат и чернокнижие  королевским  судом
XV столетия,  так  же  этот  некоронованный  кофейный  король  осуществлял
гнусные замыслы, делая предметом своего сладострастия  издевательство  над
безответными  представителями  африканских  племен,  за  которых   никакой
королевский закон не вступался на отдаленных от Франции плантациях Гаити.
   Массиак был в дружбе с пятидесятилетним странным,  безумным  фантастом,
отщепенцем  парижской  аристократии  -  человеком,  при   имени   которого
содрогались благочестивые старухи и молодые аристократки, в то  время  как
дворянская молодежь двусмысленно улыбалась при произнесении этого имени, -
маркизом де Сад. В отличие от старинного французского негодяя, вошедшего в
легенды под именем Синей Бороды, маршала Жиля де Реца, который осуществлял
все свои безумные затеи и  ничего  не  писал,  этот  новый  претендент  на
престол короля распутства, маркиз де Сад,  все  описывал  в  своих  жутких
книгах, прокаленных на огне дикой и безудержной  фантазии,  но  ничего  не
осуществлял. Старик  Массиак,  остробородый,  желтолицый,  со  слезящимися
глазами, имел в лице  маркиза  де  Сада  лучшего  советника,  консультация
которого вознаграждалась иногда начиненным золотом мешком, перепадавшим  в
руки беднеющего маркиза из тяжелых, окованных  медью  и  железом  сундуков
богатого плантатора.
   Только что накануне состоялось бракосочетание дочери Массиака с младшим
сыном Александра Ламета, заседавшего в Национальном  собрании  в  качестве
депутата третьего сословия. Ночная оргия в предместье Сент-Оноре сменилась
тяжелым дневным сном.  К  вечеру,  поднимая  лиловатые  отяжелевшие  веки,
Массиак вспомнил о том, что предстоит снова бессонная  ночь,  так  как  по
очень важному делу он собрал у себя семнадцать  богатейших  представителей
французских колоний. Массиак дернул шелковый шнур, замшевый шарик ударил в
золотой барабан, висевший за дверью, и густой длительный  звук,  усиленный
рупором, позвал к нему  прислугу.  Два  лакея  в  красных  ливреях  внесли
тяжелый  двадцатисвечовый  канделябр.  Массиак  короткими  и   отрывистыми
фразами давал распоряжения.
   ...А в этот час Саси беседовал с отцом Томасьером, укрываясь от уличной
перестрелки. А в этот час Оже, выйдя от Лавуазье, прибыл в семью Ретиф  де
ля Бречонна, чувствуя необходимость  говорить  с  любимой  девушкой.  Дочь
Ретифа, Франсуаза, открыла ему дверь и сказала:
   - Добро пожаловать! Расскажите, почему давно вас не было видно и почему
вид у вас такой, как будто бы хоронили кого-то?
   - Вы правы, - сказал Оже, - нам всем  очень  тяжело,  и  я  боюсь,