ление Леклерка и ведут разведку.
Дессалин,  у  тебя  одиннадцать  тысяч  шестьсот  пятьдесят  солдат,  твоя
штаб-квартира Сен-Марк. Теперь,  Клерво,  ты  с  Полем  Лувертюром  вместе
охраняешь границы бывших испанских владений. Помните, что против  вас  три
тысячи французов под командованием генерала Рошамбо, на  форте  Дофин  три
тысячи человек под  командованием  Будэ  уже  направились  против  граждан
Порт-о-Пренс. - Заглянул в синюю тетрадку и  сказал:  -  Со  стороны  Капа
Кристофа атакует генерал  Гарди,  в  его  распоряжении  сорок  пять  тысяч
человек.
   Потом Туссен порылся в тетради и вынул  маленькие  листки  в  сероватой
бумаге,  на  которых  было  напечатано  крупными   буквами:   "Французские
граждане, попавшие под несчастное иго черных, не  бойтесь  ничего.  Черные
собираются  уничтожить  все  в  случае  своей  победы,  организуйте   свои
батальоны, помогайте нашим войскам".
   Туссен показал это Кристофу. Кристоф отрицательно покачал головой.
   - Я не знаю этого документа. Я только сигнализировал Леклерку, что  без
разрешения губернатора я не позволю высадиться его эскадре.
   - Это мне привезено с эскадры Леклерка, - сказал Туссен.
   Кристоф, проведя руками по лбу, сказал:
   - А все-таки генерал Ажэ под влиянием белого населения Порт-о-Пренса  и
прокламаций Леклерка заявил, что если бы то были англичане или испанцы, то
он нашел бы способ отбить атаки, но  так  как  в  нем  нет  уверенности  в
правоте высшего негрского командования, так как он не знает, действительно
ли французы хотят зла черным людям, то он желает впустить генерала Будэ  в
Порт-о-Пренс, для того чтобы выслушать его лично.
   Туссен  поднял  глаза,  осмотрел  присутствующих,  ничего  не  ответил.
Наступило неловкое молчание. Дождь  сменился  грозою,  и  через  несколько
секунд черная туча заволокла все небо. Наступила темнота, и только  молнии
рвали мрак, окутывавший горную хижину. Раскаты рвали облака, как  пушечные
выстрелы, и казалось, что войны, бури гражданских битв перенеслись  в  это
мирное горное  убежище  Туссена.  Пробовали  говорить  Дессалин  и  другие
генералы, но взрывающийся ветер, гроза и молния делали неслышными их речи.
   Длинный, остролицый профиль  Дессалина  с  черной  клиновидной  бородой
вырисовывался,  как  фигура  сатанинского  героя  европейской  трагедии  в
Вальпургиевой ночи на Брокене, словно герой сатанинской  повести  Клингера
"Мефистофель",  возникший  перед  Европой  снова  под  пером  Клингера   в
Петербурге  в  1791  году.  Дессалин  улыбался  страшной   улыбкой,   губы
шевелились и говорили  что-то  на  ухо  собеседнику.  Губы  его  и  других
шевелились, но не было слышно голосов. Так  продолжалось  довольно  долго.
Клерво вынул  из  кожаной  сумки  длинный  чубук-табакко,  скатал  шариком
табачные листья между ладонями,  запрятал  этот  шарик  в  трубку  и  стал
высекать искру огнивом.
   Наконец,  когда  кончились  последние  взрывы   в   низко   бегущих   и
захватывающих верхушки деревьев тучах, Туссен произнес:
   - Я сам виноват в том, что вы слишком верите французам. Знаете  ли  вы,
что Винсент арестован? Знаете ли  вы,  что  тот  самый  Бонапарт,  который
когда-то спас меня от смерти, сейчас  требует  моей  смерти?  Но  это  все
касается только Туссена. Что касается  нашего  генерала  Ажэ,  то  я  имею
первые сведения: четыре корабля на рейде сожжены, город  охвачен  пожаром,
и, вероятно, завтра отряд генерала Леклерка его займет. Во всяком  случае,
до получения твердых и определенных предписаний Великой  французской  лиги
мы не вправе сами ничего менять из того, что нам предписано,  иначе  слово
"Квисквейа" станет лишенным смысла, а тогда на что нам станет наша жизнь?
   Разъехались молча. Решили начать осадную войну. Самым  последним  уехал
маленький негр с письмом к начальнику негрской дивизии Домаже.
   Туссен писал своему подчиненному:

   "Разуверься во всех белых людях, которые тебя  окружают,  они  предадут
всех нас при первой возможности. Все их клятвы и заверения на  самом  деле
ведут только к возобновлению рабства. Поверь мне и нисколько не сомневайся
в справедливости моих слов. Несмотря на все попытки заманить нас,  держись
твердо,  подними  все  массы  культиваторов  и  дай   им   твердо-натвердо
уразуметь, что они не должны оказывать  никакого  доверия  этим  фальшивым
людям, которые рассылают свои прокламации  то  черным,  то  белым  палачам
Франции. Они дают заверения,  диаметрально  противоположные  тем,  которые
получают белые колонисты от французского командования. Самое губительное -
это то, что они  пытаются  сейчас  же  сформировать  отдельные  от  нашего
командования отряды цветных людей.
   _Квисквейа и братство_!
   Туссен Лувертюр".


   Оставив Дессалина у власти, Туссен исчез. Он появился через четыре дня,
переодетым, на площади  Сан-Доминго,  около  собора,  в  жаркий  день  под
навесом. Старые креолы,  мулаты  и  белые  люди  глотали  куски  фруктовых
прохладительных смесей, когда  седобородый  измененный  до  неузнаваемости
Туссен прошел и занял  место  в  парикмахерской  при  кофейне.  Парикмахер
ловкой рукой вскидывал и опускал бритву, наклонившись низко к  левому  уху
Туссена.
   - Напечатать ничего не удалось, - говорил он,  -  сломаны  все  машины,
фромантеновские станки не работают, а в то же время  на  рейд  пришло  под
английским флагом суденышко, с  которого  скинули  мешки.  В  этих  мешках
прокламации, призыв  французского  народа  за  подписью  Первого  консула.
Объявляются мир и  братство.  Испания  передала  Луизиану.  Первый  консул
призывает всех к единению, поздравляет все население Сан-Доминго, говорит,
что подтверждает все декреты об отмене рабства.
   У Туссена дрожала голова, этого он не ожидал. Неужели он в  самом  деле
ошибся, объявив войну Франции? Но тогда зачем вооруженные силы Леклерка?
   - Хорошо, Муркос, - сказал Туссен, обращаясь к  парикмахеру,  -  а  как
объясняют они появление вооруженных сил и  привоз  моих  детей,  Исаака  и
Плацида, в качестве заложников?
   - Ваши дети здесь, - сказал Муркос, - они на горе, они в губернаторском
доме. Их встретили, как  хозяев,  вчера  был  колокольный  звон  по  всему
городу.
   Туссен не сказал ни слова, он вышел из лавки парикмахера, ушел опять за
город. Его обувь была в пыли, пыль  осела  на  ресницах.  Тенистая  аллея,
несмотря на влажную листву, нисколько не облегчала жары.
   Испанская процессия двигалась по дороге. На  первом  месте  шли  Альмас
Сантос, люди в масках, люди в островерхих конических шапках  и  в  масках.
Шапки, раскрашенные в яркие цвета,  высотою  в  рост  человека,  кончались
тремя длинными лентами, которыми играл ветер. Затем,  сменяя  этих  восемь
маскированных людей, шел священник в  кружевной  пелерине  до  колен.  Два
мальчика несли свечи в рукоятках мечей. Огромный тонкий и легкий  крест  в
руках священника, ему предшествовали четыре носильщика, на плечах  которых
был гроб с сидящим на нем прикованным скелетом,  этот  скелет  вырезан  из
дерева ангела с крестом. И дальше за этим гробом следовали  снова  четверо
маскированных людей в таких же конических шапках.  Потом  шли  священники,
диаконы, числом пятьдесят шесть и несли разные эмблемы Христовых страстей;
здесь были меч,  плащаница,  хитон,  дароносица,  свечи,  терновый  венок,
фонарь палестинских кустодов,  рама:  петух,  трижды  пропевший  отречение
апостола Петра; копье, вонзившееся в ребро висевшему на кресте;  лестница,
молоток, гвозди, губка на шесте, с  которой  непрестанно  капал  уксус,  и
дальше траурный черный крест огромных размеров, пустой  внутри,  сделанный
из тончайших досок, с белым хитоном на перекладинах; его несли двое  людей
в черных одеждах и в черных масках.  Дальше  шли  музыканты,  продолжавшие
шествие носильщиков, с курильщиками фимиама, со щитом,  на  котором  стоял
вырезанный из дерева Иоанн-Креститель с золотым венцом на голове. За  ними
несли, предваряемые фонарями, ярко горевшими, несмотря на ослепительное  и
знойное солнце, на таком же помосте  изображение  Марии  Магдалины.  Потом
опять священник со звездообразным крестом, два  свеченосца  и  шестнадцать
носильщиков несут под балдахином статую, изображающую  коленопреклоненного
триста, падающего под крестной ношей. Конец огромного креста  поддерживает
Симон Киренейский...
   При всей душевной боли, при всем адском противоречии чувств, заражавших
душу  Туссена,  с  нетерпением  ожидавшего  на  перекрестке  прохода  этой
церемонии, старый негр не мог не улыбнуться, видя, что роль  этого  Лимона
Киренейского играет первый конторщик  табачной  фактории,  брат  покойного
генерала Модюи. За балдахином  шли  первый  алькальд  испанского  квартала
Сан-Доминго и восемь испанских негров со страусовыми перьями на касках.
   Туссен считал людей, чтобы не  упасть  без  чувств.  Стремление  видеть
Исаака и Плацида было настолько сильно, и в то же  время  смутное  чувство
того, что они несут ему еще большее горе, было настолько страшно,  что  он
мгновениями чувствовал, как подгибаются колени, и, смотря на дорогу сквозь
заросль могучего кустарника, невольно схватывался за серые  стволы  пальм.
Прошло сто пятнадцать  человек  -  представителей  упраздненных  испанских
монастырей, за ними  -  воспитанники  испанских  школ,  возвращающиеся  из
Сан-Доминго в Гинч. Дальше шел второй алькальд испанского квартала. Дальше
была  гробница  под  балдахином;  ее  несли  все  представители   народов,
населявших испанскую землю. Дальше в тюрбанах, в  фесках,  с  ятаганами  и
алебардами, шли "предатели и палачи".
   Религиозная  церемония  страстей  Христовых  была  разыграна  испанской
частью Сан-Доминго словно балет во французском театре. И вдруг, как  удар,
поразило Туссена чучело негра,  в  треуголке,  с  плюмажем  из  страусовых
перьев, в  раззолоченном  мундире.  Это  чучело  несло  мешок  с  надписью
"Тридцать  сребреников".  Болтая  руками,  помахивая  мешком,  это  чучело
неуклюже  кланялось  вправо  и  влево,  вперед  и  назад,  неся  за  собой
флагоообразную ленту с надписью "Иуда".
   Кто сделал это намеренное  сходство  с  губернатором  Сан-Доминго,  кто
состряпал это чучело, поразительно похожее частями лица и формой одежды на
Туссена Лувертюра?
   "Сейчас сезон лихорадок, - думал Туссен, - быть может, я уже  в  бреду?
Где мои дети, где я сам и кто я сейчас?"
   Процессия медленно двигалась дальше, поднимая пыль и блестя  на  солнце
золотыми   фонарями,   хоругвями   и   блестящим   убранством   испанского
духовенства. Несколько религиозно настроенных белых офицеров, четырнадцать
матросов мулатов - все это Туссен просчитал. Далее за ними, после оркестра
с трубами и валторнами, Туссен увидел черную фигуру, закутанную с  ног  до
головы в мягкий шелк, и огромный красный шлейф,  простирающийся  на  руках
шлейфоносцев на протяжении семидесяти шагов: это первый каноник  испанской
церкви. За ним  кадильница  в  руках  двух  носильщиков,  и  потом  -  под
балдахином - епископ в окружении  пышной  католической  гвардии.  Толстая,
короткая, заплывшая жиром фигура епископа и  шесть  викариев,  наместников
епископа, представляли собой шесть бочек, обливавшихся  потом,  трясущихся
от жира. Епископ в высокой тиаре,  под  балдахином,  изукрашенным  перьями
тропических птиц, а за епископом - на помосте, под большим овальным зонтом
из красной материи, в парчовой ризе - статуя мадонны. Четыреста креолок  и
испанских женщин, сплошь в белых одеждах и со  свечами  в  руках,  шли  за
мадонной. Потом в экипаже, украшенном позолотой, - старый испанец,  бывший
владелец крупнейших земель около Гинча. Он ехал и бесшумно  вышвыривал  из
мешка, стоявшего у него между колен, кипы небольших листков, раскидывая их
на расстоянии ста шагов по дороге.
   Так, ожидая встречи с  сыновьями,  внезапно  прибывшими  из  Парижа  на
кораблях, которые везли с собой  порабощение,  позор,  рабство  и  смерть,
Туссен, пользуясь своим  способом  предварительного  появления  в  местах,
которые его еще не ждут, узнал, что оба старшие сына, рожденные и выросшие
около Капа, к западу от города на плантации  Ноэ,  теперь  прибыли  в  его
губернаторский дворец в Сан-Доминго. Недаром зорким глазом Туссен  заметил
на рейде легкопарусное французское судно "Ласточка", качавшееся на волнах,
самое маленькое среди всех стоявших на рейде и самое страшное  для  сердца
самого большого человека на острове.
   "Совершилось, - думал Туссен, -  Вот  пришли  времена  и  сроки,  когда
завершится формула Кардана о том, что все вещи имеют свое возвращение, и о
том, что последующее событие может стать пародией предыдущего. А что, если
Бонапарт является пародией Робеспьера?  Что,  если  этот  цезарь  пошлости
воистину возвещает новое рабство? Что, если прав этот мальчуган Шанфлери в
своем запальчивом раздражении против разного вида человеческих безумий?"
   Дорога поднималась в  гору,  маленький  мостик  из  пальмового  дерева,
крутой в расчете на разлив четыре раза в год, перегораживал дорогу. Туссен
вдруг опомнился. Ему казалось, что целое столетие прошло с той минуты, как
он встретил испанскую католическую процессию. Он свернул по долине  ручья,
пошел вверх по течению и, усталый, остановился там, где  во  рву  ядовитые
пчелы слепили себе гнезда. Он вынул пальмовый свисток из  кармана,  трижды
тихонько подул. В ответ раздался такой же тихий свист, потом на дне оврага
показался человек с двумя лошадьми. Он шел, держа четыре кожаных ремешка в
руках. Зеленые листья и просветы между деревьями бегали  золотыми  бликами
по этим трем существам; один белый человек и сотни солнечных  бликов.  Так
он подошел к Туссену, разобрал поводья  и,  отдавая  честь  правой  рукой,
левой рукой предлагал Туссену коня.
   Это был Вернэ, первый адъютант генерала, генерал-губернатора, правителя
и Черного консула Гаитийской республики. Он вручил пакет Черному  консулу.
Туссен читал:

   "Дорогой отец, через  два  дня  наше  свидание.  "Ласточка"  через  час
подойдет к дебаркадеру. Капитан Боссюэт показывает  нам  твое  жилище,  он
говорит: через два дня ваш отец с почетом и славой вернется в этот дворец.
Все тебе расскажем. Франция была прекрасна до  нашего  ареста,  но  добрый
старик Леклерк объяснил, что все это  недоразумение.  Будем  надеяться  на
лучшее будущее.
   Исаак Лувертюр, Плацид Бреда".


   "Вот как, - подумал Туссен. - Оба сына называют себя по-разному".
   Вернэ смотрел на генерала и гладил лошадей. Туссен спрашивал:
   - Что же, кто-нибудь есть еще, кроме моих сыновей?
   - Никого, товарищ, - говорил Вернэ, - все, кто с ними приехал, остались
на борту "Ласточки".
   - Хорошо, - сказал Туссен, - мы уедем так же прост?.
   - Нельзя, генерал, - ответил Вернэ, - около большого колодца,  рядом  с
дворцом Сансуси, завтра в полдень будут ждать восемьдесят  всадников.  Вам
хотят сделать встречу такую, какую предписал генерал Леклерк.
   Морщины на лбу Туссена углубились, он ударил хлыстом вороного конька и,
за неимением шпор, стиснул его бока шенкелями.
   К вечеру приехал в Деннери. Он узнан был не сразу;  его  узнал  первым,
при повороте на Деннери, загорелый маленький человек  с  крутыми  усами  и
бородой клином, с лицом в красных и синих  пятнах,  в  большой  шляпе.  Он
сидел в воланте, и, быстро повернувшись, оскалил крепкие желтые зубы, взяв
двумя пальцами левой руки трубку изо рта. Но и Туссен также узнал его.  Он
был поражен только одним: этот капитан Наваррец, хвалившийся тем,  что  он
перевез один с африканского берега  свыше  семидесяти  тысяч  негров,  был
изгнанником острова Гаити. В  свое  время  Туссен  за  наглые  выходки  на
колониальном собрании ударил его  палкой  по  лицу.  Потом  в  первые  дни
губернаторства Туссена Наваррецу пришлось быстро убежать.
   "Как он теперь появился здесь и что  значит  его  появление?"  -  думал
Туссен.
   За месяц отсутствия Туссена, очевидно, произошло столько  перемен,  что
необходимо принимать какие-то меры  для  того,  чтобы  это  поправить.  Во
всяком случае, при прежнем положении вещей появление этого морского волка,
негроторговца, было бы невозможным, а если он появился, это служит  первым
предостережением: значит, случилось что-нибудь такое, что  обусловило  эту
неслыханную наглость. Значит, появился кто-то,  кто  дает  приют  подобным
людям.
   "Он даже не боится быть узнанным". - С этой мыслью  Туссен  подъехал  к
своему жилищу. Никто не вышел на стук. Взволнованный и  смущенный,  Туссен
поднялся на верх небольшого деревянного строения. Большая черная собака  с
низким басовым лаем  кинулась  ему  навстречу,  узнала  хозяина,  вильнула
хвостом, завыла. Туссен толкнул дверь,  перед  ним,  в  плетеной  корзинке
качая ребенка, сидела старуха и пела. Она пела старую негритянскую  песню,
какую пели во времена рабства. Туссен ее окликнул, то была его сестра.
   Старуха встала, пошла к нему навстречу, приветствовала его со спокойной
важностью. Она никогда не была разговорчива, но тут вдруг  усадила  его  и
заговорила торопливо:
   - Хорошо, что ты приехал раньше. Тебя ждали только через два дня,  тебя
хотят купить твоими же детьми. У тебя начинаются черные дни,  но  думалось
мне все-таки, что ты приедешь раньше, и хорошо, что ты приехал раньше.
   Эту фразу она готова была повторять без конца.
   Туссен ее прервал:
   -  Сходи  к  Бовэ,  скажи  ему,  что  завтра  торжественно  въезжаем  в
Сан-Доминго.
   Старуха хотела уходить, ее внук закричал из  корзинки.  На  крик  вышла
молодая женщина  мулатка,  племянница  Туссена.  Она  посмотрела  на  дядю
Просветлевшими  глазами,  с  чувством  горячей  благодарности  по   поводу
неожиданного, но своевременного приезда, и ничего не сказала.
   - Давно ли здесь Наваррец? - спросил Туссен.
   Молодая женщина вздрогнула, старуха сказала:
   - Наваррец не может здесь появиться.
   - Я говорю тебе, что он здесь, я сам его видел.
   Старуха ничего не ответила и вышла из комнаты. Молодая женщина сказала:
   - Должно быть, он приехал  вместе  с  французом  Рош-Маркандье,  с  тем
самым, который убил Сантонакса.
   Туссен нахмурился. Он не мог сидеть, не мог думать и отдыхать  и  решил
сам пойти навстречу Бовэ.
   Молодой офицер уже сам спешил к нему, быстро надевая шапку,  и,  кончив
эту операцию, подошел, словно на смотру,  к  Туссену  и  отдал  ему  честь
по-военному.
   - Не могу похвастаться благополучием, генерал, - сказал он.
   - Почему? - спросил Туссен.
   - Вам послали четырех гонцов, из них ни один  не  вернулся.  Донесения,
очень  важные,  все  потеряны,  если  потеряны  гонцы,  а  если   потеряны
донесения, то многое потеряно в деле нашей свободы.
   Туссен нахмурился и, беря Бовэ под руку, отправился с  ним  по  верхней
дороге к морю.
   Утром большой колокол Сан-Доминго в соборе, где еще  недавно  покоилась
гробница  Христофора  Колумба,  возвестил  приближение  отряда   правителя
острова. Туссен Лувертюр  верхом,  одиннадцать  его  генералов,  эскадроны
черных драгун в киверах  с  султанами,  в  снаряжении  из  белой  кожи,  с
большими пистолетами и кривыми шашками ехали впереди.  Туссен  обмахивался
древесной веткой и ехал спокойно. У въезда  в  город  -  там,  где  солнце
бросало резкие черные тени на улицу, ярко освещая желтые дома с  фестонами
и разводами по карнизам и крышам,  -  навстречу  Черному  консулу  выехала
делегация города. Женщины в белых платьях, в волантах и каретах,  негрские
ребятишки, представители мулатской и негрской коммуны и  маленький  экипаж
английского образца, где под зонтиком сидело двое в гражданской одежде. Их
Туссен узнал издали. Они встали в коляске, сняли шляпы. Туссен при громких
кликах двухсот человек, слегка осаживая лошадь, повернул к коляске,  Исаак
и Плацид бросились к отцу на шею. Потом  все  трое  пересели  в  карету  и
отправились к губернаторскому дворцу.
   - Меня поразила смерть Сантонакса, - говорил Плацид, - но никто,  кроме
матери, не писал мне об этом.
   Туссен, казалось, не