ишли. Какой-то простолюдин закричал среди двора во все горло:
   - Начальницу, начальницу! С нее надо начинать!
   Это не входило в планы. Явившаяся начальница и сестры высказали  страх,
внушенный им этим человеком.
   - Подождите, - сказал один марселец (последующее передаю  буквально  со
слов свидетеля-очевидца), - я вас от него избавлю. - И  рассек  ему  череп
ударом сабли, потом отбросил его к стене.
   Приказали открыть дверь женского  отделения  тюрьмы  Ла  Форс.  Женщины
затрепетали от радости (как прежде бывало в тюрьмах), думая, что пришли их
освободить. Здесь следовали списку. Их  вызывали  по  старшинству.  Читали
причину заключения, выводили из одного двора и убивали  на  другом.  Вдова
Дерю  оказалась  четвертою  или  пятою  и  оповестила  всех  остальных  об
ожидавшей их участи ужасными  криками,  так  как  разбойники,  забавляясь,
обращались к ней с непристойностями. Ее труп не  был  от  них  избавлен  и
после смерти. Сорок женщин были убиты здесь.
   Пока эта кровавая сцена происходила в одной части Ла  Форс,  по  другим
бегали распутники и негодяи всей Франции  или  даже  всей  Европы.  Прежде
всего сутенеры выпустили всех проституток. Надо было видеть эту сцену. Она
не была кровава; но едва ли можно было увидеть нечто  более  непристойное.
Все эти женщины  предлагали  своим  освободителям,  равно  как  и  каждому
первому встречному, то, что они называли любовью...
   Но оторвем наши взоры от этой картины и направим их на другую,  которая
не  будет  ни  более  пристойною,  ни  более  успокоительною,   ни   более
нравственною, но которая по крайней мере не  явится  изображением  двойной
испорченности.
   Сутенеры и чернь бросились в женскую тюрьму. Другие распутники проникли
в приют для девиц, приют "домашних служанок", то  есть  тех,  которые  там
воспитывались.
   Несчастные ведут там печальную жизнь. Вечно за  школьными  занятиями  и
под страхом розги учительницы, обреченные на вечное девство, на  плохую  и
невкусную пищу, они не ждут иного счастья,  как  только  чтобы  кто-нибудь
пригласил их в прислуги или на какую-нибудь тяжелую работу. Да и тогда что
за жизнь? При первой жалобе несправедливого хозяина или хозяйки  их  берут
обратно в приют для наказания...  Нетрудно  почувствовать,  насколько  эти
существа унижены и несчастны...
   Вот к этим-то забитым и униженным существам, которые,  будучи  случайно
брошены в общество, остаются в нем всегда презренными,  -  ворвалось  все,
что было наиболее распутного и наиболее злодейского  в  Европе...  Негодяи
обежали все дортуары,  в  то  время  как  молодые  девушки  вставали.  Они
выбирали из них тех, которые им более нравились, и овладевали ими тут  же,
на глазах у подруг. Ни одна из этих девушек не была изнасилована, так  как
ни одна  не  сопротивлялась.  Доведенные  почти  до  униженного  состояния
рабынь-негритянок,  они  повиновались  малейшему   приказанию.   Некоторые
честные молодые люди, находившиеся в толпе в качестве любопытных,  спасали
девушек, уводя их из этого места...
   Так как среди девушек есть много дочерей бедных родителей, то  часто  у
них оказываются братья и сестры в предместьях или в деревне. Один  молодой
пивовар бродил по спальням, кого-то разыскивал. Наконец, он увидел молодую
девушку, оказывавшую некоторое  сопротивление  и  отбивавшуюся  от  немца,
замахнувшегося, чтобы дать ей пощечину. Молодой пивовар бросается на немца
и оглушает его дубинкой. Вся толпа восстает против его поступка.
   - Ах, боже мой! - восклицает пивовар. -  Это  моя  сестра.  Неужели  вы
хотите, чтобы я допустил целовать ее на моих глазах?
   Тогда все приняли его сторону, и он увел девушку.
   Другая сцена произошла, на глазах у моего свидетеля. Одну  из  наиболее
красивых девушек преследовал парень из мясной. Он уже поймал и схватил ее,
как вдруг девушка обернулась.
   - А, мой братец! - воскликнула она, глядя ему в глаза.
   Мясник остановился и вслед за тем ушел, уведя с собой сестру.  Одна  из
девушек, впрочем, оказалась удачливой. То была молоденькая блондинка, быть
может  единственная  безусловно  красивая  девушка  в  приюте.  При   виде
разбойников она заклеила себе лицо пластырем и вымазала его грязью.  Среди
входивших  она  заметила  мужчину  лет  сорока,  внушившего  ей  некоторое
доверие. Гиацинта Гандо - так звали девушку - вытерла лицо и  бросилась  к
нему с криком: "Отец, спасите меня!" Мужчина  накрыл  ее  своим  плащом  и
увел, говоря: "Это моя дочь!" Придя в его дом. Гиацинта бросилась  к  нему
на грудь со словами: "Делайте со мной что хотите,  но  только  никогда  не
отсылайте меня обратно в приют". Мужчина привязался к ней,  найдя  в  ней,
кроме красоты, и добрый нрав. Что  было  дальше?  После  того  как  у  нее
родился сын в начале мая, он на ней женился...
   Эта история  меня  несколько  утешила...  Событие  в  приюте  "домашних
служанок" завершило разгром Сальпетриер.  Простимся  с  этим  несчастливым
сентябрем,  который  когда-нибудь  займет  такое  видное  место  в   нашей
истории".


   Господин Шатобриан вернулся  после  полугодовых  скитаний  по  Америке.
Савиньена де Фромон сидела с ним в маленьком притоне, что у самого  выезда
из Парижа в Венсенскую рощу.  Она  слушала  его  бесконечные  рассказы  об
американских лесах, о восхитительных таинствах южноамериканской  ночи,  но
слушала рассеянно, и в голове у нее неустанно бродила одна и та же  мысль:
"Когда же этот болтливый путешественник заговорит о деле?"  Но  Шатобриан,
увлекшись своей поэтической фантазией, продолжал:
   - Я думал отдохнуть на лоне девственной  и  могучей  природы.  Когда  в
непроходимом лесу, перебегая от дерева к  дереву  по  берегам  многоводных
рек, я почувствовал, что здесь не ступала человеческая нога, я вдруг понял
и оценил великое учение Руссо о естественном человеке. Париж  со  страшной
бойней, с неизвестностью завтрашнего дня, это ад по сравнению с  тем,  чем
должно быть человеческое общество, основанное  на  общественном  договоре.
Но, увы, в этот самый момент, когда я увлекался видом первобытного леса, в
эту минуту слух мой  поразили  странные,  неприятные  и  слишком  знакомые
звуки. Я понял их происхождение: на поляне под  звуки  плохонькой  скрипки
плясали индейцы, а маленький француз-парикмахер,  напудренный,  в  парике,
играл им польки и кадрили.
   - Ну что же, это очень мило, - сказала Савиньена  де  Фромон,  тихонько
нажимая туфлей на носок сапога Шатобриана. - Мой друг, вы заставляете меня
терять время, - продолжала она, -  поберегите  ваше  красноречие  до  того
утра, когда вы  сможете  опять  с  полным  правом  перед  восходом  солнца
сравнивать мои раскрасневшиеся щеки на подушке с расцветающим небом, -  не
в пользу последнего, как вы неоднократно мне говорили. А  теперь  помните,
что вы задолжали мне за прошлый раз пятьсот ливров золотом, а сейчас, если
дело успешно пойдет, вы получите паспорт и возможность  беспрепятственного
побега через границу только при условии немедленной  уплаты,  вот  сейчас,
перед нашей разлукой, пятисот тысяч ливров золотом.
   Шатобриан вскочил как ужаленный:
   - Боже, где я их возьму?
   - Но, мой друг, у вас молоденькая жена с очень старым состоянием.
   - Да, дорогая, - раздраженно ответил Шатобриан, - я  должен  был  очень
сильно истратиться, чтобы в дни сентябрьской резни выручить из тюрьмы мать
и сестру.
   - Напрасный труд, напрасный труд, - сказала Савиньена, - они вас только
свяжут по рукам и ногам.
   Шатобриан едко улыбнулся, махнул рукой и сказал:
   - Я не стану разъяснять вам, как и чем  связываете  меня  вы.  Впрочем,
если все это вас так затрудняет, я могу отказаться, - я  просто  явлюсь  в
секцию и скажу, чтобы вас арестовали.
   - Ах, вот как! -  вскричала  женщина  и,  вскакивая  со  стула,  резким
движением  уронила  кружку  вина,  залив  камзол  и  панталоны   господина
Шатобриана.
   - Аристократ и проститутка дерутся, - вдруг громко  произнес  кто-то  в
углу.
   - Ты сам аристократ, - ответил Шатобриан.
   Он для виду бойко и с любезным видом предложил  руку  Савиньене.  Около
рощи Шатобриан быстро скользнул в  заросли  и,  прежде  чем  Савиньена  де
Фромон  успела  его  догнать,  он  уже  сидел  верхом,  а  вторая   лошадь
нетерпеливо  била  копытами,  имея  в  седле  старика,  не  без  удивления
смотревшего на женщину, повисшую на стремени молодого Шатобриана.
   - Как? Ведь вы же обещали мне карету! - кричала женщина.  -  Неужели  я
пешком пойду в Париж?
   - Как! Ведь вы же обещали мне паспорт! - иронически дразнил  Шатобриан.
- Неужели я пешком пойду через границу?
   - Будь проклят, негодяй! - закричала женщина. - Мы еще встретимся!
   - Надеюсь, что  нет,  -  крикнул  Шатобриан,  ударяя  хлыстом  по  лицу
взбешенной женщины.



8. САНТОНАКС

                            Под этим благостным небом, под вечным  солнцем
                         и пленительными эфирами Гаити  во  всех  садах  и
                         плантациях дарит человеку голубые и розовые цветы
                         алоэ, ваниль, кофейное дерево, пряности,  хлопок,
                         и огромные сахарные тростники покрывают остров.
                                                         Юнивер Питтореск.

                            Терпение -  это  самое  редкое  растение,  оно
                         произрастает далеко не в каждом саду.
                                                     Английская поговорка.

   Пьер Леон Модюи, один из полковников, вскоре генералов, находившихся  в
распоряжении губернатора Сан-Доминго Перонье, был по  существу  человеком,
лишенным  какой  бы  то  ни  было  злобы,  однако  к  полному   отсутствию
собственной  моральной   физиономии   он   присоединял   полное   неумение
разбираться в людях. Если бы генерал Модюи имел возможность слышать  слова
Робеспьера о том, что он является "организатором колониальной Вандеи",  то
был бы немало огорчен: он всегда считал себя просвещенным  человеком,  был
почитателем Вольтера и Руссо, и однажды за дружбу с Дювалем  Дюпременилем,
бастильским узником, который не испугался  противодействовать  королевским
министрам, Модюи был волею короля удален из Парижа.  Это  положило  начало
тому изменению взглядов, которое кончилось полной  ломкой  всех  воззрений
Модюи. Он подал прошение на  королевское  имя,  в  котором,  распинаясь  в
верноподданических чувствах, коленопреклоненно просил короля  вернуть  ему
право пребывания в Париже. Это право  он  получил  на  короткий  срок.  Он
стремился поддержать связь с депутатами  Национального  собрания,  но,  не
получив  доверия  ни  там,  ни  здесь,  провалившись  вместе  с   провалом
королевского проекта о постройке  новых  четырнадцати  военных  судов,  он
принужден был искать себе убежище в первой попавшейся должности  и  уехал,
получив военное назначение на остров  Гаити.  По  его  предположению,  это
могло доставить ему почетное положение, большие деньги, и вдруг оказалось,
что возможно еще одно приобретение - военная слава.
   Супруга господина Модюи писала в Париж:

   "Когда европейцы пришли на острова, там царила природа  во  всем  диком
величии своей  роскоши.  С  гребней  гор  спускались  перевитые  ползучими
лианами  беспредельные  леса,  соединявшиеся  с  саваннами  и  тянувшиеся,
подобно длинным прядям волос, до моря. Задерживавшиеся над вершинами  этих
лесов  облака  постоянно  сообщали  им  влажность,  которую  любят  сочные
растения этого климата, а  с  большей  еще  высоты  к  ним  лились  потоки
солнечных лучей. Таким образом, питаемые всеми испарениями океана  и  всем
тропическим жаром, острова стали добычей обильной растительности, которая,
не останавливаемая зимними морозами, заглушала и пожирала сама  себя,  для
того чтобы возрождаться в еще большем изобилии. Тогда-то  со  всех  сторон
началось чрезмерное разрушение. Топор и огонь зараз пущены в  ход  в  этих
девственных лесах, а саванны утратили  свою  вековую  тень.  Прибывшие  из
Африки суда начали высаживать на эти  берега  негров.  В  настоящее  время
сахарный  тростник  покрывает  золотоносные  берега  по  всей  поверхности
колонии. Лучшие земли отошли под  шестьсот  сахарных  плантаций;  кофейные
плантации  заняли  пригорки;  таким  образом  разделенный   остров   имеет
восхитительный вид. Это волшебный сад.
   Повсюду взор с восторгом останавливается на выполотых и разделенных  на
квадраты тростниковых полях, за которыми ухаживают,  точно  за  цветником;
тропинки между плантациями сходятся  со  всех  концов  в  виде  розетки  к
саванне, посреди которой высится дом  владельца.  Там  ее  сердце;  оттуда
исходит жизнь, кровь разносится словно по венозным сосудам. В ста  саженях
от дома плантатора расположены хижины негров, образующие  деревню  от  ста
пятидесяти до трехсот душ в каждой плантации. Время жатвы, начинающейся  в
январе и заканчивающейся в июле, - это  ни  с  чем  не  сравнимая  в  мире
картина, которая представляется с возвышения:  вид  вертящих  свои  крылья
мельниц по всему острову, пропадающих  вдали  сахарных  плантаций;  покров
острова, ежеминутно меняющий вид и цвет; работы по уборке, веселый огонек,
точно убегающий все далее и далее, и выходящий из  труб  сахарных  заводов
дым. Со всех саванн раздается пение, запах горячего сахара  поднимается  к
небу. Наступает вечер: мельницы останавливаются, негры выстраиваются в ряд
перед домом хозяина для  общей  молитвы,  которую  слушают  с  обнаженными
головами плантатор со всей своей семьей; затем каждый отправляется к  себе
в  хижину  и  разводит  огонь,  чтобы  приготовить  ужин.   Двое   негров,
назначенных для этого по очереди, помещаются тогда в  шалаше  вблизи  дома
хозяина, разводят костер и, вооружившись ножами,  приготовляются  охранять
жилища. Все двери запираются, все другие огни гасятся, и  ночь  опускается
на окрестности. Белые в Сан-Доминго делятся на два  класса.  Одни,  будучи
привязаны крупной  земельной  собственностью  ко  всем  выгодам  и  пользе
плантаций, имели бы основание жалеть о гибели своей собственности в случае
уравнения прав черных и цветных людей с белыми. Другой  класс  состоит  из
сволочи французских эмигрантов, бежавших от королевского  гнева,  выходцев
из низкой толпы неаполитанских мятежников, карбонариев, бежавших из  своих
провинций. Здесь есть исступленные женевские  республиканцы,  бежавшие  из
Франции в дни Людовика  Солнца.  Все  они,  пользуясь  начавшейся  смутой,
нападают на богатейших белых и охотно идут  на  приглашение  черных  банд,
собирающихся в горной и лесистой части острова, куда не проникают французы
из боязни страшных  лихорадок  и  откуда  выселились  случайные  испанские
колонисты. Могу заметить,  что  те  философские  системы  нашего  времени,
которые так  пленяли,  нас  в  нашем  когда-то  прекрасном  Париже,  имеют
следствием самое губительное воздействие на  умы  негров  и  простолюдинов
вообще.  Прекрасные  правила  философов,  будучи  приведены  в   действие,
сопровождаются величайшими бедствиями для благородных сословий. Я  слышала
об одном  негре,  выходце  из  плантажа  графа  Ноэ.  Это  плантаж  Бреда,
находящийся на расстоянии одной мили к  северу  от  Кап-Франсеза.  Я  тебе
напишу имя этого негра. Моя старая повариха-негритянка сообщила  мне,  что
здесь ходит легенда о том,  что  какой-то  гений  вдохновил  этого  негра,
научил его  читать  и  писать  и  пристрастил  его  к  чтению  губительной
французской философии еще в те  дни,  когда  он  был  пастухом,  мальчиком
Бреда. Очевидно, бывший ваш управляющий, который ныне  управляет  бредским
плантажем, именно г-н Байон де Либерта, не отличается зоркостью, ибо, зная
о сношениях этого негра с  бунтовщиками,  убитыми  в  Париже,  а  также  с
неграми Биассу,  Букманом  (голова  которого  недавно  была  на  пике  для
устрашения площади  и  даже  мертвая  смотрела  на  всех  живыми  горячими
глазами) и Жаном  Франсуа,  Байон  де  Либерта  оказывает  столь  странную
доверенность этому опасному черному, философу. Конюшни и  пастбища  Бреда,
судя по словам  моей  поварихи,  сделались  местом  каких-то  таинственных
сборищ,  на  которых  происходят,  как  говорят,  таинственные  обсуждения
французских событий и чтение кит безбожного аббата Рейналя. Негры называют
эти книги "белым кодексом черных людей". Как жаль, что в Париже мало знают
о том, что здесь происходит... Знает ли нечестивый Рейналь  о  том,  какие
ядовитые плевелы принесли его посевы?"

   Пьер Леон Модюи увидел другую картину:  посадив  своего  брата  Николая
Модюи  в  контору   табачной   фабрики,   он   имел   возможность   близко
соприкоснуться не только с вопросами быта черных рабов и  цветных  племен,
но и с тем, что больше всего интересовало его  супругу,  -  с  вопросом  о
суммах барышей, получаемых  плантаторами,  французскими  колонистами.  Это
вызывало зависть в душе обнищавшего дворянина. Он согласен был  переменить
свои  воззрения  на  праздных  буржуа,  получающих   колоссальный   барыш,
переменить, но по одному их слову, если они научат  его  быть  богатым.  В
колониях были немногочисленные французские войска, но очень многочисленные
и  вместе  с  тем  превышавшие  французов  нерегулярные  армии  гаитийских
маронов, рабов, из  числа  тех,  которых  совершенно  легально  доставляли
французы и англичане и которые не вынесли режима и  бежали  в  недоступные
части острова.
   Благочестивые негры, собирающиеся вечером на молитву,  для  того  чтобы
вместе  с  милостивым  ласковым  господином  возблагодарить  создателя  за
прелести восемнадцатичасового дня  работы,  зачастую  убегали  в  саванны,
организовывали там большие и малые отряды, и хотя эта армия нигде не  была
зарегистрирована и не вела списка своих батальонов, полков  и  бригад,  но
Модюи  скоро  узнал,  что  отряды  маронов,  скрывающихся   в   совершенно
недоступных частях Гаити, гораздо значительнее, нежели думают в Париже.
   Первое, что сделал господин Модюи, это написал генералу Лафайету о том,
чтобы тот озаботился  подкреплением  колониальных  войск.  Он  не  получил
ответа, и, как увидел впоследствии, это письмо сыграло  самую  решительную
роль в определении его личной судьбы. Он  очень  неосторожно  отозвался  о
пятнадцати тысячах мулатов, которые, будучи свободными и владея небольшими
домиками, пожелали стать совершенно  свободными,  то  есть  участвовать  в
законодательных органах страны. Модюи просто приравнял  их  всех  к  числу
восставших рабов и, помня уроки отца Николазика из классической древности,
писал Лафайету, что:

   "Во избежание зрелищ восстания нового  Спартака  необходимо  как  можно
скорее избавиться от воцарения негров и мулатов, ибо  если  они  сделаются
господами острова, то он ничего не будет в  состоянии  сделать  с  другим,
гораздо более опасным движением, которое есть среди безродных плантаторов,
"господ, выскочивших из  бедноты",  неблагородных  по  крови  и  способных
отложиться от Франции, если  она  будет  оказывать  покровительство  идеям
свободы среди мятежно настроенных цветнокожих и черных людей".

   По Черному кодексу, надо уничтожать всех маронов,  ибо  каждый  из  них
"трижды заслужил пытки перед смертью и смерть после пыток". Но так  как  у
них много сторонников среди небежавших негров, работающих  на  плантациях,
факториях, на фабриках  и  заводах,  то  в  карательном  порядке  придется
уничтожить такое количество людей, что плантации могут обезлюдеть.

   "При теперешней дороговизне, когда англичане колоссально  подняли  цену
на негров, это вызовет серьезный убыток.  Не  лучше  обстоит  и  в  других
областях. Господа, привыкшие жить в  невероятной  роскоши,  о  которой  не
смели мечтать принцы  и  принцессы  королевской  крови,  пожалуй,  захотят
отложиться  от  Франции  и  устроить  из  острова  Гаити   самостоятельное
государство. Помните, что даже негры на  плантациях  курят  такие  сигары,
которых мы с вами, или во всяком случае я, бедный французский генерал