же способом, как  буря  уравновешивает  тех,  кого  она  приводит  к
кораблекрушению. Что касается  нас,  то  мы  не  испытываем  ни  малейшего
стремления к такому равенству.
   - Ты неправильно говоришь, - злобно прервал его Робеспьер. - Как мог ты
возражать против демонстрирования гражданами  готовности  нашего  клуба  к
жертвам?
   - Однако, - сказал Марат, - я хочу есть. Над Парижем идет  дождь.  Сена
вздулась, и не пройдет часа, как избенка начнет протекать. Успеет ли Лоран
Басе привезти нам еду и питье? Смотрите, начинается буря.
   Робеспьер подошел к окну. Свинцовое небо. Тучи  закрыли  солнце.  Волны
бурливо хлестали около самой двери.
   - Кто тебя научил выбрать  это  жилище,  Марат?  -  спросил  Демулен  с
некоторым волнением.
   - Я привык ночевать здесь, - сказал Марат. - Ни разу никому в голову не
приходило сунуться в эту дыру. Четыре раза меня заливала  вода,  весной  я
спасся отсюда  вплавь,  я  почти  тонул,  но  около  берега  меня  вытащил
гвардейский офицер. Пока я обсыхал, он разговаривал со своим  товарищем  о
том, что он скорее вспорет живот собственной своей  матери,  чем  позволит
себе пойти против приказаний государя. Я чуть не бросился в воду при мысли
о том, что это гвардейское чудовище стало моим спасителем. А тут еще он ко
мне обратился со словами: "Ну, а что бы вы сделали,  мокрый  господин,  на
моем месте?" Я ответил ему, спокойно, я сказал: "Скорее я зарезал бы  всех
королей мира, чем наложил бы руку на виновников дней моих". -  "А  кто  вы
такой?" - спросил меня гвардеец. - "Я - Марат, Друг народа", -  ответил  я
ему и, спокойно выжимая свое платье, ушел с пристани.
   - И он не погнался за тобою? - спросил Робеспьер.
   - Нет, - ответил Марат. Взглянув на расстроенное лицо Камилла Демулена,
Марат продолжал: - Милый Демулен, ты, кажется,  расстроен,  но  ты  хорошо
умеешь развлекать своих читателей в газете,  научись  смеяться  вместе  со
мною. Я тоже весельчак, и пока нас не залило водой, поднимающейся из Сены,
вы оба на голодный желудок послушайте мой веселый рассказ:
   -  Двадцать   второго   января,   когда   министр   финансов,   мэр   и
главнокомандующий послали для нападения на меня  целую  армию,  я  спал  в
соседнем  переулке,  как  вдруг  молодой  человек,  служащий  у  меня   по
письменной части, прибежал ко мне и со слезами на глазах объявил, что  дом
мой окружен несколькими батальонами. Мой хозяин тут же вошел в мою комнату
вместе со своей женой; они были потрясены и  хотели  говорить,  но  вместо
слов издавали только стоны.  "Успокойтесь,  -  бросил  я  им,  -  все  это
пустяки". Я вскочил и потребовал, чтобы меня оставили одного. Никогда я не
бываю так  хладнокровен,  как  посреди  угрожающих  опасностей.  Не  желая
выходить в беспорядке,  из  опасения  возбудить  подозрение,  я  тщательно
оделся. Я надел сюртук, круглую шляпу, принял веселый вид и отправился  по
направлению к Гро-Кайу сквозь отряд гвардии,  посланный  арестовать  меня.
Дорогой  я  старался  развлечь  своего  спутника  и  сохранил   прекрасное
расположение духа вплоть до пяти часов вечера - время,  когда  мне  должны
были подать корректуру газеты, где я давал отчет о знаменитой  экспедиции.
Однако никто не приходил. Я почуял угрожающий мне  удар;  на  другой  день
утром я узнал, что типография моя опечатана: День прошел для меня грустно.
Путь мой пронюхали. Вечером дом был  окружен  шпионами,  которых  я  узнал
из-за жалюзи. Мне предлагали спастись с наступлением ночи через крышу.  Но
я прошел посреди них днем под руку  с  одной  молодой  особой,  идя  самым
спокойным шагом. Когда настала ночь, я отправился к  большому  бассейну  в
Люксембургском саду; там меня ждали два друга, которые должны были отвести
меня к одной даме по соседству. Мы никого не застали дома, и я очутился на
мостовой. Один из моих спутников расплакался; я своим  смехом  осушил  его
слезы. Берем извозчика, и я отправляюсь искать прибежища в недрах квартала
Марэ. Прибыв на Гревскую площадь, хочется посмотреть на фонарь, намеченный
для меня два дня тому назад, и я прошел под этим  фонарем.  Добираемся  до
улицы Перль; у нового моего хозяина гости, среди  которых  одно  лицо  мне
несколько знакомо. Чтобы сбить с толку любопытных, надо было  притвориться
веселым, и веселье пришло само собой. После пятнадцатиминутного  разговора
я на ухо спрашиваю у хозяина, уверен ли он в  такой-то  личности.  "Как  в
себе самом". - Отлично", - и я продолжал разговор. Я поужинал и отправился
спать. Посреди ночи перед моими окнами останавливается  отряд  конницы.  Я
вскакиваю, приоткрываю окно. Вижу, никто не спешился; я преспокойно  опять
иду спать до завтра, когда надо было ретироваться.
   Когда Марат кончил, Робеспьер и Демулен все еще  смеялись.  Якобинцы  и
суровые вожди революционной Франции были уверены в  чистоте  своего  дела.
Они без боязни смотрели в будущее и легко переносили трудное настоящее.
   - Однако, - сказал Марат, - ты, Робеспьер,  давно  хотел  показать  мне
речь Барнава и твои споры, закончившиеся позорным декретом по  предложению
аббата Мори.
   Робеспьер порылся в бумагах и подал Марату документы.
   "16 мая 1791 года Барнав говорил так:
   - Нас обвиняют в том, что мы напрасно отнимаем время у Собрания ссорами
по вопросам самолюбия. Комитет не изменил своего предложения. Он не должен
был отказываться от тех мер, которые вначале  считал  необходимым  ввести.
Изменения  стали  вноситься  нашими   противниками.   Мера,   предлагаемая
г.Рейбелем, абсолютно  противоречит  вчерашнему  декрету.  Вы  постановили
ставить на обсуждение статью г. Мерлена, а сегодня вам предлагают признать
права  цветных  людей  и  свободных  негров:  это   значит   противоречить
вчерашнему декрету. Это предложение к тому же совершенно  недопустимо.  Вы
признали, что колонии являются настолько необходимыми для государства, что
издали третьего дня особый декрет  относительно  них;  захотев  достигнуть
цели, хорошо захотеть использовать все средства. Это средство должно  быть
посредником между гражданами и свободными  людьми,  и  это  посредничество
должно быть провозглашено по поводу предложения  колоний.  Я  считаю,  что
если Собрание вынесет  решение,  соответствующее  сделанному  предложению,
несмотря на обещанную инициативу, оно не должно ожидать от  него  никакого
спасительного результата.  Я  сказал,  что  белые  владельцы  благосклонно
относятся  к  людям  цветной  кожи;  но  они  дорожат  обещанной  им  вами
инициативой, и отнять ее у них - значило бы затушевать в их  душах  добрые
чувства. Следует сильно  опасаться  того,  чтобы  не  был  принят  декрет,
уничтожающий  эту   инициативу.   Верно   то,   что   наибольшее   влияние
правительства не остановит того  эффекта,  который  произведет  в  сердцах
мелкопоместных белых неожиданный декрет. Это приостановит доброе отношение
к цветным  людям  и  вызовет  отчуждение  к  некоторым  из  них.  Один  из
выступавших,  лучше  всего  говоривший  по  этому  поводу,  совершил  одну
фактическую ошибку: он высказался за то, что ваш  декрет  будет  гибельным
для белых. Я же вам говорю, что он не будет  приведен  в  исполнение,  что
недостаточно  средств  для   ниспровержения   правительства   и   царящего
брожения... (Голос с левой стороны... ужас отчаяния.) Ваш декрет  разрушит
доверие,  которое  является  единственным  длительным  связующим   звеном,
могущим  нам  сохранить  колонии,   возбудит   зависть,   уничтожит   нити
благодарности, связывающие освобожденных людей с белыми.
   Вот куда должен привести  путь,  начертанный  комитетами.  Предоставить
колониальным собраниям инициативу в отдельности -  значит  подвергнуть  их
наплыву чувств опасения и недоверия: ни одно из них не захочет, чтобы  его
упрекнули  за  высказанное  желание,  которое   принудило   бы   остальных
последовать за ним; никто не захотел бы  проявить  себя  подобным  образом
около мелкопоместных белых. Они будут принуждены высказываться при наличии
массы предрассудков, и это снизит степень благосклонности и справедливости
по отношению к цветным  людям,  в  то  время  как  малочисленный  комитет,
который мы предлагаем организовать в Сен-Мартине, будет свободен  от  всех
этих недостатков. Я прошу, чтобы приоритет был  предоставлен  предложению,
которое  Собрание  большинством  голосов  постановило  вчера  вынести   на
обсуждение, и я хочу внести в  него  две  поправки,  которые  сделают  его
тождественным предложению комитетов.
   Г-н Робеспьер: Во время прений  было  высказано  достаточно  возражений
тому, что говорилось здесь, г.Барнав. Что касается декрета,  который,  как
он уверяет, был утвержден вчера, я замечу, что ставить какую-нибудь статью
на обсуждение - не значит принять ее. Он убеждает  нас  в  том,  что,  уже
декретировав однажды рабство, мы, или, вернее, вы, не должны  затрудняться
ни перед чем остальным. Но было ли совершенно  свободно  произнесено  вами
это слово "рабство"? Ведь, вероятно, легко узнать тех, кто  привел  вас  к
этой жестокой крайности? Если вы приняли декрет, мысль о котором колонисты
не посмели бы предложить шесть месяцев тому назад,  то  кажется  странным,
что вы ценою такой жертвы хотите сохранить принцип свободы по отношению  к
тем, кого вы сочли свободными. Что касается меня, то  я  чувствую,  что  я
здесь для того, чтобы защищать права людей; я не могу  согласиться  ни  на
какие поправки и прошу, чтобы принцип был принят в целом.
   Г-н Робеспьер спускается с трибуны  среди  повторяющихся  аплодисментов
левой стороны и всех трибун.
   Г-н аббат  Мори  появляется  на  трибуне.  Прения  закрываются.  Правая
сторона и несколько членов  левой  просят  поставить  вопрос  относительно
редакции, предложенной г.Рейбелем. Вопрос откладывается.
   Некоторые члены правой партии высказываются относительно сомнительности
текста.
   Г-н Робеспьер. Я настаиваю на том, чтобы был принят принцип.
   По предложению г.Робеспьера Собрание переходит к порядку дня.
   Г-н  аббат   Мори.   Предосторожность,   которой   должен   действовать
законодатель для поддержания справедливости  и  добрых  нравов,  побуждает
меня предложить вам маленькую поправку,  то  есть  сказать:  "Национальное
собрание декретирует, что оно никогда не будет ставить вопроса о состоянии
цветных людей, которые не рождены от свободных отца и матери  и  не  могут
доказать законности своего рождения".
   Никто не хотел бесконечно лишать цветных людей  политических  прав,  но
хотели привести к этому совершенно спокойно, с тем чтобы  белые  колонисты
указали, какие предосторожности следует принять в данном  случае.  Вам  не
сказали, что свободные негры достойны большего интереса, чем цветные люди;
они заслужили освобождение своей службой, в  то  время  как  цветные  люди
зачастую обязаны своим  существованием  самой  постыдной  проституции.  Те
законодатели,  которые  почувствуют  необходимость  защищать  общественную
нравственность,  конечно,  не  будут  приравнивать  ублюдка  к   законному
ребенку. Итак, я прав, когда прошу, чтобы цветные люди доказали законность
своего рождения, дабы получить доступ к политическим правам;  я  не  прошу
для  них  ограничений,  но  я  хочу,  чтобы,  когда  они  встанут  в  ряды
администраторов, можно было бы им сказать: вы  находитесь  в  стране,  где
рабство для цветных людей законно,  а  свобода  является  исключением.  Вы
хотите принимать участие в политических  правах,  дайте  докончить  нам...
(Шум; просьба приступить к  голосованию.)  Я  прошу  вас  не  делать  меня
ответственным за ваши законы, не я их  создал;  вы  имеете  право  сказать
человеку, который носит  еще  на  своем  лице  печать  рабства  (Несколько
голосов: "Это отвратительно!". - "К голосованию!  Прения  закрыты!")...  и
который претендует на самый прекрасный титул, титул гражданина: вы  хотите
быть гражданином, не будучи свободным, мы вас не можем признать таковым  -
докажите нам, что вы были освобождены... (Его прерывают - просьба  перейти
к голосованию.) Я делаю это  замечание  потому,  что  в  колониях  имеется
множество несчастных, которые, будучи рождены от белых и негритянок, легко
добились свободы, но которые, будучи брошены  на  произвол  судьбы  своими
отцами, превратились в авантюристов. (Просьбы перейти к голосованию.)
   Г-н Гупиль.  Прося  поставить  вопрос  о  поправках,  я  предлагаю  еще
следующее добавление: "Свободные цветные люди, рожденные от  свободных,  а
не отпущенных на свободу отца и матери".
   Г-н Редере. Я прошу поставить вопрос обо всех поправках.
   Запрошенное Собрание решает не пускаться в прения по поводу поправок.
   Г-н Вирье. Это грабительский декрет...
   (Несколько голосов: "К порядку, к порядку!")
   Гг.  Моналазье,  Дейпремениль,  Делонэ,  Малуэ,  Клермон-Тоннер  и  др.
возражают громкими криками и обступают кафедру, среди которой  возвышается
бюст Мирабо-старшего, преподнесенный Собранию на заседании, имевшем  место
третьего дня. Правая партия долгое время пребывает в сильном волнении.
   Председатель. Усомнившись относительно текста, я не  предложил  его  на
утверждение два дня тому назад...  (Гг.  Малуэ,  Делонэ  и  большая  часть
правой партии: "Мы просим  общего  голосования".)  Но  теперь,  когда  мои
сомнения разрешены, я высказываюсь...
   Г-н Фуко. Приняли ли вы  вчера  во  внимание  мое  заявление?  Были  ли
равноценны прения? Отвечайте.
   Председатель.    Мое    вчерашнее     поведение     противопоставляется
сегодняшнему... (Правая сторона: "Да, да!") Вчера и я и  бюро  колебались,
сегодня этих колебаний уже нет...  (Поднимаются  сильные  крики  в  правой
партии.)
   Г-н Фуко. Эти господа замолчат, если вы ответите на мой вопрос...
   Председатель.   Некоторые   члены,   голосовавшие    против    декрета,
удостоверяют, что все сомнения исчерпаны. Я хочу запросить Собрание.
   (Большая часть собрания подтверждает, что сомнения исчерпаны).
   Г-н Фуко. Я прошу, чтобы было отмечено то обстоятельство, что нами были
приложены все усилия, чтобы спасти колонии. (Большая часть правой  стороны
встает,  чтобы  присоединиться  к  этой  просьбе.)  Статья,   предложенная
г.Рейбелем, ставится на голосование.
   Вынесено следующее постановление:
   "Национальное собрание декретирует, что оно никогда  не  будет  ставить
вопроса о состоянии цветных  людей,  не  рожденных  от  свободных  отца  и
матери, не будучи побуждаемо к тому свободным и  самостоятельным  желанием
колоний, что ныне существующие колониальные собрания будут существовать  и
дальше, но что цветные люди, рожденные от свободных отцов и матерей, будут
допущены во все будущие приходские и колониальные собрания, если, впрочем,
они отличаются требуемыми качествами".
   (Зал оглашается аплодисментами.)
   Г-н Мурине. Я предлагаю проголосовать вопрос поименно.  (Большая  часть
членов правой стороны спускается на середину залы  и  в  волнении  требует
поименного голосования).
   Собрание большинством голосов постановляет к поименному голосованию  не
прибегать.
   Заседание  закрывается  в  два  с  половиной  часа  посреди   повторных
аплодисментов всех трибун".
   - Тут нет ничего для меня неожиданного, -  сказал  Марат.  -  Я  всегда
считал Барнава двоедушным, он еще себя покажет.  Однако  стало  совершенно
темно. Давайте закроем окна, зажжем свет.


   Началась гроза, река  потемнела.  Народные  трибуны,  как  на  бивуаке,
зажгли  свечи.  Трое  сидели  на   деревянных   скамьях,   у   некрашеного
покосившегося  стола.  Груды  привезенных  бумаг  лежали   вокруг;   тени,
бросаемые  на  стены,  колебались,  ломались  по  углам,  так  как  ветер,
проникающий в щели ветхой рыбацкой  лачуги,  превращал  пламя  шандалов  в
длинные   горизонтальные   огненные   веретена.   Марат   по   обыкновению
жестикулировал и говорил горячо. Камилл Демулен смотрел на  него  большими
грустными красивыми глазами. Его треугольная шляпа была похожа на  корабль
под бурей, когда свеча отбрасывала ее тень на простенок между двумя косыми
окнами.  Робеспьер  казался  сутулым  от  воротника  из  серого   бархата,
вздымавшегося над серым камзолом; чернели запонки его белого жабо, манжеты
запачкались на грязном столе; он носил на лице  печать  усталости.  Молния
прорезала  наступившую  темноту.  Сквозь  ставни,  вырезанные   сердечком,
Робеспьер увидел разъяренную Сену и в отдалении  большую  черную  лодку  с
двумя гребцами. Мгновенно свет  бьет  погашен.  Пистолеты  Марата,  кинжал
Робеспьера, трость со шпагой внутри - Камилла Демулена - все было выложено
на стол в наступившей темноте.
   Прошли томительные четверть часа. Робеспьер сказал:
   - Очевидно, это мимо острова. Это не лодка, это  целая  шаланда.  Лоран
Басе, очевидно, не приедет.
   Раздался знакомый пятикратный стук в дверь,  и  все  опасения  исчезли.
Застучало огниво, загорелись свечи. Лоран Басе с тяжелой корзиной вошел  в
лачугу, придерживая дверь ногой. За ним вошла женщина.  Это  была  Симонна
Эврар. В домашнем белом чепчике с кружевами, в широкой  юбке  с  кружевной
пелериной, крест-накрест подоткнутой под передник, белокурая, с веснушками
на носу, голубоглазая, она  щурила  глаза,  попав  в  светлую  комнату,  и
безмолвно, спокойно и приветливо улыбалась  Марату.  Робеспьер  и  Демулен
приветствовали ее. Она спокойно подошла к  столу  и,  расставляя  приборы,
сказала:
   - Вы хорошо сделали, что покинули Париж. После вчерашней бойни волнение
продолжается. На  этот  раз  все,  и  даже  гражданин  Демулен,  сделались
предметом  особого  внимания  Лафайета.  Маркиз  кричал  о   необходимости
растоптать лошадьми всех якобинцев. Друга народа ищут по всему Парижу  уже
давно. Что касается  вас,  гражданин  Робеспьер,  то  ваш  квартирохозяин,
гражданин Морис Дюпле,  просит  вас  не  беспокоиться,  к  нему  никто  не
заглядывал, но в  прежней  вашей  квартире  перерыто  все  сверху  донизу.
Мадемуазель Шарлотта, ваша сестра,  и  мадемуазель  Елизавета  по-прежнему
ссорятся. Мадемуазель Шарлотта кричит о том, что вы пропали и не вернетесь
вовсе.
   - А мадемуазель Елизавета Дюпле кричит вашей сестрице,  что  она  знает
господина Максимилиана Робеспьера не хуже родной сестры, - выпалил  залпом
Лоран Басе.
   Робеспьер махнул рукой. Он выпил  стакан  красного  вина  и  стал  есть
печеные яйца с хлебом, обильно посыпая ломоть серого хлеба резаным  луком.
Марат осторожно отщипывал кусочки хлеба и, посмеиваясь,  смотрел  в  глаза
Симонне Эврар.
   Его подруга не обнаруживала ни суетливости, ни  болтливости;  спокойная
легкость,  уверенность   и   округлость   движений   резко   противоречили
беспокойному образу жизни, который выпал на ее долю с того  дня,  как  она
соединила свою жизнь с жизнью  Друга  народа.  Когда  говорил  Марат,  она
смотрела на него  внимательно  и  спокойно.  Ее  понимание  сказывалось  в
улыбке, озаряющей ее глаза, спокойные и ясные; легкость движений и большая
уверенность говорили о твердой и бесповоротной воле  и  полном  отсутствии
каких бы то ни было сомнений в раз принятом пути, и этот путь был  один  -
общий  с  Другом  народа  и  с  ее  другом,  Маратом.  Она  была   дочерью
французского  народа,  она  была  дочерью   парижского   предместья,   той
деревеньки, которая вот-вот будет поглощена  Парижем  в  тот  день,  когда
город выплеснет свои стройки и дома, свои  улицы  и  переулки  за  пределы
окружающих его стен. Она была парижанкой со всем  героическим  напряжением
страстной воли к  свободе,  она  была  простолюдинкой  со  всей  простотой
большого и цельного сердца. Беспокойные одинокие ночи, недели, когда  Друг
народа скрывался, не давая о себе вестей, не казались  ей  тягостными.  Ни
одного упрека за трудную жизнь, которая выпала ей  на  долю,  ни  разу  не
сорвалось с ее уст, и  пальцы  с  одинаковой  легкостью  и  безропотностью
штопали рваную одежду Друга народа и по ночам правили  корректуры  листов,
из которых каждый мог стоить ей жизни и свободы. Она  легко  и  незаметно,
смешиваясь с девушками Па