,  не
мог бы во Франции купить ни за какие деньги.  Наши  королевские  чиновники
слишком уже замкнуты, они зачастую спорят с местными плантаторами, которые
заинтересованы в делах самоуправления колоний. Смотрите,  дорогой  маркиз,
как бы нам не оказаться между молотом и наковальней. Надо все сделать  для
того, чтобы богатые люди имели максимум прав; надо все сделать,  вместе  с
тем, чтобы население из белых людей, осевших на острове, - из итальянцев и
французов, хотя и не дворянского происхождения, но  составляющих  основные
массы белого населения, в виде ремесленников,  купцов,  матросов  торговых
кораблей и мелких торговцев, - получило бы  гражданские  права,  если  они
аккуратно уплачивают свои налоги. Желательно было бы, чтобы вы как  первый
министр определили, следует ли вообще устраивать Законодательное  собрание
на острове,  или  Сан-Доминго  должен  выбрать  своих  представителей  для
отсылки в  Париж.  Вместе  с  тем,  дорогой  маркиз,  уведомляю  вас,  что
богатейшие  колонисты  сен-маркского  кантона  собрались  в  Сен-Марке   и
объявили  себя  приходским  национальным  собранием.  Ответьте,  пока   не
поздно".

   Лафайет не ответил. Модюи  не  писал  Лафайету,  что  уже  давно  новый
губернатор Сан-Доминго, Бланшланд, через подставных лиц занимается  куплей
и продажей негров,  что  он  сам  не  прочь  бы  принять  участие  в  этих
операциях. Он частенько подумывал, что его племянник,  мэр  города  Бордо,
мог бы в тысячу раз  больше  разбогатеть,  если  бы  он,  Модюи,  сам  мог
направлять караваны в южные гавани, ибо "как-никак Бордо по справедливости
назывался Антильскими воротами Франции". Через Бордо и его главные конторы
антильские пряности поступают не только в  Париж,  но  и  во  всю  Европу.
Тростниковый сахар шел не  только  на  французское  хозяйство,  он  служил
серьезнейшим подспорьем английскому ввозу сахара на континент Европы.
   Скоро  новые  события  коренным  образом  переделали  воззрения  Модюи.
Однажды  после  полудня  к  нему  явился  человек  с  благородным   лицом,
синеватыми ногтями, просто одетый, слегка ожиревший.  Он  никак  не  хотел
сказать лакеям своей фамилии.
   Модюи заинтересовался. Просунув голову в дверь, он  вдруг  увидел,  что
никакой тайны нет, что перед ним просто старый мулат Цюбал. С  улыбкой,  с
униженным видом Цюбал, увидав господина,  немедля  проскочил  в  дверь  и,
перебирая всевозможные титулы, существующие и несуществующие, заговорил:
   - Я не смею рассчитывать на эту честь, но,  быть  может,  вы  навестите
меня, будет такая честь? Мой скромный обед, мой дом, мои слуги, мои  негры
- все в распоряжении генерала.
   Цюбал был  самый  спокойный  и  уважаемый  мулат  округа.  Модюи  хотел
обойтись с ним высокомерно, как подобает французскому генералу,  но  вдруг
неожиданно не  понятное  ему  самому  любопытство  сменило  первоначальное
решение.
   "Я всегда успею обругать этого человека, - подумал  Модюи,  -  но  надо
узнать, чего он хочет".
   Обращаясь к мулату, он спросил:
   - У тебя что: свадьба, похороны, семейное торжество? Что вынудило  тебя
звать меня, французского генерала?
   - Ваше превосходительство, вечером, после захода солнца.
   - Вечером, после захода солнца, - повторил Модюи. - Хорошо,  кто  же  у
тебя будет?
   - Никто, кроме генерала, - сказал Цюбал.
   Когда мулат ушел,  Модюи  подумал:  "Один  из  моих  предков  дружил  с
арабскими вождями, по преданию занимавшими когда-то лесные склоны  Дойинэ.
Отчего бы мне не посетить этого почтенного мулата?"
   И он посетил "почтенного мулата". Наступил вечер, спадал зной.  Супруга
господина Модюи ушла к соседям: она сидела уже давно на кампешевом  диване
креола Шапотена с  его  дочерьми  и  красивой  креолкой-хозяйкой,  которая
прекрасно произносила слова, установленные по креольскому обычаю: "Мой дом
- ваш дом, генеральша".
   Госпожа Модюи слушала мелодичные креольские песни, которые пели молодые
дочери Шапотена на удивительном языке, в котором  смешивался  родной  язык
Шапотена  с  языком  испанских  креолов,  в  котором  смешивались  мелодии
знойного древнего острова караибов с причудливыми, простыми  и  словно  во
сне звучащими звуками Люлли и Рамо: нежный, тихий, какой-то пчелиный звук,
похожий  на  жужжание,  который  клавесин  дарил  вечереющему  антильскому
воздуху, смешивался с чудными голосами молодых девушек.
   На столиках, на скатертях, на шитье лежали деревянные вещицы, сделанные
неграми местной мастерской из кокоса и пальмы. Желто-белое молочное дерево
пальмы почти ничем не отличалось в полировке от  слоновой  кости.  Креолки
любили брать в руки эти вещицы, играли ими во время разговора. Из этого же
самого белого дерева были сделаны почти прозрачные белые  ложки,  которыми
хозяйка  клала  из  баночек  всевозможные  дульчи  -  креольские  варенья,
намазывала их на белые плоды хлебного дерева,  льяне.  Кокосовые  вилочки,
тонкие, похожие на деревянные лопаточки с кружевными  узорами  на  ручках,
стукали по краям тарелок гостей. Подавались пататы, сладкие длинные бананы
разного приготовления, желе из  мараньонов,  цапоты,  ниспэросы  и  другие
местные лакомства.
   Негритята, маленькие, прекрасно  сложенные,  в  белых  фартуках,  белых
камзолах и белых жабо,  синих  шароварах  и  кожаных  туфлях  с  загнутыми
носками на босу ногу, числом двенадцать, прислуживали за столом. Это  были
любимцы господина Шапотена, взятые к столу еще в детском  возрасте,  когда
нет ни удивления,  ни  стыда,  когда  нет  еще  созревшей  дружбы  и  того
презрения  товарища,  которое  останавливает  молодежь  от   целого   ряда
неосторожных поступков. Эти молодые негры в большинстве  случаев  довольно
рано привыкали презирать неудачников, относиться  к  ним  со  своеобразным
пренебрежением, но зачастую,  не  рассчитав  своего  взлета,  они  падали,
заслужив презрение тех, кого они сами презирали.  Их  встречали  товарищи,
привычные к побоям и не знавшие барского двора.
   После кофе, когда спала жара, креолки с белоснежными лицами, с  глазами
блестящими и черными, с великолепными волосами, спадавшими почти до колен,
потанцевав немного для увеселения генеральши Модюи, посадили ее в  воланту
- экипаж чрезвычайно удобный, так как можно принять  любое  положение,  не
вставая и даже не поднимая ног, и выехали  на  прогулку.  Генеральша  была
немало удивлена, когда увидела по дороге на Макорис, как ее супруг выходит
из экипажа около дома Цюбала у самого берега моря  на  горе  и  как  Цюбал
вместе со своими сыновьями встречает его  почтительно  и  нежно  у  ворот,
украшенных гирляндами цветов. Генеральша проехала  по  дороге,  ее  супруг
вошел в покои мулата.
   Мулаты редко приглашают к себе белых. Порабощая черных, они всю тяжесть
своей ненависти переносили на  белых  поработителей,  происходя  в  первом
поколении от смешения крови, которое не знает ни белых, ни черных, которое
ломает перегородки сословные, классовые; они  были  живым  доказательством
протеста природы против классового устройства общества, и, однако, никакие
их усилия, никакие усилия собственной мысли не давали им возможности выйти
из того  страшного  тупика,  в  который  загнал  их  освежающий  грозовой,
громоподобный вихрь французской революции. Перед одними  были  перспективы
колоссальных возможностей, другим рисовался  тот  страшный  гнет,  который
являлся результатом напуганного воображения колонистов и  белых  людей  на
Гаити, ибо если одни требуют свободы, то другие удваивают рабство.
   В гостиной, украшенной сообразно европейским обычаям, Цюбал встал перед
французским генералом и, рассыпаясь в раболепных  выражениях,  просил  его
оказать честь десяткам кушаний, расставленных перед французом на маленьком
круглом столе.
   Модюи  огляделся.  Двери,  обитые  тонкими  полосками   сантала   почти
малинового цвета, были затворены; ни одного вздоха не слышалось за ними.
   - Дорогой генерал, - сказал Цюбал, оглядывая золотые нашивки  на  синем
мундире Модюи, - я долго обдумывал свое намерение, и, для того чтобы вы не
думали обо мне плохо и оценили мою преданность в полной мере, я,  пока  вы
кушаете, не предлагаю вам вина, потом и мне, старику, разрешите выпить  за
ваше здоровье, - а сейчас скажите мне одно: не согласитесь ли вы  взять  в
дар...
   Модюи смотрел с любопытством и тревогой.
   - ...вот этот небольшой кусок земли,  на  котором  стоит  мой  дом.  Он
довольно удобен, обширен, как все земли вокруг. Здесь родится лучший  кофе
во всей стране, здесь созревают лучшие ананасы,  у  меня  восемь  сахарных
плантаций, одна табачная,  одна  ванильная,  четыре  хлопковых.  Я  должен
уехать, я становлюсь стариком.
   - Куда же ты уезжаешь? - спросил Модюи, ошеломленный этим предложением.
   - Я стар и достаточно богат, я хочу на покое прожить остаток  дней.  Вы
знаете, какие времена. Если я сейчас начну продавать мое имущество, мне за
него дадут так мало, что разговор о продаже будет  стоить  гораздо  больше
для моей печальной старости, и, кроме того, я могу продать только  мулату,
которые вообще страшно скупы. Если я выдам вам расписку в получении от вас
платы за мои земли, вы  нисколько  не  пострадаете,  и  я  смогу  спокойно
выехать,  оказав  таким  образом  знак  малого,  но  посильного   внимания
благородному французскому властелину, вступившему на землю Сан-Доминго.
   - Так ты за этим меня звал? - вдруг вставая, произнес Модюи.
   - Да, генерал, - твердо сказал мулат. Меня беспокоят ваши артиллеристы.
Они  начали  подкоп  моего  виноградника  с  моря  карабкаются  матросы  к
маленькой табачной сортировочной, которая для меня  очень  дорога,  потому
что я на  опыты  с  табаком  потратил  лучшие  силы  моей  юности...  Ваши
чудаки-французы называют табаком это растение,  которое  все  мы  называем
"петтон". "Табаком" в старицу называлась трубка для курения этой  травы...
Дело совсем не в том. Мне стало  беспокойно  жить  в  близости  к  столице
острова. Господин Никот преподнес вашей королеве Екатерине Медичи в тысяча
пятьсот шестидесятом году это растение. Вот этот Никотов табак  я  улучшил
тем, что получил самые замечательные сорта. Вы  будете  их  владельцем,  -
только потребуйте, чтобы прекратили с  моря  и  с  суши  подкопы  под  мою
усадьбу,  владейте  ею  сами.  Презирающие  нас   матросы   не   осмелятся
подкапывать имущество французского генерала.
   С этими словами Цюбал налил в чистую стопку коричневый, густой, тягучий
и наполняющий комнату запахом напиток.
   Модюи вдруг оживился. Он поднял стопку до уровня глаз, выпил ее  залпом
и сказал:
   - Хорошо, я согласен. Когда ты едешь?
   - Когда прикажете, генерал, - спокойно ответил Цюбал.


   Наутро артиллерийские работы во всех имениях  Цюбала  были  прекращены.
Через неделю генерал въезжал полновластным собственником одного из богатых
имений, и уже в качестве  собственника  он  руководил  организацией  войск
против восстания Оже.
   Не  показываясь  нигде  сам,  он  через   подставных   лиц   проделывал
неслыханные жестокости. Он восемь тысяч негров закопал в  песок  в  десяти
туазах от Макориса, потом,  разогнав  по  этому  огороду  из  человеческих
голов, еще дышащих и смотрящих в небо, одиннадцать эскадронов  французской
конницы, он смотрел, как она крошила копытами лошадей человеческие черепа.
Генерал Модюи все чаще и чаще прибегал к коричневому напитку, оставленному
в  погребах  Цюбала.  Он  окончательно   провозгласил   себя   сторонником
французской монархии, и в то время как мулаты и свободные негры  требовали
уравнения в правах и участия в  Законодательном  собрании  Гаити,  генерал
Модюи был сторонником того, чтобы разогнать  всякие  выборные  собрания  и
уничтожить всякую память о французской революции.
   Белые  колонисты,  не  принадлежавшие  в  числу  богачей   Сан-Доминго,
владевшие небольшими факториями почти у самой горы, на заре внезапно  были
разбужены трубами французских горнистов. Конница генерала Модюи пересекала
кратчайшим путем фактории, но эти люди вдруг с музыкой бросились  в  атаку
на стада, пасшиеся в прериях Гаити.
   Этот безумный поступок довершил изоляцию  Модюи.  Удивлению  колонистов
уже не было границ. Начались  безумства  французского  генерала.  Не  было
удержу его затеям. Но вот однажды, в день  казни  Букмана,  когда  генерал
Модюи соскакивал с лошади у собственного дома, неизвестный негр,  встав  у
стремени, ударом кривой шашки снес голову генералу Модюи, вскочил  на  его
лошадь и ускакал.
   Так   кончилась   карьера   владельца   цюбаловского   имения,   самого
либерального генерала французской армии, вольтерьянца  и  почитателя  идей
Руссо, корреспондента "Монитора",  бежавшего  за  границу  и  продававшего
Францию.


   - Какие газеты выходят в Париже?
   - Да очень много, господин Лавуазье.
   - Ну, например?
   - "Старый Кордельер", "Революция  Франции  и  Брабанта",  "Национальная
газета", или  "Всемирный  указатель",  ну,  потом  "Легограф",  ну,  потом
"Патриотические анналы", потом "Отец Дюшен" и еще...
   - Хорошо, но где же опубликовано о том,  что  я  вышел  из  откупов?  -
спрашивает Лавуазье.
   - Право, не знаю, нигде не опубликовано, - был ответ.
   - Знаете, - заявил Лавуазье, - я становлюсь похож на птицу  из  стаи  в
осенний перелет. Десять лет проходит, как охотник  убил  одну  на  берегах
Сены, и с тех пор вся стая при перелете из Скандинавии  в  Африку  огибает
Париж. Что мне делать?
   -  Что  вам  делать?  -  отвечал  собеседник,  доктор  Кабанис.  -  Ну,
принимайте Дюрандовы капли и успокойтесь. Я  не  понимаю  разницы  в  том,
заявили ли о вашем выходе из откупов до или после их ликвидации.
   - Ах, вы меня не понимаете! - сказал Лавуазье. - В феврале  этого  года
меня снова призывали, предлагали занять должность директора  Режи-де-Пудр,
я отказался. Ну где мне быть директором  пороховых  заводов!  Я  продолжаю
свою работу, но мне все труднее и труднее дышать.
   Кабанис взял его за руку, нащупал пульс и сказал:
   - Великий Гарвей говорил, что вполне можно обойтись с одной третью  той
крови, которая дана человеку. Сделайте себе кровопускание; посмотрите, как
надулись жилы у вас на висках.
   - Я не докончил, - сказал Лавуазье, не отнимая левой руки.  -  Комиссар
секции произвел обыск в Арсенале, опечатал все мои документы, опечатал все
мои научные работы, а без некоторых  формул  я  не  могу  проделать  самое
интересное, что я считал  делом  своей  жизни:  плотность  воды  я  считаю
единицей веса, мы хотим установить универсальный метраж согласно  природе.
Великий Руссо учил, что она является нашей матерью, а нет ничего  лучшего,
как воздать  должное  виновникам  своей  жизни.  Природа  указывает  новой
Франции способ учредить новые меры.
   - Как бы они не стали виновниками вашей смерти, - проворчал Кабанис.  -
У вас повышенное давление крови, сосуды полопались  у  вас  в  глазах,  вы
выглядите плохо.
   - Так вот я говорю, - перебил  его  Лавуазье,  -  мой  помощник  Лефоше
застрелился, это был невиннейший человек. Бумаги мои опечатаны. Как я могу
перед началом нового  века  дать  французам  и  всему  человечеству  новые
единицы мер и веса?
   - Я бы на вашем месте уехал.
   - Что это поют? - вдруг вскочил Лавуазье.
   - Как что? - со смехом сказал Кабанис. - Это боевая песня  марсельского
батальона. Офицер Руже де Лиль на фронте сочинил эту песню, Гретри написал
на нее  музыку,  нежный  Гретри,  автор  оперы  "Ричард  Львиное  Сердце".
Представьте себе, дорогой Лавуазье, это сочетание:  юный  офицер  с  лицом
девушки и старый композитор, автор  королевских  пасторалей,  музыкант  во
много раз лучше, нежели какие-нибудь нежнейшие и сладчайшие Рамо и  Люлли,
вдруг соединили свои голоса, чтобы сочинить вот этакую песню.
   Волонтеры, проходившие мимо Арсенала, пели:

   Вступаем мы в кровавый путь,
   Когда отцы в лучах денницы
   Принуждены навек уснуть,
   И мы украсим их гробницы,

   И ночью мы найдем их след
   Сквозь бури лет и сквозь бураны
   Несем мы на алтарь побед
   Свободы лучший первоцвет.

   Так трепещите же тираны!..

   Лавуазье и Кабанис стояли у окна. Молодежь в новых мундирах, со штыками
на ружьях громко пела; доносились еще слова:

   Людовик - деспот кровожадный,
   Но вы сообщники Кондэ...

   Кабанис  улыбался  маленькой,  хитрой,  лисьей   улыбкой   и   говорил,
успокаивая Лавуазье:
   - Вот посмотрите, сочинил песню - и сам испугался. Я подробно  знаю  из
Комитета двенадцати, что когда господин Карно приехал в Рейнскую  армию  и
сообщил господам офицерам о низложении  короля,  тогда  этот  самый  автор
Марсельезы, красная девица Руже де Лиль, сорвал с себя эполеты  и  швырнул
их в лицо генералу Карно.
   - Ну и что же? - спросил оживленно Лавуазье.
   - Что же, - повторил Кабанис, - что же? Убежал в штаб Дюмурье  и  потом
скрылся в Эльзасе.
   Лавуазье вдруг засмеялся:
   - Ну, стоило ли писать такую песню?
   Кабанис сказал:
   - А стоит ли  вам  говорить  о  ваших  формулах?  Вы  как  будто  очень
взволнованы. Да что, вы в переписке с эмигрантами, что ли?
   - Нет, - ответил Лавуазье, -  я  считаю  это  бесчестным,  я  сторонник
революции, но меня беспокоит непонимание толпы.
   Кабанис улыбнулся едко.
   - А вы ее понимаете? - спросил он.
   - Важно, чтобы она меня понимала, - ведь во мне французские интересы.
   - А она думает - важно, чтобы вы ее понимали.
   - Мы не сойдемся, - сказал Лавуазье.
   - Ничего,  сказал  Кабанис.  -  Простите  меня,  старика:  если  вы  не
сойдетесь, вас сведет машина доктора Гильотэна, которую вчера неведомо кто
построил на заре перед самым зданием Отель-де-Вилль.
   Раздался стук, в дверь вошел слуга и сообщил:
   - Господин Пинель.
   Кабанис улыбнулся тонкой звериной улыбкой. Трудно было понять,  смеются
ли его  глаза,  или  его  губы  складываются  в  усмешку.  Видя  колебания
Лавуазье, он вдруг с лихорадочной быстротой заговорил:
   - Слушайте, академик, примите его. Ведь это же страшно интересно!  Если
какой-нибудь господин Месмер оказался просто шарлатаном и  сукиным  сыном,
то ведь Пинель - это же  ведь  гений  перед  ним,  это  же  лучший  лекарь
заболевания духа!
   Но Лавуазье и без агитации Кабаниса распорядился жестом принять Пинеля,
которого очень уважал.
   Пинель был у Лавуазье месяц тому назад. Он  принес  в  пробирке  тонкий
белый порошок с просьбой дать качественный анализ этого  странного  зелья,
только что привезенного с  Антилий  комиссаром  Законодательного  собрания
Сантонаксом. Этот порошок был отобран у двух матросов, которые  на  палубе
корабля "Артемида" в полубреду закололи капитана, скинули семерых матросов
за борт, со страшной силой и бешеными криками захватили штурвал рулевого и
компас в капитанской  каюте  и,  выхватив  шомпола  мушкетонов,  заклепали
двенадцать орудий на борту корабля. Лавуазье больше не знал ничего. Пинель
вкратце сообщил эти сведения и оставил состав у  химика.  Пинель  вошел  в
комнату,  где  стояли  Кабанис  и  Лавуазье.  Пинель,   очень   спокойный,
круглолицый,  с  улыбкой  горечи,  которая,  опуская  его  губы,   странно
противоречила выражению веселых, почти смеющихся глаз, сказал:
   - Ну вот, дорогой Лавуазье, я, кажется, не опоздал. Ко мне пришел некий
пикардиец, господин Демулен из города Гизе,  тупоумный  старик  и  скряга,
верноподданный  его  величества  бывшего  короля.  У  него  все  в  голове
перепуталось! И знаете, с чем он ко мне пришел?
   Кабанис вежливо встал и, обращаясь к Пинелю, сказал.
   - Я не помешаю  великому  лекарю  души  в  беседе  с  великим  знатоком
вещества?
   - О нет! - сказал Пинель. - В  моей  науке  нет  секретов.  Чем  больше
фонарей светит в этот бездонный погреб, тем лучше.
   - Так, - сказал Кабанис, - наука любит тайны.
   - Наука любит свет, дорогой Кабанис, - вдруг отозвался Лавуазье. -  Так
что же, дорогой Пинель, - спросил он, - что привело  к  вам  отца  Камилла
Демулена?
   - Прежде всего, - спросил Пинель, - какой это Камилл Дему