Ямайка знала об этом  и  получала  душераздирающие  известия  о  положении
северной части, они справедливо опасались патриотизма своих сограждан; они
боялись также силы, которая ожидалась  из  метрополии.  Двадцать  третьего
августа, когда стали известны лишь некоторые  подробности  восстания,  они
считали  недостаточными  укрепления  Капа;  они   говорили   о   возможной
необходимости приготовиться к  отплытию,  что  могло  бы  оправдать  общее
стремление, занять место на корабле.
   Почему же было не отправить во Францию судно,  которое  приняло  бы  на
себя не больше тридцати человек? Зачем было дурно обращаться с капитанами,
которые громко кричали о том, что надо предупредить  Францию?  Почему  это
необыкновенное  замедление  депеш  с  Ямайки?  Почему  письмо  губернатора
Бланшланда было задержано в течение восьми дней? К чему было это  ласковое
письмо колонии к министру Англии? К чему та мягкая и слабая манера  защиты
от подозрений, которых было невозможно не иметь, применявшаяся  посланными
Колониального собрания?  Как  могло  случиться,  что  кровь  французов  не
закипела от негодования, когда их обвинили в измене родине?  Вместо  этого
добродетельного  негодования  вы  услышали  лишь  странное  оправдание,  в
котором наносилось оскорбление самому собранию упреком за то, что оно сеет
раздор; и этот упрек послужил предпосылкой к лозунгу независимости. Они не
говорят нам о том, что Колониальное собрание, устанавливая таксы,  проводя
административные меры, устраивая  суды  и  сажая  людей  в  тюрьмы,  имело
дерзость установить  таксу  и  на  французские  товары,  овладело  звонкой
монетой,  бывшей  на  борту  судов,  арестовало  и  рассадило  по  тюрьмам
пассажиров.   Девятнадцать   человек   этих   несчастных   томились    еще
девятнадцатого октября в тюрьмах Капа, среди ужасов оков и  голода.  Таким
образом, с французами обращались не только как с иностранцами,  но  как  с
врагами. Будет ли Колониальное собрание отрицать, что  на  его  заседаниях
раздавались следующие крики: "Франция для нас  больше  ничего  не  значит;
почему у нас нет Буйе? Почему он не дал  нам  короля?  Он  бы  мог  отсюда
разрушить собрание, которое является причиной несчастья Франции".
   Надо закончить характерной чертой: будучи спасены  мулатами,  колонисты
дали им торжественное обещание, а их депутаты  здесь  умалчивают  об  этом
обещании и их признательности. Они еще надеются лишить своих  благодетелей
справедливости, предложенной в виде награды,  они  не  возобновляют  и  не
утверждают перед вами того соглашения, которое оказало бы  честь  Локку  и
Монтескье. Ах!  в  колониях  не  существует  более  доверия,  но  оно  еще
существует во Франции,  оно  имеется  в  сердцах  всех  добрых  французов!
(Аплодисменты, возобновляющиеся несколько раз.)
   Хорошо  организованная  политика  должна  была   бы   подтвердить   это
соглашение, ибо всякий народ,  владеющий  многочисленными  стадами  рабов,
нуждается также и в многочисленных сторожах, а мулаты  представляют  собой
мужественных и преданных сторожей. Катилина также  опирался  на  восстание
рабов, и  если  рабство  ранее  не  сыграло  роли  во  время  революции  в
Сан-Доминго, то благодарить за это следует отнюдь не колонистов.
   Вам рассказывали факты, заставлявшие вас содрогаться от отвращения,  но
Филарис не говорил о кинжалах, выставляемых против него  варварством.  Нам
приводили черты жестокости. "Но дайте  мне,  -  говорил  Мирабо,  -  тупое
животное, и я сделаю из него хищного зверя". Белый человек  первый  бросил
черного в пылающую печь, раздавил сына на глазах его отца,  заставил  раба
есть его  собственную  плоть:  именно  этих  чудовищ  следует  обвинять  в
варварстве восставших негров. Миллионы индейцев погибли на  этой  кровавой
земле; вы на каждом шагу наступаете  на  кости  местных  жителей,  которых
природа дала этим местам, и вы содрогаетесь при рассказе  о  поступках  их
мстителей! (Аплодисменты.)
   Ах, господа, в этой ужасной  борьбе  преступления  белых  больше  всего
остального вызывают отвращение. Они были порождены деспотизмом;  ненависть
к рабству и жажда мести являются причиной преступления черных. Следует  ли
в данном случае обвинять философию? Требуем ли мы вашей крови? Мы  говорим
вам: братья, будьте справедливы, будьте  добры,  и  вами  будут  дорожить.
Вечное рабство должно быть вечным  источником  преступлений,  ибо  рабство
является величайшим преступлением. Отделите от него по крайней мере  слово
"вечность", так как невыразимая печаль должна породить  отчаяние.  Подводя
итоги, я скажу: причина всех  зол  кроется  в  характере  жителей  жаркого
климата,  в  коррупции  судей  и  судов,  в  отсутствии  справедливости  и
правосудия  между  правительством  и  управляемыми;  она  кроется  главным
образом в  системе  независимости  колонистов,  колониальных  комитетов  и
провинциальных и колониальных собраний; она кроется в дерзости мятежников,
которые придумали эту систему, чтобы противопоставить свою аристократию  и
свою  тиранию  министерской  аристократии;  она  кроется  в  слабости,  не
сумевшей оттолкнуть их, в испорченности, обеспечившей им  безнаказанность,
в увертках декретов  и  их  вариантов,  в  наградах,  присуждаемых  одному
собранию,  в  то  время  как  другое  подвергалось  наказанию,  не  будучи
виновным. Это зло можно найти в причинах,  создавших  декрет  двенадцатого
октября, который, принося в жертву  цветных  людей,  вооружал  против  них
белых;  его  можно  найти  также  в  преследованиях   цветных   людей,   в
оскорблениях, которые им пришлой испытать, в тюремных заключениях, которые
они перенесли, в отвратительной клятве, которой  они  обязались  оказывать
уважение белым, в убийствах тех, кто этому не подчинялся; наконец, в резне
их братьев и их защитников; это  зло  кроется  опять-таки  в  невыполнении
декрета пятнадцатого мая и в разоружении мулатов.
   Виновными являются те, кто захотел стать независимым, которые  заявили,
что не будут подчиняться декрету, которые отняли у  острова  его  наиболее
прочную опору, которые пригрозили отдаться во власть иностранцам, призвали
их суда, приняли их цвета, которые установили таксу на французский  товар,
наложили запрещение на выход  наших  судов  из  гавани.  Это  те,  которые
оскорбляют философию, свободу и Декларацию прав в самом храме философии  и
свободы.
   Да,  Франция   обязана   оказывать   белым   покровительство,   охрану,
правосудие, но она обязана давать то же и цветным людям.  Франция  обязана
оказывать покровительство тем, кто охраняет общественный порядок; она дает
охрану  тем,  кто  уважает  общественный  порядок;  она  должна  оказывать
правосудие всем, она должна давать его виновным, она должна проявлять  его
также и в торговых делах, она обязана  оказывать  ею  себе  самой,  и  это
правосудие будет установлено. (Аплодисменты возобновляются.) Я должен  был
прочесть проект декрета в десяти статьях, с несколькими  заметками  о  его
развитии, но я прошу собрание отложить это чтение.
   Г-н Гюаде. Вы безвозвратно потеряете колонии, если  вы  допустите  уход
отрядов, которые должны привести в исполнение декрет  двадцать  четвертого
сентября; вы их сохраните, если вы утвердите соглашение.  Итак,  я  прошу,
чтобы вы либо отложили до субботы проект господина Бриссо, либо  чтобы  вы
установили status quo, то есть отложили бы выполнение декрета от  двадцать
четвертого сентября. (Аплодисменты.)
   Г-н Дюбейе. Я никогда не буду восставать против меры, которая требуется
для общественного процветания; но мне кажется, что собрание слишком хорошо
убеждено в том, что  истинная  причина  несчастий  колоний  заключается  в
противоречивых  намерениях  декрета  и  в  предубеждениях  тех,  кто   его
составлял; поэтому его решения не представляются созревшими. Вы не хотите,
чтобы опыт был для вас потерян; вы не хотите уступить опыт, который  может
быть дан новыми прениями;  я  вовсе  не  возражаю  против  сделанного  вам
предложения, но я прошу, чтобы собрание не пускалось в его обсуждение,  не
заслушав проекта декрета, о котором говорил господин  Бриссо,  а  также  и
отчета Колониального комитета.
   Бриссо. Я думаю вместе с господином Дюбейе,  что  достоинство  собрания
восстает против временных мероприятий; но дело можно отложить до  субботы,
в надежде, что до тех пор министр не отправит  отрядов  для  приведения  в
исполнение декрета.
   Верньо. Мы  можем  согласовать  колониальный  интерес  с  законом  и  с
достоинством Собрания. Мера, предложенная  господином  Гюаде,  согласна  с
интересами колоний. Ошибки, совершенные  во  всем  этом  деле,  происходят
оттого, что, стоя между двумя мисками, было обращено  внимание  только  на
одну из них. В то же время никто не говорил:  белые  не  будут  слушаться,
если будет проявляться справедливость относительно цветных  людей;  мулаты
не будут слушаться, если к ним будут несправедливы. Побуждаемые любовью  к
свободе, ненавистью к угнетению, они, если их довести до отчаяния, сделают
попытку  вырвать  силой  то,  что  они  должны   были   бы   получить   по
справедливости; эта двойная опасность не  была  еще  учтена  одновременно.
Соглашение  (конкордат)   предупредило   в   западной   части   несчастья,
разрушившие север; но и в этой провинции  мулаты  с  большим  великодушием
начали с того, что предложили белым свою кровь,  сказав  им  при  лом:  мы
подождем того, чтобы мы вас спасли, и  тогда  потребуем  своих  прав.  Все
пункты конкордата необходимы для сохранения колоний. Если бы  белые  после
прибытия отрядов перестали выполнять  соглашение,  если  бы  они  изменили
священному обещанию, данному в виде награды за полученную  ими  услугу,  -
возмущенные цветные люди захотели бы, вероятно, в своем отчаянии  и  чтобы
утолить свою месть, похоронить себя  под  развалинами  колоний.  Утверждая
соглашение, подписанное белыми, вы  ничем  не  задеваете  декрет  двадцать
четвертого сентября. Таким образом, инициатива будет проведена в жизнь  не
собранием, а самими белыми, согласно закону. (Аплодисменты.)  К  тому  же,
если я хорошо понял Гюаде, речь идет  о  временной  мере,  и  вы  этим  не
отнимаете у колонистов права выражать свои пожелания в легальном собрании.
Повторяю, самая настоятельная необходимость требует выполнения соглашения.
(Аплодисменты.)
   Запрошенное  собрание   последовательно   и   единогласно   декретирует
напечатать речь и проект Бриссо, так же  как  и  соглашение,  отложить  до
субботы обсуждение предложений Гюаде и Верньо  и  чтение  проекта  декрета
Бриссо.
   Заседание закрывается в четыре часа.
   Робеспьер вышел. Зимнее солнце бросало длинные косые  тени  от  решетки
тюильрийского  сада.   Зябнущие   каштаны   вырисовывались   на   тусклом,
белесоватом зимнем небе. По лестницам слышались голоса, около ворот стояли
толпы. Общее неудовлетворение было  на  лицах.  Бриссо,  начавший  высоким
тоном, не сумел удержать внимания, и в то же время чувствовалось, что Гора
побеждена Жирондой, что в  общем  испуге  перед  какими-то  надвигающимися
грозами, перед темными тенями, перед шепотами и шорохами где-то  назревали
негодование и гнев одних и затаенная настороженность других.
   "Пусть поет этот певец, - думал Робеспьер, оценивая речь  Бриссо.  -  К
чему свелись его гуманные намерения, - вот сплошное  человеколюбие!  -  но
Бриссо боится дойти до конца".
   Неизвестный человек высокого роста тихо подошел к Робеспьеру  и  вручил
ему небольшую тетрадь.  Это  была  сводка  четырех  секций.  Из  провинций
сообщали,  что  нойоннские  крестьяне,  вооруженные   пиками,   вилами   и
алебардами из помещичьих усадеб,  составили  двадцатитысячную  армию.  Они
останавливают по реке Уазе баржи, груженные хлебом, и делят  их,  взяв  на
себя  обязанности  продовольственной  армии  округа.  Группа  национальных
гвардейцев в деревнях Канталя, Ло Доржоньи, Коррез, Гари уничтожает  замки
эмигрировавших дворян, сжигает дворянские архивы. В Дюнкерке все телеги  с
хлебом не дошли до дебаркадеров, с которых велась погрузка  на  английские
корабли, и местные рыбаки вместе с нормандскими  крестьянами  на  огромном
пространстве по дороге остановили хлебные обозы и начали дележку хлеба.
   В бретонских лесах, в глухих местах,  появился  отряд  Жана  Шуана  под
лозунгом: "За бога и короля".
   На небе Франции появилось зарево, заставившее Робеспьера забыть о  речи
Бриссо.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ. КРАСНАЯ ФРАНЦИЯ


7. КОНВЕНТ И ГАИТИ

   Берегись,  минутная  стрелка  твоего  брегета  режет  тысячи  голов  на
циферблате истории.
   Бомарше-Часовщик. "Письма к сыну".

   Еще несколько дней, и низложенный король  будет  осужден,  как  простой
предатель. Десятое августа обновило Революцию.
   На острове Сен-Луи, в одном из  глухих  кабачков  Парижа,  эти  события
обдумывал молодой  остролицый  человек,  все  манеры  которого  показывали
принадлежность к сословию военных людей. "Что  произошло  за  какие-нибудь
полгода! - думал он. - Началась  война.  За  войну  были  господа  Бриссо,
Верньо, Кондорсе, вся Жиронда. Против войны Робеспьер и крайние  якобинцы.
И вот самое замечательное: король оказался тоже на стороне войны. Так  или
иначе, война объявлена!" - думал молодой человек,  но  мысль  его  прервал
удар по плечу.
   С ним рядом сел за маленький изрезанный и изрытый от времени деревянный
столик новый посетитель кабачка. Поздоровался, потребовал вина, яичницу  с
луком.
   Трактирщик,  зная  одного,  с   любопытством   воззрился   на   другого
единственным уцелевшим глазом, отошел, ворча про себя:
   - Богатые люди всегда могут заказывать себе  богатые  кушанья.  Господа
офицеры не боятся, что после богатого ужина их ограбят в переулке.
   Молодой  человек,  о  котором  трактирщик  говорил  как   об   офицере,
облокотился  на  стол  и  подбородок  положил  на  ладони.   Спокойные   и
успокаивающие холодные глаза он устремил на своего соседа.
   То был человек с бронзовым  лицом,  с  профилем  римского  сенатора,  с
черепом почти обнаженным, с горбатым носом и горячими глазами,  в  которых
порода била ключом, заливая индивидуальное сознание своего  представителя.
Этот человек тускло улыбнулся в ответ на пристальный взор офицера.
   - Я принес чертежи, - сказал он, чтобы начать разговор, и вынул  из-под
плаща папку с  кипой  иллюминованных  кроков,  на  которых  были  занесены
десятки планов, чертежей владений, домов,  расположения  этажей;  все  это
безмолвно выкладывалось перед молчаливым офицером.
   - Во сколько оценен вот этот? - спросил офицер.
   - Вы знаете, что правобережные ценятся дороже. Со времени  декрета  все
дома подорожали. Я могу вам устроить перепродажу любого  из  тех,  что  вы
видите перед собой, - все зависят от того, насколько  вы  обеспечите  меня
самого.
   - А как думаете вы, граф, - вдруг резко перебил собеседник,  -  во  что
ценятся собственные ваши имения? Уверяю вас, что не больше вашего титула -
графа де Сен-Симона.
   Сен-Симон вспыхнул, слегка откинулся назад, но  потом,  быстро  овладев
собой, сказал:
   -  Послушайте,  лейтенант   Бонапарт,   я   неоднократно   просил   вас
воздерживаться  от  свойственной  корсиканцам  грубости.  Если  вы  хотите
пользоваться моим бедственным положением, если вы применяете мои силы, мои
старые связи для улучшения ваших коммерческих дел,  если  вы  скупаете  за
бесценок  и  продаете  за  баснословные  цены  дома  моих  друзей  и  моих
родственников, если вы  сдаете  купленный  у  меня  дом  актеру  Тальма  и
запрещаете мне самому ходить в этот дом, - так это вовсе не значит, что  я
бесконечно способен сносить ваши унижения, встречаясь с вами по кабакам  и
притонам Парижа.
   Молодой Бонапарт улыбнулся холодно и сказал:
   - Успокойтесь, я позабыл, что нельзя вас  называть.  Не  тратьте  много
слов, я выберу вот эти четыре дома. Сколько вам сейчас нужно на расходы?
   Потомок герцога граф Анри де Сен-Симон вычислил что-то на листке бумаги
и показал листок Бонапарту. Тот метнул взглядом, проверил цифры и, спрятав
листок в кожаную сумку, достал пачки ассигнатов.
   - Не давайте корсеты,  эти  несчастные  пятиливровые  ассигнаты  теперь
ничего не стоят, - сказал Сен-Симон.
   - Они мне стоят столько же, сколько вам, - ответил Бонапарт  жестко,  -
прощайте.
   Не проверяя, Сен-Симон быстро спрятал деньги и, не прощаясь, отошел  от
стола.
   Офицер Бонапарт допил  кружку  вина,  оставил  деньги  под  опрокинутым
стаканом и быстро вышел спешащей, довольно гневной походкой,  свойственной
ему лишь с 20 апреля 1792 года, то есть со дня  объявления  войны  герцогу
Брауншвейгскому, обещавшему сжечь Париж, когда  эта  походка  стала  модой
армейских патриотов.
   Было 2 сентября, ясное небо перед закатом просвечивало сквозь аллеи. На
острове Сен-Луи до самого моста, по мостам Мари и Порт-о-Бле почти не было
движения. Приказчицы из магазинов, парикмахеры и девушки ночных  профессий
плясали под звуки уличной музыки. Несколько  насмешек  брошено  в  сторону
офицера, мрачного человека в черном плаще, вошедшего на мост.
   Занятый своими мыслями, Бонапарт не заметил и не ответил на насмешливые
возгласы девушек. Темно-синие, лиловые облака принимали самые  причудливые
очертания. Там, где  над  западом  Парижа,  казалось,  кончался  мир  и  в
зеленоватом небе плавали очертания далеких рощ, безветренный вечерний день
парижской осени был полон тишины. А здесь солнце, деревья,  улицы  и  дома
сияли спокойной ясностью, никак не отвечая  на  то,  что  тревога  была  в
каждом сердце, что  где-то  на  границах  Франции  захватили  Лонгви,  что
соединенные войска европейских монархов вместе с армиями принцев врезались
клином,  не  нынче-завтра  угрожают  подступом  к  Парижу,   и   проклятый
королевский двор из четырехсот  семей,  и  проклятый  дворянский  строй  и
тридцать тысяч дворян  снова  начинают  впиваться  в  тело  двадцати  пяти
миллионов народа, выпивая девять десятых того, что сделано его крестьянами
и его ремесленниками, его деревенскими и городскими руками.  Не  лучше  ли
смерть, чем такая покорность судьбе? Но солнце не было с этим согласно, не
были согласны с этим птицы, не были согласны с этим  облака,  таявшие  над
краем земли: они безразлично смотрели на тревоги каждой личной судьбы,  на
массовую тревогу клокочущего Парижа.
   Бонапарт взглянул на часы: скоро заходит солнце;  идти  в  кафе  Манури
небезопасно, ходить по  улицам  -  утомительно,  возвращаться  домой,  где
бестолковый Бурьенн опять начнет рассказывать о выступлениях Робеспьера  в
Парижской коммуне, - это не менее скучно и утомительно. Что из того,  что,
помимо Законодательного собрания, выбранного якобы всей Францией, есть еще
Коммуна Парижа, выбранная всеми парижскими ремесленниками в сорока  восьми
секциях, что  из  того,  что  главная  и  секционные  Коммуны  ведут  свою
парижскую политику  и  стремятся  навязать  ее  всей  стране!  Эта  борьба
продлится долго. Коммуна гордится тем, что ее вмешательство решило  участь
короля.  Однако  вооруженный  ремесленный  Париж  не   осмелился   тронуть
Легислативу.  Ремесленник  оказался  зачарованным   пением   жирондистских
соловьев. Бонапарт тихо засмеялся:
   - Сбывается миф о том, что под музыку Орфея волки ложатся  с  овцами  и
тигры с телятами. Хватит ли  духу  жирондистам-музыкантам  продолжать  эти
песни без передышки?
   Вдруг вспомнил по дороге, что предстоит большой платеж  в  этот  вечер.
Предложение обедневшего графа на перекупку одного из богатых  эмигрантских
домов совершенно нарушало платежный план. Что-нибудь одно:  или  состоится
перепродажа этого дома, и тогда  бедному  офицеру  в  Париже  можно  будет
полгода существовать сносно, осуществить кое-какие затеи; или  сегодня  же
пойти расплатиться с кредиторами, и снова весь барыш прошлой недели вместе
с дымом камина улетит в трубу. Решение было мгновенно: "Что из  того,  что
эти два ростовщика, Жозьер и Цюбал, подождут еще три-четыре дня,  -  разве
они