дцатого надо
смотреть как на человека, пойманного на месте преступления. Швырнуть его в
тюрьму, отделить его от жены и предать его гласному государственному суду.
Королевский побег, королевский манифест - это все оскорбление нации.  Если
только когда-либо существовало такое преступление,  то  необходимо  начать
дело по  обвинению  короля  в  оскорблении  нации  перед  судьями  высшего
революционного трибунала.
   - В самом деле, - отрываясь от документов, произнес вдруг Робеспьер,  -
что делать нам с первым чиновником государства, который хотел  бежать?  По
существу он освободил бы страну от сорока миллионов расходов по цивильному
листу. Франция могла бы вздохнуть свободно. По существу день  королевского
побега мог бы стать самым прекрасным днем революции,  но  этот  негодяй  с
белыми лилиями  выбрал  для  дезертирства  такой  момент,  когда  открытие
единичных собраний должно было бы возбудить честолюбивые надежды  всех,  а
глупость Национального собрания из-за применения декрета об  избирательном
праве по имуществу и по налогу грозила вызвать войну всех против всех. Что
может быть нелепей  различий,  установленных  между  _целым_  гражданином,
_половиной_ гражданина, _четвертью_ гражданина и так далее?  Капет  выбрал
удачный момент, когда Первое законодательное собрание -  им  же  созванные
"Генеральные штаты", -  против  его  воли  превратившись  в  Конституанту,
должно  сложить  свои  полномочия  и  уступить  другому  "Законодательному
собранию", которое должно  будет  прогнать  нынешних  депутатов,  отменить
целый ряд их нелепых постановлений.  Король  выбрал  такой  момент,  когда
священник-предатель при  помощи  епископских  посланий  и  папских  грамот
раздул фанатизм и поднял  против  конституции  все,  что  осталось  самого
невежественного в восьмидесяти трех департаментах нашей  Франции.  Людовик
выбрал такой момент, когда император Леопольд  и  шведский  король  должны
были поехать в Брюссель, чтобы встретить нашего  французского  беглеца,  и
это все в те дни, когда во Франции поспеет урожай, чтобы таким  образом  с
небольшой бандой  разбойников  уморить  голодом  весь  французский  народ.
Камилл! и ты, Марат! - вы оба не чувствуете, что, убегая, Людовик вовсе не
отрекался ни от чего, что никакие банды коронованных распутников Европы не
могут нас испугать. Все дело в том, что они рассчитывали  на  триумфальное
шествие при поддержке врагов революции _внутри самой Франции_.  Я  за  то,
чтобы разрушить  и  третью  голубятню!  Не  только  голубятню  на  чердаке
Якобинского клуба, не только голубятню  в  Тюильрийском  дворце,  -  я  за
разгон того проходного двора, который называется Национальным собранием, я
за разгон этих лживых кудахтающих кур, которые  осмеливаются  лгать  перед
лицом всего народа, заявляя  о  похищении  короля,  когда  в  наших  руках
собственноручное письмо Людовика Шестнадцатого к  Национальному  собранию,
где он прямо говорит, что он намеревается бежать, чтобы с оружием в  руках
вернуться, опираясь на мятежников внутри Франции. Я нахожу, что  положение
чрезвычайно опасно, и вот вам новое тому доказательство!
   Камилл  Демулен,  задумчиво  глядя  в  окно  на  стальные  волны  Сены,
посеребренные барашками под сильным ветром, говорил:
   - Я слышал, что, когда Людовик Шестнадцатый опять вступил в свои  покои
в Тюильри,  он  бросился  в  плетеное  кресло  и  воскликнул:  "Дьявольски
жарко!", потом он сказал: "Однако выдалась проклятая  поездка",  и  затем:
"Уже давно все идет кругом у  меня  в  голове",  и  наконец,  обращаясь  к
присутствовавшим национальным гвардейцам: "А и глупую же шутку я  выкинул,
- я вижу это. Ну что ж, и мне приходится разыгрывать комедии, как  другим.
Скажите,  чтобы  мне  подали  жареную  курицу".  Появился  один   из   его
камердинеров. "А, так это ты, - как видишь, я опять здесь..." Ему принесли
жареную курицу. Он пьет и  ест  с  аппетитом  короля  страны  с  молочными
реками, с кисельными берегами - совершенно так же, как делал во все  время
своей поездки. В карете,  которая  должна  была  доставить  его  в  лагерь
заговорщиков, люди, опечатавшие вещи, заметили большой ящик. Они подумали,
что в нем хранятся важнейшие тайны, по  меньшей  мере  бриллианты  короны.
Каково же было их изумление: вместо клада они нашли... -  судна  к  ночным
горшкам.
   - Итак, будем продолжать заниматься делами! - Дружище Лоран,  мы  хотим
пробыть здесь до утра. Если можешь, съезди к  гражданке  Симонне  Эврар  и
привези нам чего-нибудь поужинать, и себя не забудь,  четверым,  -  сказал
Марат. - Итак, я теперь отвечу тебе,  Робеспьер.  Я  потому  не  занимался
вопросами о колониальных порядках, что прибывавшие из Сан-Доминго негры  и
мулаты прямо попадали в объятия моих врагов. Они  сами  говорили,  что  во
главе Общества друзей чернокожих стоят Бриссо, Лавуазье, Мирабо.  Довольно
с меня этих трех жуликов, чтобы я не вмешивался в их дела. Потом, как  мог
я без подготовки определить направление своих ударов? Вы  смотрите,  сахар
исчезает с рынка, вы не найдете ни зернышка кофе. Во всем  этом  парижские
купцы и агенты провинциальных контор в  Сен-Мало,  в  Бордо,  в  Гавре,  в
Тулоне,  в  Марселе  обвиняют  негров.  Восстание  цветных  людей  считают
причиной того, что Париж голодает. Может быть, действительно нужно было бы
внести какой-то порядок в дело освобождения цветных племен?.
   Его перебил Робеспьер:
   - Порядок нужно внести в тарифы и цены. Вот тебе лучшее  свидетельство:
один из друзей нашего  клуба  доносит,  что  купец  Дэльбе  имеет  на  два
миллиона ливров сахара и на один миллион -  кофе,  но  он  не  продает  ни
сахар, ни кофе. Его не устраивают ни корсеты, которые во всяком случае уже
не стоят теперь пяти франков, ни серебро, - он продает  только  на  чистое
золото с огромной надбавкой. Порядок надо  внести  в  рыночные  цены,  это
заставит богачей не повышать стоимости  продуктов.  Надо  внести  закон  о
максимуме.
   - Вот это верно! - воскликнул Демулен. - Но это ново, это совсем  новая
теория.
   - Теория революционного правления тоже новая, как и революция,  которая
ее  создала,  -  ответил  Робеспьер.  -  Вот  вам  еще   двое   владельцев
колониальных складов - Дандрэ  и  купец  Боскари.  Вот  наглые  биржевики,
спекулирующие сахаром, и никакие якобинские клятвы "отказаться от  сахара,
не пить кофе до тех пор, пока не установятся на них прежние сносные цены",
не сделают этих двух биржевых акул  умереннее  в  их  зверских  аппетитах.
Честные патриоты будут отказывать себе в  необходимом,  а  биржевые  акулы
ничего не будут считать излишним. В вопросе  о  признании  гражданства  за
цветными племенами я придерживаюсь своих прежних взглядов: пусть  погибнут
колонии, но будет торжествовать принцип равенства граждан. Я  считаю,  что
необходимо сломать ценз, установленный Национальным собранием, но  что  вы
будете говорить о правах для цветных людей, когда у нас в положении негров
и рабов остаются миллионы свободных граждан, признаваемых  неактивными  по
существующим нормам Национального собрания? Я думаю, что нужно  освободить
и тех и других, я думаю,  что  революция  только  что  началась.  События,
которые произошли в наших колониях, поистине ужасны. Сегодняшний  вечер  я
посвящу просмотру стенограмм Национального собрания  и  потом  поделюсь  с
вами моими соображениями об истинных виновниках  трагических  происшествий
за океаном. Мы вернемся в Париж не раньше завтрашнего дня, когда  уляжется
буря, связанная с нашими именами.
   - Так! Согласен! - сказал Марат. - К приезду Лорана  Басса  я  составлю
очередной  номер  газеты.  Демулен  займется   просмотром   рукописи   для
очередного номера "Революции Франции и Брабанта".
   Народные  трибуны  прекратили  общий  разговор  и,  не  глядя  в  окно,
принялись за работу. Марат скрипел  гусиным  пером  по  бумаге.  Робеспьер
ходил большими шагами. Бумаги лежали на скамьях и на полу.
   Максимилиан Робеспьер не слишком рассчитывал на то, что  он  уцелеет  в
Париже: покушения на друзей народа учащались, аристократия сопротивлялась,
а самым тяжелым было то, что богачи  всех  мастей  вели  себя  так,  будто
революция сделана только ими и только для них.
   Исчезло чванство знати только для того, чтобы уступить  место  чванству
богачей. Где же естественный закон, делающий людей равными в правах, и как
горьки первые плоды борьбы за свободу, равенство и братство!
   Робеспьер нахмурился; в этот день произошла новая встреча с  господином
Бриссо. Перед самым началом движения толпы по Марсову полю господин Бриссо
взял Робеспьера за пуговицу серого камзола с таким  видом,  как  будто  он
испытывает свою храбрость в зверинце перед клеткой тигра, преодолевая свою
природную трусость, щуря глаза на Робеспьера и говоря:
   - Дорогой Робеспьер,  дорогой  Робеспьер,  не  настаивайте  на  крайних
мерах, этим вы разрушите единство нации.
   - Адвокат Бриссо, фальшивые ноты звучат у  тебя  в  голосе,  -  отвечал
Робеспьер грубо и резко, - ты ведешь интригу против меня,  против  Марата,
против Сен-Жюста, против Демулена,  и  ты  боишься  выступить  против  нас
открыто,  ты  защищаешь  короля,  лишенного  исполнительной   власти,   ты
протестуешь против моих крайних мероприятий. Береги свою  голову,  адвокат
Бриссо; кто будет ее адвокатом, когда народ потребует снятия ее с плеч?
   - Вы сегодня грозите, дорогой Робеспьер, а я даю вам  полезные  советы:
вы не бережете себя, это я знаю, но вы не  бережете  и  Францию.  Даю  вам
честное слово, что если бы ваши крайности не испугали короля, то  не  было
бы королевского побега в Варенн.
   - Молчите, Бриссо, - оборвал Робеспьер, - если бы  не  было  крайностей
короля, то ему незачем было бы  бежать  к  эмигрантам.  Глупая  австриячка
жадна; если бы не королева, то Людовик наверняка  уже  стал  бы  во  главе
дворянских армий и брауншвейгские штыки несли бы  проколотых  крестьянских
ребятишек Шампани. Хорошее сделано дело,  говорю  тебе,  Бриссо,  хорошее!
Восемь ночных горшков с королевскими гербами из  Севра  и  два  сундука  с
тончайшим полотном, украшенным вензелями австриячки, с  этаким  богатством
легко было опознать в Варение путешествующего дворянина.
   Голос Бриссо вдруг стал  едким  и  вкрадчивым  одновременно,  когда  он
пытался ответить на эту тираду Робеспьера:
   - Дорогой Робеспьер, дорогой  Робеспьер,  ведь  мы  же  знаем,  что  вы
учились на королевскую стипендию в коллеже  Людовика  Великого  в  Париже,
ведь  мы  же  знаем,  что  вы  звучными   латинскими   стихами   встретили
французского  короля  в  тот  день,  когда  он  приехал   навещать   своих
стипендиатов в коллеж. Ваш однокашник Камилл Демулен был  тому  свидетель.
Как теперь у вас поворачивается язык, когда вы кричите  о  лишении  короля
исполнительной власти и о предании его суду за простую попытку спастись  с
семьею от ваших же угроз, от ваших же крайностей.
   - Вот что, Бриссо, не лги на  Камилла,  это  не  он  рассказал  тебе  о
латинских стихах, - четырнадцатилетний мальчик мог делать и не такие вещи.
А если ты пойдешь дальше, ты будешь упрекать меня в том, что я  мочился  в
пеленки, и показывать мне эти куски грубой ткани с  трибуны  Национального
собрания. Ты трус, Бриссо, ты лицемер, Бриссо, я не боюсь  твоих  упреков,
Бриссо, но помни: мои латинские стихи - в прошлом, я иду рука  об  руку  с
народом вперед, а ты с каждым днем делаешь шаги назад.  Не  завидую  твоим
будущим  дням.  Ты   сейчас,   когда   разъяренный   народ   негодует   на
короля-предателя, готов писать ему латинские  стихи  и  лизать  пятки  его
челяди. Вы все за Францию вместе с предателем  Мирабо,  который  в  апреле
издох, как лопнувший мешок, набитый червонцами  придворного  казначейства.
Если вы показываете мне  мои  мальчишеские  пеленки,  то  помни,  что  ты,
окружившись предателями, пачкаешь революционное знамя французского народа.
Ты все припомни.
   В этот момент началась давка и  крики  в  конце  Марсова  поля.  Бриссо
поспешно кинулся в переулок и сел в  ожидавшую  его  коляску,  не  замечая
Робеспьера. От этих воспоминаний дня Робеспьер перешел к другим.
   В Эрмэнонвилле двадцатилетний Робеспьер  сидел  в  саду  у  деревянного
кресла, на котором покоился, откинув голову с  серыми  длинными  волосами,
Жан Жак Руссо. Робеспьер пылко и красноречиво говорил почитаемому философу
о том, что всю молодость он отдал на изучение его великих творений  и  что
дальше  он  пойдет  по   пути,   указанному   великим   философом.   Руссо
невнимательно  слушал.  Солнце  палило  черную  шляпу  философа,  освещало
подбородок, а затененные шляпой веки с синими жилками и верхняя часть лица
землистого оттенка были в тени. Руссо лишь изредка из вежливости  поднимал
глаза и кивал головой с равнодушной, холодной  улыбкой.  Дети  перебросили
мяч через ограду.  Зашуршали  листья  и  ветки  вишневых  деревьев.  Руссо
испуганно вскочил с кресла и, если бы Робеспьер не поддержал  старика,  он
упал бы в  кустарник.  Голова  философа  дрожала,  руки  с  растопыренными
пальцами были протянуты вперед, словно  он  стремился  помешать  вторжению
какого-то несчастья. Через  секунду  все  было  на  прежнем  месте,  -  от
внезапного испуга не осталось и следа.
   "Бедный старик, - думал Робеспьер, уходя из сада, - преследования целой
жизни не прошли для него даром".
   Еще одно воспоминание: сегодня как раз годовщина Союза молодежи Арраса.
В тот день в Аррасе собирались  молодые  буржуа  на  Праздник  роз.  Вино,
дружба и поэзия, нежные лирические стихи  -  вот  что  было  в  этот  день
музыкой и душевным строем юриста Робеспьера.  А  потом  вдруг  королевский
указ о созыве Генеральных штатов. Это какой-то лед на  голову  и  огонь  в
сердце. Все закипело, вся жизнь закружилась, ни один день не проходил  без
собраний и блестящих  речей.  Робеспьер  выставляет  свою  кандидатуру,  и
третье сословие Арраса посылает  его  депутатом  Генеральных  штатов.  Вот
начало новой жизни, вот день, открывающий ворота новых веков.  Теперь  две
задачи:  добить  аристократию,  раздавить  богачей,  создать  из   Франции
республику доблести и гражданских добродетелей.
   Робеспьер смотрит на часы, на догорающие свечи. Волнение мешает  спать,
он перебирает стенограммы Национального собрания. Толстая тетрадка, 12 мая
1791  года,  речь   Ланжуинэ.   Робеспьер   водит   пальцем   по   бумаге,
останавливается на строчках:
   "Политические права не зависят от цвета кожи. Вследствие этого и  белые
и  цветные  свободно  должны  высказывать  свои   пожелания   относительно
организации колоний. Каким образом  могли  бы  осуществиться  политические
меры, на основании которых цветные люди лишаются тех прав,  которыми,  как
ставшие  свободными,  они  пользовались  еще  сорок  лет  тому  назад?  Вы
говорите, что цветные люди являются промежуточным  классом  между  белыми,
господами  колоний,  и  рабами,  вы  настаиваете  на  том,   что   полезно
противодействовать слишком большому сближению рабов и господ. Но  скажите,
откуда возникли цветные племена, как  не  от  самого  большого  сближения,
разве зачастую они не являются детьми одной с вами матери, разве вы  в  их
лице не видите зачастую ваших братьев, ваших  племянников,  ваших  родных?
Теперь вы подумайте вопрос об их правах - только потому, что  их  цвет  не
отличается белизною кожи, и в  этом  все  их  различие  с  вами.  Граждане
владельцы плантаций, сидящие здесь, в  здании  Манежа,  обращаюсь  к  вам,
несущим с собой чванство смешных претензий, взгляните на себя в зеркало  и
скажите... - палец Робеспьера скользил по строкам, он читал:  -  Благодаря
счастливому смешению рас цветные люди содействуют и силе американцев и уму
природному европейцев, они  обладают  даже  и  большей  силой,  гибкостью,
ловкостью, они обладают талантами строителей промыслов,  -  одним  словом,
они обладают всем, что украшает так называемого гражданина. Обеспечьте  им
свободу, - они будут исправными плательщиками налогов. За что же вы теперь
хотите лишить их прав? Если вы произнесете над  ними  вечное  отлучение  и
дадите в судьи их же тиранов, то вам же самим придется  опасаться  взрыва,
который будет последствием этого".
   Робеспьер читал дальше, что говорил гражданин Гупиль:
   "Граждане, я землемер-геометр, я вместе с директором пороховых заводов,
академиком Лавуазье, только недавно закончил работы над  измерением  высот
восточных границ Франции. Вот теперь обстоятельства бросают меня, геометра
неизмеримых высот, от возвышенных вычислений к  земной  задаче,  для  того
чтобы проверить и соразмерить работу отвлеченную.
   Сам Руссо, этот высший мыслитель, которому вы поставили памятник,  счел
необходимым изменить форму  и  урезать  принципы  общественного  договора,
прежде  чем  применять  их  к  решению   вопросов   о   конкретном   плане
государственного устройства польского государства.
   Население Сан-Доминго состоит из огромного количества  рабов,  то  есть
людей с душою, сердцем и умных, но политически ничего не знающих,  состоит
из белых людей, и наконец, из цветных людей и освобожденных негров.  Класс
белых  господ  сам  по  себе  подразделяется  на  две  группы:   владельцы
плантаций,  занимающие  большие  должности,  и  белолицые  мелкие  буржуа,
которые, не обладая имуществом, посвящают себя обслуживанию  других  белых
людей. Цветнокожие, происшедшие от смешения белой и черной крови - все эти
разной степени расцветки одной и той же человеческой природы,  -  зачастую
являются и более богатыми, и более предприимчивыми, и более  талантливыми,
нежели  люди  белого  цвета.  Однако  эти  цветнокожие   происками   белых
плантаторов  приведены  уже  теперь  в   состояние   крайнего   угнетения,
несправедливого и  тяжелого.  Располагая  самостоятельным  капиталом,  они
ежесекундно  испытывают   на   себе   тягчайшее   состояние   отверженных.
Отвратительное отношение белых людей приводит их в  состояние  раскаленной
ярости. Их отстраняют от всякого  рода  общественных  должностей,  они  не
имеют права даже интересоваться судьбами правящих ими учреждений. Это  тем
более оскорбительно, что белые,  занимавшие  во  Франции  самое  последнее
место  на  дне  общественного  колодца,  имеют  возможность  -   пользуясь
покровительством не  столько  законов,  сколько  местных  обычаев,  против
которых никто пойти не смеет, - ставить себя в  Сан-Доминго  гораздо  выше
владельцев самостоятельных предприятий только  потому,  что  у  них  белая
кожа. Никто из цветных людей не допускается к столу белого человека,  даже
если этот белый человек  был  только  сыном  сапожника,  поставляющего  во
Франции обувь цветнокожим купцам. Скажите, кто сеет смуту в колониях,  как
не белые люди? Кому нужна там атмосфера раскаленной  ярости  среди  черных
племен, как не тем белым негодяям, которые  наподобие  Сервия  и  Катилины
сеют мятеж,  чтобы  в  перегруппировках  и  перипетиях  гражданской  войны
грабить имущество цветнокожих и завладевать  их  домами  якобы  в  порядке
политической кары? Так возникли в Сан-Доминго страшные слухи, были  пущены
среди черных и цветных людей подкидные листовки,  была  создана  атмосфера
тревоги. Люди, ждавшие от "Декларации прав"  осуществления  того,  что  им
принадлежит по закону, вместо этого осуществления все как  один  попали  в
положение приговоренных. Таково положение вещей. Говорю вам: цветные  люди
уже решили избавиться от состояния унижения, в котором они были.  Если  мы
лишимся наших рабов, скажут  они  себе,  то  вам  нужно  по  крайней  мере
восстановить  наши  политические  права.  Брожение   оказалось   настолько
сильным, что в результате белые колонисты  пришли  к  выводу:  будет  час,
когда  уравнение  политических  прав  будет   произведено   насильственным
переворотом. Отсюда один шаг к  самому  страшному  -  к  тому,  что  рабы,
почувствовав себя людьми, бешено устремятся к морю свободы. Не  создавайте
себе иллюзий, не разжигайте вражды между  черными  и  цветн