ванию  сахарной  торговли,  снискала
похвалу  мистера  Ившэма;  а  Харман,   который   скорее   согласился   бы
Пилотировать моноплан, чем выступить в парламенте, предпочел быть одной из
тех молчаливых влиятельных  сил,  которые  действуют  вне  нашего  высшего
органа управления. Каждую неделю  он  помогал  кому-нибудь  из  либералов,
оказавшихся в стесненных обстоятельствах, а потом,  во  время  кризиса  на
Флит-стрит [улица в Лондоне, где расположены редакции  крупнейших  газет],
почти  целиком  взял  на  себя  субсидирование  газеты  "Старая   Англия",
партийного  органа,  имевшего  такое  важное  общественное   и   моральное
значение. После этого он без особого труда получил титул баронета.
   Эти успехи на политическом поприще изменили  нерегулярную  до  тех  пор
светскую жизнь Хармана. До  получения  титула  и  женитьбы  сэр  Айзек,  в
соответствии со своими политическими интересами, бывал на разных публичных
банкетах и кулуарных приемах в здании парламента и в других местах,  но  с
появлением леди Харман он стал ощущать поползновения со стороны  тех,  кто
поддерживает  светскую  жизнь  великой  либеральной  партии  в   состоянии
лихорадочной  скуки.  Горацио  Бленкер,  редактор  газеты   сэра   Айзека,
предложил свои услуги в светских делах, и после того, как  миссис  Бленкер
нанесла  леди  Харман  визит,  во  время  которого  поучала  ее   светской
премудрости. Бленкеры устроили небольшой обед, дабы ввести молодую супругу
сэра Хармана в великий мир политики. Этот первый званый обед  в  ее  жизни
скорее ослепил ее, чем доставил ей подлинное удовольствие.
   В ту самую минуту, когда она  стояла  перед  зеркалом  в  своем  белом,
расшитом золотом платье, готовая  ехать  к  Бленкерам,  муж  преподнес  ей
жемчужное ожерелье стоимостью в шестьсот фунтов, но, несмотря на это,  она
чувствовала себя худенькой  девочкой  с  обнаженными  руками  и  шеей.  Ей
приходилось снова и снова, опуская глаза, смотреть на это платье и на свои
сверкающие белизной руки, чтобы напомнить себе, что она уже не  девочка  в
школьной форме, которую  любая  из  взрослых  женщин  в  любой  миг  может
отослать спать. Она немного беспокоилась из-за всяких мелочей, но на обеде
не было ничего странного или затруднительного, кроме икры, к  которой  она
сначала не притрагивалась, дожидаясь, пока не начнут другие. К великому ее
облегчению приехали Чартерсоны, а обилие цветов на столе служило ей как бы
защитой. Мужчина, сидевший справа от нее, был очень мил, очень разговорчив
и, очевидно, совершенно глух, так что ей достаточно было просто  придавать
своему  лицу  вежливое  и  внимательное  выражение.  Он  обращался   почти
исключительно к ней и описывал красоты Маркена  и  Вальхерена  [острова  у
берегов Голландии]. А мистер Бленкер, деликатно учитывая ревнивый характер
сэра Айзека и свою собственную привлекательность, обращался  к  ней  всего
три раза и при этом ни разу за весь обед не взглянул на нее.
   Через несколько недель они поехали на обед к Чартерсонам, а потом  леди
Харман сама дала обед, весьма искусно устроенный сэром Айзеком, Снэгсби  и
кухаркой-экономкой, при незначительной помощи  со  стороны;  а  потом  был
большой прием у леди Барлипаунд, где собралось  многочисленное  и  пестрое
общество,  причем  люди  явно   богатые   перемежались   с   людьми   явно
добродетельными и далеко не  столь  явно  умными.  На  этом  сборище  было
полным-полно всяких Бленкеров, Крэмптонов, Уэстон-Мэссингэев  и  Дейтонов,
здесь была миссис Миллингем  с  лорнетом  в  дрожащих  руках  и  со  своим
последним ручным гением, и Льюис, и многое множество акул  и  головастиков
либерализма, которые  были  ужасно  оживлены,  высокомерны  и  весь  вечер
важничали. Дом поразил Эллен своим блеском,  особенно  величественна  была
широкая лестница, и никогда еще она не видела столько людей  во  фраках  и
вечерних  платьях.  Это  могло  показаться  приятным  сном  -   внизу,   в
раззолоченной гостиной, около лестницы леди Барлипаунд пожимала руки  всем
подряд, миссис Блэптон с дочерью устрашающе прошелестели платьями  и  вмиг
исчезли, множество блистательных, темноглазых, элегантно одетых  красавиц,
собравшись кучками, чему-то громко, но загадочно смеялись. Всякие Бленкеры
так и мелькали  повсюду,  причем  Горацио,  большой,  округлый,  со  своим
звучным  тенором,  особенно  походил  на  распорядителя  в   универсальном
магазине, препровождающего покупателей в различные отделы:  чувствовалось,
что он сплетает все эти пестрые нити в одну великую и  важную  либеральную
ткань и заслужил от партии самые высокие почести; он даже представил  леди
Харман человек пять или шесть, сурово глядя поверх ее головы, так  как  не
хотел пускать в ход свои чары, щадя чувства сэра Айзека. Люди, которых  он
к ней подвел, показались ей не  очень  интересными,  но,  возможно,  здесь
виновато было ее вопиющее невежество в политических делах.
   В апреле леди  Харман  перестала  кружиться  в  водовороте  лондонского
общества, а в июне переехала с матерью и опытной кормилицей  в  прекрасный
меблированный дом, который сэр Айзек снял близ Торки, и стала готовиться к
рождению своей первой дочери.


   Муж  считал,  что  с  ее  стороны  глупо  и  неблагодарно   плакать   и
капризничать после того, как он на ней женился, а  она  несколько  месяцев
именно это и делала, но его мать объяснила,  что  в  состоянии  Эллен  это
совершенно естественно и простительно,  так  что  он  стал  скрывать  свое
нетерпение, и вскоре его жене удалось, взяв  себя  в  руки,  начать  вновь
приспосабливаться к миру, который одно  время,  казалось,  настолько  весь
перевернулся, что в нем невозможно стало жить. Выйдя  замуж,  ока  как  бы
остановилась в своем росте,  а  теперь  снова  начала  взрослеть;  и  если
школьные годы ее быстро кончились, а в колледже ей и  совсем  не  пришлось
учиться, зато  у  нее  теперь  был  немалый  опыт,  который  мог  заменить
образование, столь необходимое в наше время.
   В первые три года супружества появились на  свет  три  девочки,  потом,
после  короткого  перерыва,  -  четвертая,  которая  была  гораздо  слабее
здоровьем, чем старшие, и наконец после долгих разговоров, которые вели  с
ней шепотом мать и свекровь, деликатных порицаний и разъяснений  пожилого,
уважаемого домашнего врача и потрясающе смелых высказываний старшей сестры
(которые она не раз выпаливала за столом, едва Снэгсби успевал закрыть  за
собой дверь!), этот период плодородия кончился...
   Тем временем леди Харман пристрастилась к чтению и  стала  задумываться
над тем, что читала, а там уже оставался всего один шаг, чтобы  задуматься
над собой и над своей жизнью. Одно влечет за собой другое.
   В жизни леди Харман главным был теперь сэр Айзек.  Но  когда  она  ясно
осознала  свое  положение,  ей  стало  казаться,  что  она  живет,  как  в
осажденном городе. Куда бы она ни повернулась, она сразу наталкивалась  на
него. Он завладел ею совершенно. Сначала она  покорилась  неизбежному,  но
потом, незаметно для себя  самой,  снова  стала  смотреть  на  огромный  и
многообразный мир, который был за ним и вне его, почти так же смело, как и
до того времени, когда он встретился на  ее  пути  и  осадил  ее  со  всех
сторон. После  первого  приступа  отчаяния  она  изо  всех  сил  старалась
соблюдать условия сделки, которую так непредусмотрительно заключила,  быть
любящей, преданной, верной, счастливой  женой  этому  прижимистому,  вечно
задыхающемуся человечку, но он был ненасытен в своих  требованиях,  и  это
была не последняя причина, по которой она поняла,  что  все  равно  у  нее
ничего не выйдет.
   Стяжатель и собственник, он оскорблял ее, покорную во всем, назойливыми
подозрениями и  ревностью,  -  ревность  вызывало  у  него  и  ее  детское
преклонение перед умершим отцом и ее  обыкновение  ходить  в  церковь,  он
ревновал ее к  Уордсворту,  потому  что  она  любила  читать  его  сонеты,
ревновал, потому что она любила классическую музыку, ревновал,  когда  она
хотела куда-нибудь поехать; если она бывала холодна, - а  она  становилась
все холоднее, - он тоже ревновал, а малейший проблеск страсти наполнял его
низким и злобным страхом перед возможной изменой. И как ни  старалась  она
верить ему, от нее не  могло  укрыться,  что  его  любовь  была  полнейшим
торжеством  собственничества  и  похоти,  без  доброты,   без   готовности
пожертвовать собой. Все его обожание и самоотречение были просто вспышками
страсти, нетерпеливого желания. И как ни старалась она  закрыть  глаза  на
эти свои открытия, какие-то силы внутри нее, первобытные силы, от  которых
зависела вся жизнь, заставляли ее вспоминать,  что  у  него  отталкивающее
лицо, длинный, уродливый нос,  тонкие,  плотно  сжатые  губы,  хилая  шея,
влажные руки, неуклюжие, нервные движения, привычка фальшиво  насвистывать
сквозь зубы. Она не могла забыть  ни  одной  мелочи.  На  что  бы  она  ни
взглянула, отовсюду он лез в глаза, как его рекламы.
   Когда она наконец стала зрелой женщиной, причем  выросла  и  физически,
так как прибавила почти дюйм в росте с тех пор, как вышла замуж, жизнь для
нее все больше стала походить на  фехтовальный  поединок,  в  котором  она
старалась взглянуть поверх его головы,  из-под  его  рук,  то  справа,  то
слева, а он всеми силами мешал ей. И от полнейшей  супружеской  покорности
она почти незаметно, но неуклонно переходила к сознанию, что  ее  жизнь  -
это борьба, которую она, как ей поначалу  казалось,  вела  против  него  в
одиночку, без поддержки.
   Во всяком романе, как во  всякой  картине,  неизбежно  упрощение,  и  я
рассказываю о том, как изменялись взгляды леди  Харман,  без  тех  сложных
скачков  вперед  или  назад,  резких  перемен  настроений  и  возвратов  к
прошлому, которые были неизбежны в развитии ее ума.  Она  часто  металась,
порой снова становилась покорной, безупречно верной и почтительной молодой
женой,  иногда  же  скрывала  унижение  несчастного   брака,   притворяясь
довольной и счастливой. И надо  ее  понять  -  она  все  чаще  осуждала  и
презирала его, но бывали и мгновения,  когда  этот  неистовый  человек  ей
искренне нравился, и в душе ее появлялись  проблески  нелепой  материнской
нежности к нему. Живя с ним бок о бок, нельзя  было  этого  избежать.  Она
ведь тоже не была лишена собственнического чувства,  свойственного  всякой
женщине, и ей неприятно было видеть, что им пренебрегают, или что он  хуже
других, или небрежно одет; даже его жалкие грязные  руки  вызывали  у  нее
заботливую жалость...
   Но все время она пытливо  присматривалась  к  окружающему  миру,  этому
огромному фону, на котором проходили их две маленькие жизни,  и  думала  о
том, что может он дать ей сверх их супружеских отношений, которые так мало
для нее значили.


   Пытаться проследить, как идея непокорства проникли в рай сэра Айзека, -
это все равно что считать микробов в организме больного. Эпидемия  носится
в воздухе. В наше время нет Искусителя - нет, собственно говоря, и яблока.
Непокорное начало стало неосязаемым, оно проникает  всюду,  как  сквозняк,
залетает и скапливается, как пыль, - это тот же  Змей,  только  рассеянный
повсюду. Сэр Айзек привез в свой дом молодую, красивую, полную  радости  и
смущения Еву и, по своим понятиям, должен был стать счастливым навек. Одну
опасность он хорошо знал, но был постоянно начеку. За шесть долгих лет она
ни разу не разговаривала наедине с другим мужчиной. Но Мьюди и  сэр  Джесс
Бут присылали ей посылки, которые он не проверял, приходила газета,  и  он
ее предварительно не просматривал, акушерки, которые наставляли  Эллен  во
всех женских делах, говорили о каком-то "движении". А тут еще Джорджина...
   Все эти женщины уверяли, что добиваются "права голоса", но это пустое и
бессмысленное  требование  было  только  зловещей  маской.  А  под  маской
скрывалось смутное, но непреодолимое недовольство своей участью. Оно  было
устремлено... трудно было понять, куда именно, но, во всяком  случае,  все
семейные человеческие  инстинкты  восставали  против  этого  недовольства.
Бурное брожение уже вылилось наружу, - были митинги, демонстрации, сцены в
"Женской галерее" и что-то вроде бунта перед зданием парламента, когда сэр
Айзек наконец понял, что это коснулось и его семьи. Он  полагал,  что  все
суфражистки - женщины вполне определенного возраста, красноносые, в очках,
одетые по-мужски, которые только и мечтают попасть в  объятия  полисменов.
Один раз он уверенно и презрительно высказал это Чартерсону. Он и мысли не
допускал, что есть женщины, которые не завидуют леди Харман.  Но  однажды,
когда в доме гостили ее мать и сестра, он, разбирая по привычке  почту  за
завтраком, вдруг обнаружил две одинаковые бандероли с газетами на имя  его
жены и свояченицы, и на них были крупно напечатаны  слова:  "Право  голоса
для женщин".
   - Господи! - ахнул он. - Это еще что такое? У себя в доме  я  этого  не
потерплю.
   И он швырнул газеты в корзину для бумаг.
   - Я была бы вам весьма признательна, - сказала Джорджина, - если бы  вы
не выбрасывали "Право голоса". Мы подписались на эту газету.
   - Как? - вскричал сэр Айзек.
   - Да, подписались. Снэгсби, подайте газеты сюда.  (Снэгсби  оказался  в
затруднительном положении. Он вынул газеты из корзины и посмотрел на  сэра
Айзека.)
   - Положите там, - сказал сэр Айзек,  махнув  рукой  в  сторону  буфета,
потом в наступившем молчании протянул теще два незначительных  письма.  Он
был бледен и задыхался.
   Снэгсби деликатно вышел. Сэр Айзек посмотрел ему вслед.
   Потом он заговорил, подчеркнуто не обращая внимания на Джорджину.
   - Что это ты, Элли, вздумала подписаться на такой вздор? - спросил он.
   - Я хочу читать газету.
   - Но не можешь же ты соглашаться с подобной чушью.
   - Чушью?! - повторила Джорджина, накладывая себе на блюдечко варенья.
   - Ну дрянью, если вам так больше нравится, - буркнул сэр Айзек, сердито
сопя.
   Этим он, как потом выразился Снэгсби (ибо битва была  так  горяча,  что
еще продолжалась, когда тот через некоторое  время  вернулся  в  комнату),
подлил масла в огонь. За  столом  у  Харманов  вспыхнул  яростный  спор  и
запылал, как лесной пожар. Он не угасал  много  недель,  продолжая  тлеть,
хотя первое жаркое пламя  померкло.  Я  не  стану  повторять  все  доводы,
которые приводились  с  обеих  сторон,  они  были  просто  убийственны,  и
читатель, конечно, не раз их слышал, и на чью бы сторону он ни стал,  едва
ли его могут заинтересовать  злобные  выпады  сэра  Айзека  и  язвительные
возражения Джорджины. Сэр Айзек спросил, согласны  ли  женщины  служить  в
армии, на что Джорджина осведомилась, много ли лет он сам там прослужил, и
ужаснула свою мать прозрачными намеками на муки и  тяготы  материнства,  и
так далее в том же духе. Снэгсби ловил  каждое  слово,  а  миссис  Собридж
никогда еще не  проявляла  столько  светского  искусства  -  она  молчала,
напускала  на  себя  чопорность,  деликатно,  но   безуспешно   предлагала
"переменить тему", делала вид,  что  возмущена  и  сейчас  уйдет.  Но  нас
гораздо больше интересуют те отголоски этого замечательного спора, которые
еще долго звучали в разговорах сэра Айзека с леди Харман после  того,  как
Джорджина уехала. Однажды начав разговор о женской эмансипации, он уже  не
мог его оставить, и хотя Эллен каждое  свое  замечание  начинала  словами:
"Конечно, Джорджина заходит слишком далеко", - он сам постепенно толкал ее
к  крамольным  взглядам.  Разумеется,  нападая  на  Джорджину,  сэр  Айзек
выставил напоказ многие ее нелепости, но и Джорджина не раз выбивала почву
из-под ног у сэра Айзека, и  в  результате  их  спор,  как  и  большинство
споров, не убеждал слушателя, а лишь заставлял задуматься. Леди Харман  не
согласилась ни  с  той,  ни  с  другой  стороной  и  стала  самостоятельно
исследовать огромные бреши, которые они пробили в ее  простых  и  скромных
девических представлениях. Вопрос, изначально поднятый в  раю:  "А  почему
нельзя?" - запал ей в голову, и она  уже  не  могла  от  него  отвязаться.
Задавшись этим вопросом, человек должен распроститься с  наивностью.  Все,
что представлялось  ей  таинственным  и  непреложным,  оказалось  явным  и
сомнительным. Она все чаще стала читать, стремясь что-то узнать и  понять,
и все реже - просто для развлечения.  В  голове  у  нее  рождались  мысли,
которые сначала казались дикими,  потом  -  странными,  но  возможными,  и
наконец  она  привыкала   к   ним.   И   тревожное,   неотвязное   чувство
ответственности неуклонно росло в ней.
   Вы легко поймете это чувство ответственности, если испытывали его сами,
- в противном случае понять его не так-то просто. Дело в том, что если оно
приходит вообще, то лишь в результате разочарования. Мне кажется, все дети
начинают  с  того,  что  принимают  общий  порядок   вещей,   правильность
общепринятых представлений как должное, и многие счастливы хоть  тем,  что
никогда не перерастают это убеждение. Они сходят в могилу с твердой верой,
что во всех несправедливостях и неурядицах жизни, в нелепостях политики, в
строгости нравов, в бремени обычаев и капризах  закона  есть  мудрость,  и
смысл, и справедливость, - они никогда  не  теряют  веры  в  установленный
порядок, которую унаследовали вместе с прочим домашним имуществом. Но  все
больше людей лишается этой уверенности; наступает просветление, как  будто
утро заглядывает в незанавешенное  окно  комнаты,  освещенной  свечами.  И
вдруг оказывается, что  приветливые  огоньки,  которые  проникали  во  все
уголки нашего мира, - это всего  лишь  коптящие  и  оплывающие  свечи.  За
пределами,  где,  казалось,  надежно  хранятся  незыблемые  ценности,  нет
ничего, кроме бесконечного и равнодушного мира. Мудрость дарована нам, или
же нет на свете мудрости; решимость дарована нам,  или  же  нет  на  свете
решимости. Это бремя каждый из нас несет в меру сил своих. Нам дан талант,
и да не зароем мы его в землю.


   Поскольку зашла речь о влияниях, побудивших леди Харман  выйти  из  той
покорности, к которой женщины более склонны, чем мужчины,  можно  сказать,
что тут не последнее место занимали ее разговоры с Сьюзен  Бэрнет,  -  эти
разговоры отличались своеобразием и остротой, но вместе с тем были  похожи
на многие из тех толчков, щипков и уколов,  которыми  жизнь  осыпала  леди
Харман, когда ум ее начал пробуждаться.  Сьюзен  Бэрнет  приходила  каждую
весну, чтобы привести в порядок занавеси, мебель и чехлы; ее нашла  миссис
Крамбл - это была сильная, коренастая женщина с большими голубыми глазами,
и ее подкупающая простота сразу понравилась леди Харман. В ее распоряжение
предоставляли какую-нибудь из свободных комнат, где она с большой охотой -
лишь бы не  мешали  кроить  -  изливала  бурный  поток  слов,  который  не
прерывался даже когда рот  у  нее  был  набит  булавками.  И  леди  Харман
проводила с Сьюзен Бэрнет целые часы, завидуя независимости  этой  молодой
женщины, и с интересом, смешанным со страхом  и  восхищением,  выслушивала
рассказы Сьюзен,  которая  немало  повидала  за  свою  трудную  и  богатую
приключениями жизнь.
   Началось все с разговора о работе самой Сьюзен и вообще о жизни молодых
женщин, работающих в обивочных  мастерских,  где  одно  время  работала  и
Сьюзен, пока не поняла, что может иметь собственную "клиентуру". А жизнь у
этих женщин была такая, что, слушая Сьюзен,  леди  Харман  особенно  остро
чувствовала, какое комнатное, тепличное воспитание получила она сама.
   - Неправильно это, - сказала Сьюзен, - что  девушек  посылают  работать
вместе с молодыми мужчинами в дома, где никто не живет. Мужчины,  понятное
дело, сразу начинают к ним приставать. Они, конечно, совладать с собой  не
могут, и, по правде сказать, многие девушки сами им на шею вешаются. Но  и
мужчины тоже хороши - бывает, так пристанут, что спасу нет. Меня  с  одним
таким озорником часто работать посылали, он к тому же еще женатый был. Ох,
и намаялась я с ни