прибавив к изящной  легкости  короткого  премиленького
очерка о садике при  доме  Шекспира,  который  при  помощи  справочника  и
природных способностей он писал для сборника о Национальном  Шекспировском
театре. Потом он решил, что  надо  бы  пойти  прогуляться,  взял  шляпу  и
трость, вышел и принялся рассматривать все ту же желто-синюю  рекламу,  но
уже совсем иными глазами...
   Теперь ему казалось, что он не использовал до конца свое красноречие, и
некоторое время это не давало ему покоя...
   Когда стало смеркаться, он шагал по тропинке далеко за сосновым  лесом,
через заросли вереска по берегу озера, темного  и  ржавого,  как  железная
руда. Он думал  вслух,  обращаясь  к  летучей  мыши,  которая  неторопливо
кружила над ним.
   - Увижу ли я ее еще когда-нибудь? - спросил он.
   Под утро, когда ему давно следовало бы крепко спать, он решил, что она,
конечно, снимет дом, и он увидит ее еще не раз. Тут была богатая пища  для
воображения, возможность сплести сложнейший узор всяческих подробностей. И
мистер Брамли долго предавался фантазиям, которые  становились  все  более
смутными, сияющими и интимными по мере того, как он погружался в сон...
   На  другой  день  очерк  о  саде  Шекспира  по-прежнему   оставался   в
небрежении, а мистер Брамли сочинил милую, туманную  песенку  о  скорбящем
смертном и о  свежем  дыхании,  напомнившем  ему  Персефону  [в  греческой
мифологии богиня, похищенная Аидом,  властителем  подземного  царства;  ее
мать Деметра, богиня  земли,  разгневанная,  перестала  давать  плодородие
почве; тогда по решению богов Персефона  стала  часть  года  проводить  на
Олимпе с матерью и приносила  с  собой  на  землю  весну],  которая  вновь
явилась весной из мрака и благословила его.
   К полудню он овладел собой, поехал на велосипеде в Горшотт, позавтракал
там в клубе, сыграл в гольф с Хоресом Тумером, а после чая перечитал  свое
стихотворение, решил,  что  оно  плохое,  порвал  его  и  снова  засел  за
маленькое сочинение о саде Шекспира, над которым и просидел целых два часа
перед ужином. Он писал о том, как этот поэт, которому так  посчастливилось
(его бессмертие теперь решительно  подтверждено  авторитетной  комиссией),
гулял по саду в Стрэтфорде с дочерью, усердно цитируя себя,  очень  точно,
но совершенно не к месту, что делало больше чести его сердцу, нежели  уму,
а  также   уснащая   свою   речь   множеством   высказываний,   несомненно
принадлежавших мистеру Брамли. И  когда  миссис  Рэббит  с  заботливостью,
перенятой у покойной миссис Брамли, спросила, как подвигается работа - она
обеспокоилась, увидев у него на столе бумажку со стихами,  -  он  мог,  не
кривя душой, ответить, что "работа так и кипит".



2. ЛИЧНОСТЬ СЭРА АЙЗЕКА

   Заметим, что два обстоятельства, которые обычно считаются важнейшими  в
жизни женщины, почти не произвели впечатления на мистера Брамли, как будто
это были совершенные пустяки. Во-первых; у леди Харман было четверо детей,
а во-вторых - на свете существовал сэр Айзек.
   Мистер Брамли почти не задумывался ни о том, ни о другом;  в  противном
случае образ, который он создал, был  бы  разрушен,  а  когда  он  все  же
начинал об этом думать, то утешался мыслью, что эти  мелочи,  в  сущности,
ничего не добавляют к этому ее образу.
   Но все же он попытался вспомнить, что именно она сказала о своих детях.
Ему не удалось восстановить в памяти ее  слова,  если  только  она  вообще
сколько-нибудь ясно дала ему понять свое чувство, что эти дети как  бы  не
совсем ее. "Просто так получилось,  когда  она  загубила  свою  молодость,
выйдя за Хармана", - предположил он.
   Няньки и гувернантки, которым платят огромные деньги, все самое лучшее,
что может купить богач, лишенный благородства и  воспитания.  К  тому  же,
вероятно, есть и свекровь.
   А что же сам Харман?..
   Тут  мистеру  Брамли  приходилось  отступать  просто  из-за  недостатка
сведений.  Эта  женщина,  реклама,  общее  представление  о   деятельности
Хармана, владевшего сетью закусочных и кондитерских, -  всего  этого  было
мало. Без сомнения, это самый заурядный  человек,  торгаш;  энергичный  и,
разумеется,  лишенный  щепетильности,   он   преуспел,   ловко   используя
возможности той промышленной революции, которая повсюду  вытесняет  мелких
предпринимателей  и   насаждает   синдикаты;   успехи   преисполнили   его
самодовольством, хотя в конце концов он достоин жалости -  и  эта  молодая
богиня видит, что она очутилась... Тут мысли мистера Брамли устремились  к
более приятной теме -  о  молодой  богине,  которая  очутилась...  И  лишь
позднее, через несколько  дней,  сэр  Айзек  занял  должное  место  в  его
размышлениях.


   Играя в гольф с Хоресом Тумером, он узнал о сэре Айзеке  кое-что  более
определенное.
   Мысли его были так полны леди Харман, что ни о чем Другом  он  говорить
не мог.
   - Вероятно, я скоро сдам дом в аренду, - оказал он, когда они с Тумером
возвращались в клуб,  сияя  удовлетворением,  как  и  положено  английским
джентльменам, сыгравшим в подобающую  игру  подобающим  образом.  -  Этому
Харману.
   - Неужели тому самому, который продает "питательный хлеб"?
   - Да. Это странно. Особенно если учесть, как я ненавижу его рекламу.
   - Во всяком случае, надо заставить его раскошелиться, - сказал Тумер. -
Говорят, у него прехорошенькая жена, и он держит ее взаперти.
   - Она ко мне приезжала, - сказал Брамли, но не  счел  нужным  добавить,
что приезжала одна.
   - В самом деле хороша?
   - По-моему, просто очаровательна.
   - Он ужасно ревнив. Я где-то слышал, что он приказал шоферу  не  возить
ее по Лондону, а только по окрестностям.  Говорят,  они  живут  в  большом
уродливом доме на Путни-хилл.  А  вы  не  заметили  в  ней...  чего-нибудь
такого?..
   - Нимало. Она самая порядочная женщина, какую мне довелось видеть.
   - Уж очень он противный тип, - сказал Тумер.
   - В нравственном смысле?
   - Да нет, вообще. Посвятил свою жизнь разорению мелких хозяев, и делает
это просто так, из любви к искусству. И потом, он чуть ли  не  инвалид,  у
него какая-то странная болезнь почек. Иногда он  по  целым  дням  лежит  в
постели, пьет  контрексевильскую  воду  [Контрексевиль  на  северо-востоке
Франции был известен своими минеральными водами,  которые  рекомендовались
при почечных болезнях и  подагре]  и  придумывает,  как  разорить  честных
людей... а либеральная партия добилась для него титула баронета.
   - Партии нужны деньги, Тумер.
   - Но он дал не так  уж  много.  Блэптон  -  это  почетный  идиот.  Всем
заправляет миссис Блэптон. Да и чего можно ждать, когда...
   (Но тут Тумер принялся злословить.)
   Тумер был человек  своеобразный.  На  его  скверный  характер  повлияло
обучение в закрытой школе и в университете. Он сформировался под действием
двух враждебных сил. Говорили, что дух непристойности был у него в  крови;
и под влиянием таких формирующих сил он из кожи вон  лез,  стараясь  стать
английским джентльменом. Его постоянно одолевал таинственный зуд,  который
побуждает  молодых  людей  выступать   с   ужасными   обвинениями   против
добропорядочных людей и публично клеймить чистоту и приличие  на  редкость
некрасивыми словами, и не менее упорной была в нем благоприобретенная тяга
ко всему выдающемуся, ко всякому успеху, к доброй славе. В результате  под
действием этих  противоположных  сил  он  стал  рьяным  защитником  прочно
установившихся обычаев. В своем журнале "Английский критик" он  беспощадно
обрушивался на  все  свежее,  радикальное,  на  все  благородные  и  новые
начинания, которые удавалось истолковать в дурную сторону, и когда злобный
йеху, сидевший в  нем,  побуждал  его  выходить  за  рамки  претенциозного
достоинства этого печатного органа, он изливал свою желчь в веселой на вид
брошюре с яркой обложкой и причудливыми гравюрами,  где  старался  назвать
как можно больше имен известных людей,  причем  маска  абсурдности  должна
была прикрыть, а если нужно, то и извинить личные клеветнические  нападки.
Так ему удавалось облегчать душу и в то же время преуспевать. Харман в  то
время только недавно проник в тот класс, который Тумер считал себя  вправе
поносить. Харман был чужой, враждебный, новый человек, один  из  тех,  кто
получил титул благодаря миссис Блэптон, и не имел веса в обществе; поэтому
его можно было травить; но все-таки он перестал быть новичком.  Тумер  уже
почти исчерпал свои нападки на него, у него была куча денег, и  знаменитый
журналист и сатирик несколько умерил  свой  пыл,  расписывая  его  мистеру
Брамли. Его мягкий, слегка усталый голос сочился  сквозь  усы,  как  дымок
легкого табака.
   - Собственно говоря, лично я ничего не имею  против  этого  Хармана.  У
него молоденькая жена, совсем ему не пара, и он ревниво ее  оберегает,  но
это только делает ему честь. В наше время.  И  если  бы  не  его  вопиющие
дела... и не этот титул... Видимо, он не в силах  противостоять  искушению
заграбастать  все,  что  только  можно.  По-моему,  хлеб,  который   пекут
огромными партиями и распродают, как газету, - это совсем не то, что  хлеб
нашего старого честного булочника, который каждую булку  пек  отдельно  из
доброй английской муки, смолотой вручную, и лично знал каждого покупателя.
Но постепенно эти крупные махинации  заполоняют  все;  Чикаго  завоевывает
мир. Одно  тянет  за  собой  другое  -  табак,  чай,  ветчина,  лекарства,
книготорговля. Почтенные фирмы рушатся одна за одной. Иное дело -  Харман.
Девушки  из  его  лондонских  кафе,  конечно,  должны  еще   подрабатывать
проституцией - в наше время тут и сказать нечего, вспомните, какие  у  нас
пишут романы. А  что  он  делает  с  пейзажем...  Изо  всех  сил  старался
заполучить Шекспировский утес [один из самых высоких утесов в Дувре назван
Шекспировским, потому что он упомянут в  "Короле  Лире"  -  с  него  хочет
броситься граф Глостер (Акт IV, сц. 6)] в Дувре, но дело сорвалось. А  вот
Жабью  скалу   в   Танбридже   [причудливой   формы   гора   недалеко   от
Танбридж-Уэльса, курорта на юго-востоке Англии] он на время  заполучил.  И
все же, - тут у Тумера вырвалось что-то похожее на  вздох,  -  личная  его
жизнь, кажется, ничем не запятнана... Не сомневаюсь, что причиной тут  его
слабое здоровье. Я  навел  подробные  справки,  когда  впервые  обсуждался
вопрос о пожаловании ему титула. Должен же  кто-то  был  это  сделать.  До
женитьбы он жил с матерью. В Хайбэри. Очень тихо и скромно.
   - Значит, это не просто заурядный выскочка?
   - Нет, он скорей  рокфеллеровского  типа.  Слабое  здоровье,  редчайшая
целеустремленность,  организаторские  способности...  Конечно,  размах  не
тот... Но я не завидую мелким кондитерам в том городе, который он  задумал
прибрать к рукам.
   - Он... жесток?
   - Беспощаден. И  лишен  элементарной  порядочности...  Начисто.  Он  не
признает никаких компромиссов...  Вы  здесь  будете  пить  чай  или  домой
поедете?


   Прошла целая неделя, прежде чем мистер Брамли получил известия  о  леди
Харман. Он начал уже бояться, что это сияющее, окутанное мехами видение не
украсит более Блэк Стрэнд. Но вот пришла телеграмма, которая наполнила его
нетерпеливым ожиданием. В телеграмме было сказано: "Приеду осмотреть дом в
субботу Харман".
   Утром в субботу мистер Брамли одевался с  удовольствием  и  необычайной
тщательностью.
   До завтрака он работал рассеянно. Он был поглощен тем, что собирал нити
недавнего разговора с леди Харман  и  вывязывал  из  них  всякие  приятные
узелки, бантики, сплетая их в причудливые  узоры.  Он  придумывал  способы
вызвать ее на откровенность, если она будет к этому  расположена,  а  если
нет - простодушные замечания и вопросы, которые заставят ее выдать себя. И
все время он думал о ней, воображал себе это непостижимое существо,  такое
молодое, искреннее, свежее и столь несчастливое (он был в этом  уверен)  в
браке с человеком, который,  к  счастью,  по  крайней  мере  смертей.  Да,
дорогой читатель, уже  тогда,  в  то  утро,  воображение  мистера  Брамли,
воспитанное на литературе викторианских времен и на  французских  романах,
унесло его далеко вперед, к самому концу нашего  повествования...  Но  мы,
конечно, не последуем за ним, наш удел - идти более  земным  путем.  После
умеренного, но вкусного завтрака мистер Брамли снова погрузился в туманные
размышления, быть  может,  не  столь  живые,  но,  в  сущности,  ничем  не
отличавшиеся от прежних.
   Сердитый гудок и рев мотора у подъезда возвестили о прибытии гостя  еще
до того, как Кларенс - на этот  раз  удивительно  расторопный  -  принялся
дергать звонок. И тут весь дом, точно стихотворение Эдгара Аллана По [речь
идет о стихотворении Э.По "Колокола"], наполнился великолепным звоном.
   Услышав гудок, мистер Брамли бросился к окну и, прячась частью за копию
Венеры Милосской в натуральную величину, стоявшую в оконной нише, а частью
- за изысканную занавеску, стал рассматривать  сверкающий  автомобиль.  Он
увидел большую меховую шубу, в  которую  был  завернут  худощавый,  седой,
волевой на вид мужчина с землистым, как у диабетика, лицом, который  искал
ручку, чтобы открыть дверцу, не давая Кларенсу прийти  на  помощь.  Мистер
Брамли успел мимоходом заметить, что нос у этого человека  был  длинный  и
острый, а тонкие, плотно сжатые губы кривились, но  глаза  мистера  Брамли
нетерпеливо отыскивали в автомобиле еще пассажирку. Ее почему-то  не  было
видно. Возможно ли, что ее  совершенно  скрывал  поднятый  верх?  Возможно
ли?..
   Бледный мужчина вышел из автомобиля, небрежно сбросил на руки  Кларенсу
огромную шубу и повернулся к дому. Кларенс  благоговейно  уложил  шубу  на
сиденье и  закрыл  дверцу.  Но  возмущенный  ум  мистера  Брамли  все  еще
отказывался верить...
   Он услышал, как миссис Рэббит отворила дверь, и тягучий  мужской  голос
что-то сказал ей. Услышал, как этот голос назвал его имя и  миссис  Рэббит
ответила. А потом наступила тишина, которую  не  нарушил  шелест  женского
платья, и, наконец, миссис Рэббит со  стуком  закрыла  дверь  и  повернула
ручку. Сомнений быть не могло, и разочарованный  писатель  совершенно  пал
духом.
   - А, черт! - воскликнул он вне себя.
   До сих пор ему и в голову не приходило, что сэр  Айзек  может  приехать
один.


   Но нужно было сдать дом, и притом сдать его именно сэру Айзеку Харману.
Поэтому через мгновение знаменитый писатель был уже в прихожей  и  любезно
разговаривал с великим предпринимателем.
   Ростом этот человек был, пожалуй, дюйма на три пониже  мистера  Брамли,
волосы у него были каштановые, с проседью, щеки чисто  выбритые,  лицо  не
вполне правильное, он был в изящном коричневом костюме и в галстуке  точно
такого же цвета.
   - Сэр Айзек Харман? - спросил мистер Брамли радушным тоном.
   - Да, это я, - сказал сэр Айзек. Он, казалось, был чем-то  раздражен  и
громко сопел. - Я приехал посмотреть дом, - сказал он. - Чтобы иметь о нем
представление. Боюсь, что он маловат, но если вас не затруднит...
   И он слегка надул щеки.
   - В любом случае я счастлив видеть вас у себя, - сказал мистер  Брамли,
в душе кляня его на чем свет стоит.
   - Так. Здесь у вас недурная комнатка... очень даже недурная,  -  сказал
сэр Айзек. - Вон там, в том конце, довольно красиво. А сколько здесь всего
комнат?
   Мистер  Брамли  ответил  что-то  невпопад  и  в  отчаянии   хотел   уже
препоручить гостя миссис Рэббит.  Но  он  пересилил  себя  и  стал  давать
объяснения.
   - Эти часы - подделка, - сказал сэр Айзек,  перебивая  его,  когда  они
вошли в столовую.
   Мистер Брамли посмотрел на него с недоумением.
   - Я сам видел, - сказал сэр Айзек. - Все эти медные штучки продаются  у
нас в Холборне.
   Они  поднялись  наверх.  Когда  мистер  Брамли   умолкал,   сэр   Айзек
насвистывал сквозь зубы.
   - Эту ванную надо будет переделать, - сказал он резко. -  Мне  кажется,
леди Харман понравится комната с нишей, но все  это...  маленькое.  Право,
здесь очень мило; вы все очень ловко устроили, но - размеры!  Пришлось  бы
пристраивать еще одно крыло. Но  это,  понимаете  ли,  могло  бы  нарушить
стиль. А вон та крыша, там что, домик садовника? Так я и думал. А там что?
Старый сарай? Он пустует? За его счет можно немного расшириться. Во всяком
случае, в таком виде дом мне не годится.
   Он  спустился  вниз  впереди  мистера  Брамли,  все  так  же   негромко
насвистывая, и вышел в сад. Мистер Брамли, как видно, был  для  него  лишь
сопровождающим,  который  должен  отвечать  на  вопросы,  и  продавцом,  у
которого он намерен купить товар. А такое намерение у него явно было.
   - Если б это зависело от меня одного, я ни за что не приобрел бы  такой
дом, - сказал он. - Но леди Харман  здесь  понравилось.  И  кое-что  можно
приспособить...
   За весь разговор мистер Брамли ни словом  не  обмолвился  о  Юфимии,  о
супружестве, счастливой молодости и других воспоминаниях,  которые  хранил
этот дом. Он чувствовал, что это никак не тронет сэра  Айзека.  Он  просто
делал вид, что ему безразлично, купит сэр Айзек  дом  или  нет.  Казалось,
таких домов у него много и он заинтересован в  этом  деле  лишь  постольку
поскольку. Всем своим видом он хотел показать, что дом  имеет  свою  цену,
которую джентльмен, конечно, никогда не позволит себе занизить.
   В прелестном саду сэр Айзек сказал:
   -  Из  этого  можно  бы  сделать  неплохой  садик,  если  его   немного
расчистить.
   А о нависших скалах в гроте заметил:
   - Здесь опасно ходить в темноте.
   - Наверное, можно купить или арендовать часть этой земли, - сказал  он,
указывая на поросший соснами холм. - Хорошо бы прирезать ее к  владению  и
расширить участок.
   - На мой взгляд, - сказал он, - это  не  дом.  Это...  -  Он  замолчал,
подыскивая выражение. - Это просто живописный коттеджик.
   Мы отказываемся включить в наш рассказ то, что сказал, или, вернее,  не
сказал, мистер Брамли.
   Некоторое время сэр Айзек задумчиво разглядывал дом, стоя возле широкой
куртины.
   - Далеко ли до ближайшей станции? - спросил он.
   Мистер Брамли дал исчерпывающий ответ.
   - Значит, четыре мили. И поезда, конечно, ходят  редко?  Не  то  что  в
пригороде? Уж лучше  доехать  автомобилем  до  Туилфорда  и  там  сесть  в
экспресс. Гм... А что тут за соседи?
   Мистер Брамли кратко рассказал.
   - Скоты, конечно, но бывает хуже. А представители власти?  Ближайший  в
Олдершоте... Это в  одиннадцати  милях  отсюда,  так?  Гм.  Насколько  мне
известно, здесь поблизости не живет никто  из  писателей,  музыкантов  или
что-нибудь в таком роде, словом из передовых?..
   - Нет, когда я уеду, не  будет  ни  одного,  -  сказал  мистер  Брамли,
пытаясь сострить.
   Сэр Айзек мгновение смотрел на мистера Брамли задумчиво и рассеянно.
   - Это не так уж плохо, - сказал он и присвистнул сквозь зубы.
   Мистеру Брамли вдруг пришло в голову показать сэру Айзеку вид с холма и
его рекламу. При этом он рассказал только про пейзаж  и  предоставил  сэру
Айзеку заметить рекламу или нет,  как  ему  заблагорассудится.  Когда  они
поднимались по лесистому склону, с сэром Айзеком  стало  твориться  что-то
странное: лицо его совсем побелело, и он, задыхаясь, нервно  провел  рукой
по лбу.
   - Четыре тысячи, - сказал он вдруг. - Нет, это слишком дорого.
   - Крайняя цена, - сказал мистер Брамли, и сердце его забилось быстрее.
   - Вам не дадут и три восемьсот, - пробормотал сэр Айзек.
   - Сам я не делец, но мой агент говорит... - пробормотал мистер Брамли.
   - Три восемьсот, - предложил сэр Айзек.
   - Сейчас откроется вид, - сказал мистер Брамли, - вон с того места.
   - В сущности, придется перестраивать весь дом, - сказал сэр Айзек.
   - Вот! - сказал мистер Брамли и взмахнул рукой.
   Сэр Айзек взглянул на открывшуюся перспективу с  недовольной  гримасой.
Его бледность сменилась ярким румянцем, нос,  уши,  скулы  покраснели.  Он
надул щеки и, казалось, искал недостатков в пейзаже.
   - Все это в любое время могут застроить,