азад
этого осквернителя пейзажей наградили титулом баронета!
   Он посмотрел на нее, ожидая сочувствия, и тут в голове у него мелькнула
догадка. Мгновение назад он ничего не подозревал и вдруг понял все.
   - Видите ли,  -  поспешно  сказала  она,  как  будто  он  вскрикнул  от
охватившего его ужаса, - сэр Айзек - мой муж.  Конечно...  я  должна  была
сразу назвать себя. Как глупо с моей стороны...
   Мистер Брамли бросил на рекламу отчаянный взгляд, но ни  единым  словом
не смягчил свое суждение. Это была низменная  реклама  низменного  товара,
низменно, с претензией преподнесенная.
   - Дорогая моя леди, - сказал он  в  самом  возвышенном  стиле,  -  я  в
отчаянии. Но слово не  воробей...  Это  очень  некрасивая  реклама.  -  Он
вспомнил,  какие  употреблял  выражения.  -  Умоляю   вас   простить   мне
некоторые... слишком сильные слова.
   Он отвернулся, словно решив не замечать больше рекламу, но дама, слегка
нахмурив брови, продолжала рассматривать этот объект его нападок.
   - Да,  некрасивая,  -  сказала  она.  -  Я  иногда  об  этом  думала...
Некрасивая...
   - Умоляю вас забыть мой порыв, мое  невольное  раздражение,  вызванное,
вероятно, тем, что я особенно люблю вид, который открывается  отсюда.  Это
все... воспоминания...
   - Как раз недавно я задавала себе  вопрос,  -  продолжала  она,  словно
размышляя вслух,  -  что  люди  об  этом  думают.  И  вот  любопытно  было
услышать...
   Оба замолчали. Она рассматривала рекламу, а он  -  ее  высокую  фигуру,
замершую в непринужденной позе. И он подумал, что никогда в жизни не видал
еще такой  красоты.  Пусть  хоть  вся  округа  покроется  рекламами,  если
благодаря им здесь появилась такая женщина.  Он  чувствовал  необходимость
что-то сказать, как-то исправить положение, но  не  знал,  как  быть,  его
умственные  способности  отказывались  служить  ему   и   словно   целиком
обратились в зрение, а она тем временем снова  заговорила  с  искренностью
человека, который думает вслух.
   - Видите ли, - сказала она, - многое узнается слишком  поздно.  Правда,
кое-что подозреваешь... и вот... когда девушка выходит замуж совсем  юной,
она многое склонна принимать как должное. А потом...
   "Как много она сказала, не сказав почти ничего!" - подумал он, все  еще
не находя спасительной фразы. А она продолжала свою мысль:
   - Эти рекламы видишь так часто, что наконец перестаешь замечать.
   Она снова повернулась к дому;  он  радовал  глаз  яркими  полосами  меж
красноватыми стволами сосен. Она смотрела,  подняв  голову,  с  безмолвным
одобрением, - стройное, очаровательное создание, полное  достоинства  -  а
потом наконец заговорила так, будто никакой рекламы и в помине не было.
   - Здесь словно уголок какого-то иного мира; такой  веселый  и  такой...
прекрасный.
   Она сказала это с едва заметным вздохом.
   - Надеюсь, вам  понравится  наш  грот,  -  его  мы  особенно  старались
украсить. Из каждой заграничной поездки мы привозили что-нибудь  -  семена
заячьей  капусты,  или  альпийских  цветов,  или  какую-нибудь   луковицу,
выкопанную у дороги.
   - И вы можете расстаться со всем этим!
   Он хотел расстаться со всем этим, потому что все  это  надоело  ему  до
смерти. Но так уж  сложно  устроен  человеческий  ум,  что  мистер  Брамли
ответил с полнейшей искренностью:
   - Я буду очень тосковать... Но мне необходимо уехать.
   - Ведь вы здесь так долго жили, здесь написали почти все свои книги!
   Уловив сочувствие в ее голосе, он заподозрил, что она думает, будто  он
продает дом из-за бедности. Если писатель беден, значит, он не  популярен,
а мистер Брамли ценил свою популярность - разумеется, в  избранном  кругу.
Поэтому он поспешил объяснить ей причины своего отъезда.
   - Я вынужден сделать это, потому что ни я, ни мой сын  не  можем  здесь
жить полной жизнью. Слишком много воспоминаний связано с этим  домом,  где
мы  достигли  идеала  красоты.  Сына  уже   нет   здесь,   он   учится   в
приготовительной школе в Маргейте.  И  я  чувствую,  что  для  нас  лучше,
здоровее уехать совсем, хотя  мы  будем  тосковать.  Конечно,  для  нового
хозяина все будет иначе, но для нас здесь все исполнено  воспоминаний,  от
которых нам не избавиться никогда, до самой смерти. Здесь все неизменно. А
жизнь, знаете ли, это сплошные перемены, перемены и движение вперед.
   После этого обобщения он многозначительно замолчал.
   - Но вы, наверно, хотите... хотите, чтобы дом попал  в  руки...  людей,
которые могут вам сочувствовать.  Людей...  -  она  запнулась,  -  которые
поймут...
   Мистер Брамли сделал решительный шаг - разумеется, только на словах.
   - Поверьте, я никого так не хотел бы видеть в этом  доме,  как  вас,  -
сказал он.
   - Ну что вы... - запротестовала она. - Ведь вы меня совсем не знаете!
   - Есть вещи, которые узнаешь сразу, и я уверен, что вы...  все  поймете
так, словно мы знаем Друг друга двадцать лет.  Вам  это  может  показаться
нелепым, но когда я поднял голову и в первый раз вас  увидел,  я  подумал:
вот она, новая хозяйка. Это ее дом... Тут  не  может  быть  сомнений.  Вот
почему я пошел не на прогулку, а с вами.
   - И вы в самом деле хотите, чтобы мы сняли этот дом? - спросила она.  -
Не передумали?
   - Лучшей хозяйки я не мог бы пожелать, - сказал мистер Брамли.
   - Несмотря на эту рекламу?
   - Пускай их будет хоть сотня, я отдаю вам дом...
   "Мой муж, конечно, согласится, - подумала леди  Харман.  Она  заставила
себя отбросить мрачные мысли. - Я как раз мечтала о чем-нибудь таком,  без
вульгарной пышности. Сама я не сумела бы такое создать. Ведь это не каждый
может - создать дом..."


   Весь  их  дальнейший  разговор  показался  мистеру  Брамли  воплощением
чудесного сна. Оживленно болтая, он вскоре снова обрел непринужденность  и
уверенность в себе, в душе у него  ликовали  десятки  тщеславных  демонов,
восхваляя его за чуткость, за то, что  он  решительно  отказался  уйти  на
прогулку. А случай с рекламой теперь каким-то удивительным образом казался
просто невероятным; он чувствовал, что ничего этого не было, а если  было,
то совсем не так. Во всяком случае, сейчас ему недосуг было раздумывать об
этом. Он повел гостью к двум маленьким оранжереям, обратил ее внимание  на
то, как ярки осенние краски куртины, а  потом  они  направились  к  гроту.
Наклонившись, она ласково гладила и, казалось, готова была целовать нежные
головки  заботливо   выращенных   камнеломок;   она   оценила   хитроумное
приспособление для мхов - там же росла росянка; опустилась на колени перед
горечавками; у нее нашлось доброе слово для этого праздничного уголка, где
запоздало  цвела  "Гордость  Лондона"   [сорт   декоративных   камнеломок,
травянистых растений  с  красивыми  цветами];  она  ахнула,  увидя  нежные
исландские маки, которые пробивались меж грубыми камнями мощеной  дорожки;
так, довольные друг другом, они дошли до скамейки, стоявшей на возвышении,
в самом сердце сада, присели и одним взглядом окинули  все:  дальний  лес,
густые  куртины,   аккуратно   подстриженную   лужайку,   еще   аккуратнее
обработанный плодовый сад, увитую зеленью беседку, прелестные цветы  среди
камней, шпиль над сверкавшим  белизной  домом,  створчатые  окна,  высокий
мезонин, тщательно  подогнанную  старую  черепицу  на  крыше.  И  все  это
купалось в ласковом свете солнца, которое  не  палило  и  не  обжигало,  а
золотило и приятно согревало кожу - в свете  того  летнего  солнца,  какое
знают лишь северные острова.
   Мистер Брамли, оправившись от удивления и неловкости, снова стал  самим
собой, сделался разговорчивым, интересным, тонким  и  слегка  язвительным.
Это был тот  редкий  случай,  когда  можно  без  преувеличения  употребить
избитое выражение: он был очарован...
   Мистер Брамли принадлежал к числу тех непосредственных людей  с  пылким
воображением, для которых женщины -  самое  интересное  в  нашем  огромном
мире. Эго был превосходный  человек  и,  можно  сказать,  профессиональный
поборник добродетели, своим пером  он  поддерживал  нерушимость  домашнего
очага, был враждебен и даже решительно враждебен  всем  влияниям,  которые
могут подорвать или изменить что бы то ни было; но женщины  влекли  его  к
себе. Они постоянно занимали его мысли, он любил смотреть на них, бывать в
их обществе, всячески старался доставить им  удовольствие,  заинтересовать
их, втайне часто о них мечтал, любил  покорять  их,  пленять  своим  умом,
дружить с ними, обожать их и чтобы они его обожали. Порой ему  приходилось
себя обуздывать. Порой, чтобы скрыть свое пылкое нетерпение, он становился
странным и замкнутым... К представителям своего  пола  он  был  более  или
менее безразличен. Словом, это был мужчина в  полном  смысле  слова.  Даже
такие   отвлеченные   понятия,   как   добродетель    и    справедливость,
представлялись ему в образах очаровательных женщин, и когда он  брался  за
перо, чтобы написать  критическую  статью,  то  его  вдохновляла  красивая
фигурка дельфийской сивиллы.
   Так что за  каждым  движением  леди  Харман  следил  изощренный,  очень
внимательный глаз, и опытное ухо ловило  каждое  слово,  каждую  нотку  ее
голоса, когда она изредка открывала рот, чтобы принять участие в беседе. В
обществе мистер Брамли пользовался преимуществами популярного и  светского
писателя, и ему приходилось иметь дело с самыми разными женщинами;  но  он
еще не встречал ни одной, хоть в малейшей степени похожей на леди  Харман.
Она была прелестная и совсем еще юная; он  не  дал  бы  ей  даже  двадцати
четырех лет; она держалась с  такой  простотой,  как  будто  была  гораздо
моложе, и с таким достоинством, как будто была гораздо старше; и потом, ее
окружал ореол богатства... Такими бывают иногда молодые еврейки,  вышедшие
замуж за богачей, но, несмотря на очень темные волосы,  леди  Харман  была
совсем не еврейского типа; ему подумалось, что  она,  вероятно,  родом  из
Уэльса. О ее выскочке муже напоминало  только  одно  -  она  явно  платила
бешеные деньги за самые дорогие, красивые и изысканные вещи; но это  никак
не сказывалось на ее манерах, таких спокойных, скромных и сдержанных,  что
лучше трудно себе представить. Что же  до  мистера  Брамли,  то  он  любил
богатство и на  него  произвели  впечатление  меха,  стоившие  целую  кучу
гиней...
   Вскоре он уже сочинил коротенькую историю,  которая  была  недалека  от
истины: отец, вероятно, умер, небогатая  семья,  едва  сводившая  концы  с
концами, брак по расчету лет в семнадцать, и вот...
   Пока глаза и мысли мистера Брамли были заняты всем этим, язык его  тоже
не  бездействовал.  Мистер  Брамли   играл   свою   роль   с   искусством,
приобретенным за многие годы. Делал он это почти бессознательно. Он  сыпал
намеками, как бы нечаянными откровенностями  и  случайными  замечаниями  с
небрежной уверенностью опытного актера,  и  постепенно  в  ее  воображении
возникла картина: молодые влюбленные, изысканные, счастливые - в них  есть
что-то от богемы, и одному из них суждено умереть, они живут вместе  среди
лучезарного счастья...
   - Наверное, чудесно было начать жизнь вот так, - сказала  или,  вернее,
вздохнула она, и у мистера  Брамли  мелькнула  радостная  мысль,  что  эта
прелестная женщина завидует его Юфимии.
   - Да, - сказал он, - по крайней мере у нас была своя Весна.
   - Жить вместе и в такой восхитительной бедности... - сказала она.
   В отношениях между людьми, каковы бы они ни были,  неизбежно  наступает
минута, когда нельзя  обойтись  без  обобщений.  Мистер  Брамли,  довольно
искушенный в таких разговорах с женщинами,  утратил  свежесть  чувств.  Во
всяком случае, он, не поморщившись, изрек:
   - Жизнь порой так удивительна!
   Леди Харман помолчала немного и отозвалась задумчиво, словно припоминая
что-то.
   - Да, конечно.
   - Когда теряешь самое ценное, кажется, что невозможно  жить  дальше,  -
сказал мистер Брамли. - И все-таки живешь.
   - А у других ничего ценного и нет... - проговорила леди Харман.
   И замолчала, почувствовав, что сказала слишком много.
   - В жизни есть какое-то упорство, - сказал мистер Брамли и остановился,
словно на краю пропасти.
   - По-моему, главное - надеяться, - сказала леди Харман. - И не  думать.
Пусть все идет своим чередом.
   - Пусть все идет своим чередом, - согласился мистер Брамли.
   На некоторое время они оба задумались об одном, как две бабочки, играя,
садятся на один цветок.
   - Вот я и хочу уехать  отсюда,  -  снова  заговорил  мистер  Брамли.  -
Сначала поживу с сыном в Лондоне. А потом, когда его отпустят на каникулы,
мы, пожалуй, отправимся путешествовать: поедем в Германию, в Италию. Когда
он со мной, мне кажется, что все как бы начинается сначала. Но и с ним мне
придется расстаться. Рано или поздно я должен буду отдать его  в  закрытую
школу. Пускай изберет собственный путь...
   - Но вы будете скучать без него, - сказала леди Харман сочувственно.
   -  У  меня  останется  работа,  -  сказал  мистер  Брамли  с   какой-то
мужественной грустью.
   - Да, конечно, работа...
   Она красноречиво умолкла.
   - В этом и есть счастье, - сказал мистер Брамли.
   - Хотела бы я, чтобы и у меня была какая-нибудь работа, - сказала  леди
Харман с внезапной откровенностью и  слегка  покраснела.  -  Что-нибудь...
свое.
   - Но ведь у вас есть... светские обязанности. Их, я думаю, немало.
   - Да, немало. Наверное, я просто неблагодарная. У меня ведь есть дети.
   - У вас дети, леди Харман!
   - Четверо.
   Он был искренне удивлен.
   - И все они ваши?
   Она удивленно посмотрела ему прямо в лицо своими нежными, как  у  лани,
глазами.
   - Конечно, мои, - сказала она с недоуменным смехом. - А чьи же еще?
   - Я думал... Может быть, они приемные.
   - А, понимаю! Нет! Они мои, все четверо. Я их мать. В этом, по  крайней
мере, сомневаться не приходится.
   И она снова вопросительно посмотрела на него, не  понимая,  к  чему  он
клонит.
   Но мистер Брамли думал о своем.
   - Видите ли, - сказал он, - в  вас  есть  что-то  очень  свежее.  Очень
похожее на... Весну.
   - Вы решили, что я еще совсем молоденькая! А ведь  мне  скоро  двадцать
шесть. Но хотя у меня есть дети, все же...  почему  бы  женщине  не  иметь
своего занятия, мистер Брамли? Несмотря на это.
   - Но ведь это, без сомнения, самое прекрасное занятие на свете.
   Леди Харман задумалась. Казалось, она колеблется, не  зная,  продолжать
или нет.
   - Понимаете, - сказала она. - У вас, вероятно, все было  иначе...  а  у
моих детей целая куча нянек, и со мной почти не считаются.
   Она густо покраснела и перестала откровенничать.
   - Нет, - сказала она. - Я хотела бы иметь какое-нибудь свое занятие.


   В  этот  миг  их  разговор  прервал  шофер;  он  сделал  это  несколько
необычным, как показалось мистеру Брамли, образом, но леди Харман, видимо,
считала, что нет ничего естественней на свете.
   Мистер Кларенс прошел через  лужайку,  оглядывая  самый  очаровательный
сад, какой только можно себе представить, с  презрением  и  враждебностью,
столь свойственными шоферам. Он даже не коснулся фуражки, а лишь  показал,
что может дотянуться до нее рукой, если пожелает.
   - Вам пора, миледи, - сказал он. - Сэр Айзек  приедет  с  поездом  пять
тридцать, и мы не оберемся неприятностей, если вы в это  время  не  будете
дома, а я на вокзале, честь честью.
   В такой поспешности явно было что-то неестественное.
   - Неужели надо ехать уже сейчас, Кларенс? - спросила женщина,  взглянув
на часы. - Разве целых два часа...
   - Даю вам еще пятнадцать минут, миледи, - сказал Кларенс,  -  да  и  то
придется выжать из машины все и ехать прямой дорогой.
   - Но я не отпущу вас без чая, - сказал мистер Брамли, вставая. -  И  вы
еще не видели кухню.
   - И верхний этаж! Боюсь, Кларенс, что на этот  раз  вам  придется,  как
это... выжать все.
   - И уж тогда никаких "Ах, Кларенс!", миледи.
   Она пропустила это мимо ушей.
   - Я сейчас скажу миссис Рэббит! - воскликнул мистер Брамли и сорвался с
места, но как-то неудачно наступил на свой шнурок и упал со ступеней вниз.
   - Ах! - вскрикнула леди Харман. - Осторожней! - И стиснула руки.
   Падая, он невнятно чертыхнулся, но тотчас же не  встал,  а  вскочил  на
ноги, как видно, нисколько не  упав  духом,  со  смехом  показал  ей  свои
перепачканные землей руки, с притворным огорчением взывая о сочувствии,  и
пошел к дому, уже  осторожнее.  Колени  у  него  были  зеленые  от  травы.
Кларенс, который остановился, чтобы насладиться этим  зрелищем,  пошел  по
соседней дорожке к кухне, предоставив леди самой себе.
   - А вы не выпьете чашечку чая? - спросил мистер Брамли.
   - Отчего ж не выпить, - сказал  Кларенс  снисходительно,  как  человек,
который забавляется, разговаривая с низшим...
   Миссис Рэббит уже накрыла чайный стол на уютной  веранде  и  обиделась,
узнав, что они могли подумать, будто чай не готов.
   Мистер Брамли на несколько минут скрылся в доме.
   Когда он вернулся, на лице его было написано нескрываемое облегчение  -
он вымыл руки, отчистил зеленые пятна на брюках и туго зашнуровал башмаки.
Леди Харман уже разливала чай.
   - Простите, - сказала она, оправдываясь в том,  что  так  мило  взялась
распорядиться за столом, - но автомобиль должен ждать мужа на вокзале... А
он, по правде говоря, понятия не имеет...
   И она предоставила мистеру Брамли самому догадываться, о чем  не  имеет
понятия сэр Айзек.


   В тот вечер мистер Брамли решительно не мог  работать.  Все  его  мысли
были заняты темноволосой красавицей, которая так неожиданно  вошла  в  его
жизнь.
   Возможно, это было  предчувствие.  Во  всяком  случае,  его  необычайно
взволновали события минувшего дня - в конце концов, ведь ничего особенного
не произошло. Разговор, и только. Но он не мог не думать об этой  женщине,
о ее  стройной,  закутанной  в  меха  фигуре,  темных  доверчивых  глазах,
красивых, нежных, но твердо очерченных губах, о ее пленительной  простоте,
сочетавшейся с редким самообладанием.  Он  снова  и  снова  вспоминал  про
конфуз с рекламой, собирал  все  мельчайшие  подробности,  как  голодающий
после скудной еды собирает крошки. Он вспоминал ее достоинство, ее  милую,
искреннюю готовность простить его; ни одна королева в наши дни не могла бы
с ней сравниться... Но это было не просто эстетическое восхищение.  Что-то
большее таилось в этой женщине, в этой их встрече.
   Такое чувство знакомо многим. Оно шепчет: вот человек,  такой  хороший,
такой смелый, и как бы он ни был далек в своем блеске и гордости,  все  же
каким-то неведомым и странным образом, глубоко и  неисповедимо,  он  твой.
Вот почему ее  неповторимость,  ее  душевные  достоинства  и  красота  так
завладели мыслями мистера Брамли. Без этого он испытывал бы к  ней  только
сторонний интерес. Но ее существо  было  проникнуто  неуловимым  ощущением
близости ко всему тому, что близко и  дорого  ему,  Брамли;  ей  близка  и
любовь к прелестным маленьким домикам, и возмущение крикливыми рекламами в
живописных местах; она была с ним против чего-то, что  пряталось  за  этой
рекламой, против того, откуда она пришла. Он попытался  представить  себе,
что же это такое. Тесный, замкнутый мирок, обилие денег, рождающее ужас  и
зависть. Жизнь, можно сказать, самая низменная, так  что  Карпаччо,  делла
Роббиа,  старинная  мебель,  скромный,  но  прелестный  садик  и  вся  эта
литературная атмосфера должны были показаться  ей  совсем  иным,  желанным
миром. (К тому же она никогда не была за границей.) И этот мир так  жаждал
принять ее всю целиком, вместе с ее мехами, богатством, красотой...
   Все  эти  размышления  одушевлял  теплый  июньский  вечер,  потому  что
весенние соки бродили не только в деревьях в саду у мистера Брамли, но и в
нем самом, и всю жизнь он  весной  испытывал  непреоборимое  беспокойство.
Весна обострила его чувства, и вот он весь в огне.
   Он был решительно не в  состоянии  работать,  и  целых  двадцать  минут
просидел, ничего не