влены,  там  есть  все
условия, необходимые для сэра Айзека. Бергенер утверждал, что при  хорошем
лечении, соблюдая должные предосторожности, изредка пользуясь кислородом и
избегая всяких волнений, сэр Айзек проживет там бесконечно долго, то  есть
лет восемь - десять. И, соблазнившись этими  восемью-десятью  годами,  что
было почти втрое больше,  чем  мог  обещать  лондонский  врач,  сэр  Айзек
наконец согласился, чтобы его отвезли в Санта-Маргерита.
   Времени терять было нельзя, и они вскоре выехали  специальным  поездом,
со всеми возможными удобствами и медицинской помощью в пути. Они  взяли  с
собой врача, которого рекомендовал мариенбадский доктор, - это  был  очень
неглупый молодой  баварец  с  совершенно  квадратной  головой  и  светлыми
волосами, в неизменном сюртуке, с манерами нелюбезного швейцара в отеле  и
с багажом, целиком состоявшим  из  медицинских  инструментов  и  множества
сверкающих черных коробок странного вида. Он выехал вместе с ними прямо из
Лондона. А в Генуе они по его совету наняли опытную  сиделку,  миловидную,
пухлую  женщину,  которая  говорила  только  по-итальянски  и  по-немецки.
Неизвестно почему, скорей всего из страха  перед  суфражистским  влиянием,
доктор не хотел, чтобы сиделкой была англичанка, пусть даже очень опытная.
Кроме того, с ними ехала стенографистка-машинистка,  которая  должна  была
писать письма под диктовку сэра Айзека, и  Саммерсли  Сэтчелл,  секретарша
леди Харман, молодая особа в очках, необычайно умного вида, которая прежде
служила у покойной леди Мэри Джастин. Она и молодой врач сразу  невзлюбили
друг друга;  по  его  словам,  это  произошло  потому,  что  она  пожелала
выучиться у него немецкому языку. Кроме того,  ехала  еще  горничная  леди
Харман, вторая горничная и камердинер сэра Айзека. Остальную  прислугу  им
должен был предоставить управляющий отелем.
   На подготовку и на переезд к месту ссылки ушло несколько недель. Дом  в
Путни должен был пустовать, а детей  перевезли  в  Блэк  Стрэнд.  Пришлось
упаковать целую кучу вещей, так как леди Харман понимала, что на этот  раз
вернется не скоро, - по всей вероятности,  она  уезжала  на  долгие  годы.
Харманам предстояло жить в теплых, солнечных  краях  до  конца  дней  сэра
Айзека.
   Здоровье его совсем расшаталось, артерии все больше отвердевали, теперь
это была главная его болезнь. За  последние  месяцы  он  очень  изменился:
похудел, ссутулился, осунулся, черты лица  обострились.  Ему  все  трудней
было дышать лежа, и он даже спал сидя; начались  вкусовые  и  обонятельные
расстройства: он жаловался, что еда  имеет  странный  привкус,  кричал  на
повара, страдал от приступов тошноты. Порой ему слышались странные  звуки,
как будто воздух свистел в водопроводных трубах, но все остальные, как  ни
прислушивались, ничего не могли услышать. С каждым днем он становился  все
раздражительней, недоверчивей, все хуже владел собой,  когда  злился.  Его
склонность к грубой и грязной ругани, скрываемая давно, быть может, еще  с
тех времен, когда он учился в колледже мистера Гэмбарда в  Илинге,  теперь
прорвалась наружу...
   В первые дни его болезни леди Харман была рада необходимости  ухаживать
за ним, так как это было удобным предлогом не  думать  о  неприятностях  в
общежитиях и о мучительной  проблеме  отношений  с  мистером  Брамли.  Она
написала ему две коротких записки, в которых, ссылаясь на неотложные дела,
предупреждала, что  не  может  с  ним  увидеться.  Но  вскоре,  сначала  в
бессонные ночи, а потом и днем, она начала с тревогой задумываться о своем
будущем, которое рисовалось ей в самом мрачном и неприглядном  свете.  Она
чувствовала, что слежка за ней продолжается, но не знала,  почему:  то  ли
потому, что у мужа не было возможности изменить свои распоряжения,  то  ли
он все еще хотел подробно знать о каждом ее  шаге.  Теперь  она  неотлучно
была при нем, кроме тех случаев, когда он  приходил  в  ярость  или  молча
дулся на нее, - в остальное время он терпел жену и не отвергал  ее  забот.
Видно было, что его терзает ревность, бесит даже ее цветущее  здоровье,  и
он не преминет бросить ей упрек всякий раз, как у нее заблестят глаза  или
в движениях появится живость. После того разговора в сумерках  они  больше
уже не спорили из-за общежитий, это ушло далеко в прошлое.  Заводить  этот
разговор снова или жаловаться на сыщика, который тенью последовал  за  ней
даже за границу, значило бы только приблизить разрыв с мистером Брамли.
   Она хотела избежать этого,  пусть  даже  на  время  пренебрегая  делами
общежитии. Она не виделась с мистером  Брамли,  но  и  не  порвала  с  ним
окончательно. Избежать разговоров о сыщике  не  составляло  труда:  стоило
только притвориться, будто она ничего о нем не знает - а что до общежитии,
то это каждый день откладывалось до завтра.
   Со времени своего первого бунта она многое поняла и знала теперь, что в
раскрепощении женщины главное - это право иметь друзей-мужчин. С этим  так
или иначе связаны все  прочие  ограничения,  на  которые  сетуют  женщины.
Полное  освобождение  женщины  наступит  вместе  с  полным   освобождением
человечества от  ревности  -  и  никак  не  раньше.  Все  женские  свободы
останутся обманом до тех пор, пока женщина не сможет свободно  видеться  с
любым мужчиной, а когда это станет возможным, ее уже  больше  не  от  чего
будет освобождать. Когда леди Харман подняла свой первый бунт, этот вопрос
о дружбе с мужчинами казался ей по наивности самой разумной и элементарной
уступкой, но так было лишь потому, что  мистер  Брамли  в  те  времена  не
говорил с ней о любви и она еще не заглянула за ту дверь, которую  считала
для себя запертой раз и навсегда. Теперь она поняла, как прав был со своей
точки зрения сэр Айзек.
   И, поняв все это, она почувствовала, что вовсе не хочет отказываться от
мистера Брамли.
   К тому же ее все больше тревожила мысль, что в общежитиях дело  обстоит
из рук вон плохо. Тревожила до такой степени, что она, поборов отвращение,
решила повидаться с миссис Пемроуз в Блумсбери и  поговорить  о  выгнанных
девушках. Миссис Пемроуз держалась настороженно и была готова  обороняться
во всеоружии своих знаний и высокомерия. Ее маленькие голубые глазки стали
еще более колючими, в голосе явственней звучал металл,  и  шепелявила  она
сильнее обычного.
   - Конечно, леди, Харман, будь у вас хоть небольшой  опыт  практического
руководства...
   И еще:
   - Я три раза давала этим  девушкам  возможность  исправиться...  полную
возможность.
   - Но ведь это было так жестоко - выгнать их на улицу! -  твердила  леди
Харман. - У всех людей есть недостатки.
   - Нужно думать об остальных. Нужно думать... о заведении в целом.
   - Не знаю, право, - сказала леди Харман, пытаясь  постичь  всю  глубину
этой мысли. Великая истина  подавила,  затмила  тот  факт,  что  заведение
существует для людей, а не люди для заведения.
   - Дело в том, - продолжала она, обращаясь скорее к самой  себе,  чем  к
миссис Пемроуз, - что мы надолго уезжаем.
   Миссис Пемроуз не выказала особого огорчения.
   - Поэтому мне нет смысла вмешиваться сейчас, а потом все оставить...
   - Конечно, это привело бы к полнейшей дезорганизации, - сказала  миссис
Пемроуз.
   - Но я хотела бы как-то смягчить наказание...  пощадить  гордость  этой
девушки, Элис Бэрнет. В сущности, вы дали ей понять, что  ей...  не  место
среди других девушек.
   - Она знала, на что идет, ее не раз предупреждали.
   - Мне кажется, она... упряма. Ах! У нее такой трудный характер! Но  это
очень обидно, когда тебя выгоняют.
   - А ее не выгоняли, строго говоря...
   - Но она знает, что ее выгнали...
   - Я вижу, леди Харман, вы предпочли бы выгнать меня.
   Темноволосая леди посмотрела на  суровую,  властную  женщину,  сидевшую
перед ней, и снова опустила глаза. Она подумала, что миссис Пемроуз лишена
всякого  благородства,  а  во  главе  такого  дела  может  стоять   только
благородный человек.
   - Я одного хочу: никому понапрасну не причинять  зла,  -  сказала  леди
Харман.
   Она  еще  пыталась  как-то  договориться  с   миссис   Пемроуз,   чтобы
предупредить новое недовольство среди девушек. Принимая  все  это  слишком
близко к сердцу, она не щадила свою гордость. Но добрейшая миссис Пемроуз,
как все люди ее круга, оставалась  непреклонной,  и  леди  Харман  наконец
махнула на все рукой.
   Она вышла в просторный, красивый вестибюль, и миссис Пемроуз тоже вышла
проводить ее, как хозяйка гостью. Оглядев огромное здание, она  вспомнила,
сколько с ним было связано  надежд  и  упований.  Оно  должно  было  стать
прекрасным домом для счастливых людей, а теперь  здесь  царили  неизменные
правила  поведения,  инструкции,  систематическое  притеснение  и   ловкое
подавление  душ.  Это  было  казенное  заведение   с   мертвым,   казенным
распорядком; заведением назвала его миссис Пемроуз, и это  же  предсказала
Сьюзен Бэрнет пять лет назад. Мечта, порабощенная действительностью.
   Вот так, подумала леди Харман,  действительность  неизбежно  порабощает
все мечты, и никогда еще  трепетная  весенняя  листва,  солнце,  чириканье
воробьев и смутный, отдаленный  гул  уличного  движения  там,  за  темной,
тяжелой входной дверью, не сулили ей такой близкой радости.
   "Заманили и погубили" - к этому свелась ее жизнь; та же судьба,  что  и
общежития, постигла все  надежды,  мечты,  светлые  ожидания,  благородные
чувства и горячие, волнующие порывы...
   Вероятно, леди Харман переутомилась, готовясь к отъезду. Потому что  от
этих горьких мыслей ей неудержимо хотелось плакать. И  она  изо  всех  сил
старалась скрыть это от миссис Пемроуз.
   Но от миссис Пемроуз ничто не укрылось, она видела,  как  темные  глаза
леди Харман наполнились слезами, и эта леди  вышла  на  улицу,  не  сказав
больше ни слова, даже не махнув рукой на прощание.
   Миссис Пемроуз почувствовала  странное  смущение.  Она  смотрела  вслед
высокой женщине, которая подошла  к  автомобилю,  открыла  дверцу,  изящно
уселась и уехала...
   - Истеричка, - прошептала миссис Пемроуз и сразу успокоилась.
   - Ребячество, - добавила она, стараясь окончательно  заглушить  в  себе
непривычное беспокойство.
   - И кроме того, - изрекла она, - тут уж ничего не поделаешь.


   Долгое путешествие в Санта-Маргерита очень утомило сэра Айзека, хотя он
не жалел денег на всевозможные удобства; но, придя в себя после  переезда,
он стал поправляться: лечение, предписанное Бергенером,  на  первых  порах
удивительно помогло. Вскоре он уже  вставал  с  постели  и  мог  сидеть  в
кресле. А еще через некоторое время молодой доктор начал  поговаривать  об
автомобильных прогулках. Свой автомобиль  они  не  взяли,  поэтому  доктор
поехал в Геную, пробыл  там  целый  день,  подыскал  после  долгих  хлопот
автомобиль с самыми мягкими рессорами и дал указания, как приспособить его
для удобства сэра Айзека. На этом  автомобиле  они  совершили  под  жарким
итальянским солнцем немало прогулок по прекрасной Италии -  на  восток  от
Генуи, на запад от Сестри и на север от Монталлегро.  Однажды,  когда  они
поднялись на гору Портофино,  сэр  Айзек  вышел  из  автомобиля,  прошелся
немного пешком, полюбовался пейзажем и похвалил Бергенера. После этого  он
решился посетить  красивый  старинный  монастырь  в  горах,  у  дороги  на
Портофино.
   Сначала леди Харман ухаживала  за  мужем  и  жила  с  ним  бок  о  бок,
испытывая к нему лишь  глухую  неприязнь.  Так  должно  было  продолжаться
восемь, а то и десять лет. Но  потом  ее  воображение  снова  пробудилось.
Пришло дружеское письмо  от  мистера  Брамли,  и  она  в  ответном  письме
поделилась с ним, как красиво море, как  изумителен  и  чудесен  берег,  у
которого едва плещут волны. Три старших девочки тоже  писали  ей  забавные
письмеца, и она им отвечала. Она съездила в Рапалло и привезла целую  кучу
книг в издании Таухница... [немецкий издатель Кристиан Таухниц  основал  в
прошлом веке библиотечку наиболее известных авторов]
   Приехав  в  монастырь  у  дороги  на  Портофино,  они  словно  на   миг
перенеслись прямо  в  средние  века.  В  монастыре,  где  обычно  отдыхали
выздоравливавшие картезианцы  [члены  католического  монашеского  ордена],
было в ту пору совсем тихо и безлюдно - баварец  несколько  раз  ударил  в
гулкий колокол, прежде чем  откликнулся  старый  садовник,  работавший  на
склоне горы, в винограднике,  -  взлохмаченный.  Небритый,  нескладный,  в
темных лохмотьях, едва прикрывавших  его  наготу,  но  очень  приветливый;
надтреснутым голосом  он  быстро  произносил  какие-то  красивые,  длинные
слова, показывая желтые  зубы.  Он  заковылял  куда-то  за  ключом,  потом
вернулся к монастырским воротам, на залитый жарким солнцем мощеный дворик;
повел их в просторные, прохладные  помещения,  показал  чистые  и  простые
кельи, тенистые коридоры и чудесную апельсиновую рощу, а  потом  вывел  на
красивую террасу, которая выходила к сверкающему, трепетному морю. Он  все
время порывался рассказать им о каком-то Франческо, но они ничего не могли
понять, пока доктор  не  разобрал  слова  "battaglia"  [битва  (итал.)]  и
"Павия" и не догадался  в  чем  дело.  Франциск  Первый,  объяснил  он  на
ломаном, но все же понятном английском языке, жил  здесь,  когда  попал  в
плен к императору и потерял все, кроме чести  [Франциск  I  -  французский
король; в XVI веке, после поражения его войск у  Павии,  попал  в  плен  к
германскому императору Карлу V]. Они оглядели стройные колонны и воздушные
своды.
   - Они совсем такие же,  как  в  то  время,  -  сказал  молодой  доктор.
Воображение его оживилось, и он на миг забыл про свою науку.
   Они вернулись в отель довольные  и  примиренные.  Сэр  Айзек  почти  не
устал. Леди Харман поспешила наверх, чтобы снять пыльное дорожное платье и
надеть чистое муслиновое,  а  он,  опираясь  на  руку  доктора,  пошел  на
террасу, куда им должны были подать чай.
   Когда она спустилась на террасу, весь ее мир уже был  перевернут  вверх
дном.
   На стол обычно клали письма так, чтобы сэр Айзек мог дотянуться до  них
со своего кресла, и он - возможно, не дав себе труда взглянуть на конверт,
- взял верхнее письмо и вскрыл его.
   Теперь он комкал это письмо в руке.
   Только подойдя почти вплотную  к  столу,  она  заметила  перемену.  Его
маленькие глазки взглянули на нее со жгучей ненавистью, губы были  белы  и
плотно сжаты, ноздри раздувались от тяжкого дыхания.
   - Так я и знал! - прохрипел он.
   Она сохранила достоинство, хотя сердце у нее упало.
   - Это письмо адресовано мне, - сказала она.
   В глазах у него мелькнула издевка.
   - На, полюбуйся! - сказал он и швырнул ей письмо.
   - Это мое письмо!
   - Полюбуйся! - повторил он.
   - Какое право ты имеешь вскрывать мои письма?
   - Дружба! - сказал он. -  Невинная  дружба!  Вот,  почитай,  что  пишет
твой... друг!
   - Что бы он ни писал...
   - Ага! - воскликнул сэр Айзек. - Меня не проведешь! И не пробуй! О-о-о!
Фью!.. - Некоторое время он не мог отдышаться. - Он такой безобидный.  Так
много помогает. Он... Прочти, ты...
   Он запнулся, а потом бросил ей в лицо какое-то странное слово.
   Она посмотрела на письмо, но не взяла его со стола.  И  вдруг  увидела,
что лицо мужа краснеет и он судорожно машет рукой. Его  глаза,  в  которых
вдруг угасла вся ярость, молили о помощи.
   Она бросилась к застекленной двери, которая вела с балкона в столовую.
   - Доктор Греве! - закричала она. - Доктор Греве! -  Больной  у  нее  за
спиной издавал страдальческие звуки. - Доктор Греве! -  отчаянно  крикнула
она, после чего услышала сверху голос баварца, и по лестнице застучали его
торопливые шаги.
   Пробежав мимо нее, он что-то крикнул по-немецки. И она догадалась,  что
ему нужна сиделка.
   Подоспевшая мисс Саммерсли Сэтчелл пришла ей на помощь.
   И сразу все обитатели отеля стали стекаться на террасу.
   Только через час сэра Айзека удалось уложить в постель, и он  оправился
настолько, что она могла уйти к себе. Вспомнив о  письме  мистера  Брамли,
она пошла на террасу и взяла листок со стола, где забыла его  в  суматохе,
когда у мужа начался припадок.
   Уже темнело, в доме зажгли электричество. Она стояла под одной из  ламп
и читала письмо, а два мотылька кружили около нее...
   Письмо мистера Брамли было полно  страстных  излияний.  Он  намекал  на
"последние минуты счастья в Кьюгарденс". Писал, что право поцеловать  полу
ее одежды не променяет на "безраздельное обладание другой женщиной".
   Это было так понятно,  если  видеть  все  в  правильном  свете.  И  так
невозможно объяснить. Зачем она допустила это? Зачем?


   Молодой доктор был смущен и даже оскорблен тем,  что  сэр  Айзек  снова
занемог. Видимо, он считал это неправомерным и склонен был винить во  всем
леди Харман. Такой приступ, сказал он, мог бы случиться  впоследствии,  но
никак не теперь. Несколько недель больной будет в прежнем состоянии, потом
снова начнет поправляться, и, что бы он ни сказал, что бы ни сделал,  леди
Харман не должна ему перечить. Целый день сэр Айзек лежал пластом, весь  в
холодном поту. Один раз он согласился поесть, но его сразу начало тошнить.
Вид у него был такой больной, что, несмотря на все заверения доктора, леди
Харман сомневалась в его выздоровлении. Однако к вечеру  он  ожил,  доктор
сам наконец поверил в свои прогнозы, больной теперь мог  сидеть,  опираясь
на подушки, свободно дышать и заниматься делами. Видимо, из всех  дел  его
интересовало только одно. Едва почувствовав, что силы возвращаются к нему,
он  велел  позвать  жену.  Но  в  тот  вечер  доктор   не   позволил   ему
разговаривать.
   На другое утро сэр Айзек почувствовал себя еще  лучше.  Он  нетерпеливо
потребовал к себе леди Харман.
   На этот раз доктор сказал ей об этом.
   Она тотчас же пришла. Он сидел весь бледный, неузнаваемый, вцепившись в
одеяло, и глаза его горели ненавистью.
   - Ты думала, я забыл! - приветствовал он ее.
   "Не спорьте", - подал ей знак доктор, стоявший в ногах кровати.
   - Я все обдумал, - сказал сэр Айзек. - Ты, конечно,  надеялась,  что  я
слишком болен... Знаю я тебя...
   Он облизнул губы и продолжал:
   - Вызови сюда старика Грэппена. Я хочу кое-что изменить. Раньше я думал
сделать по-другому. Но теперь ты так легко не  отделаешься.  Понятно?  Так
вот, вызови старика Грэппена.
   - Что ты задумал?
   - Неважно, миледи, неважно. Прошу вызвать Грэппена.
   Она подождала немного.
   - Больше тебе ничего не нужно?
   - Теперь я улажу это дело с общежитиями. Будь спокойна. Твои общежития!
Ты к ним теперь и близко не подойдешь. Никогда в жизни. Ты хотела  уволить
миссис Пемроуз! Как же! Да ты недостойна землю у нее под ногами  целовать!
Миссис Пемроуз!
   Он собрал все силы и вдруг с  необычайной  яростью  изрыгнул  то  самое
слово, которым он назвал ее, когда прочитал письмо.
   Видимо, это слово доставило ему большое удовольствие. Он  повторил  его
трижды, смакуя каждый звук.
   - Спокойно! - воскликнул доктор. - Тес!
   Сэр Айзек вспомнил, что ему ни в коем случае нельзя волноваться.
   - Вызови Грэппена, - сказал он тихо и серьезно.
   За последний год она столько наслышалась площадных  слов,  столько  раз
прощала их, объясняя все его болезнью, что теперь  как  будто  не  слышала
оскорбления.
   - Он нужен тебе срочно? - спросила она. - Послать телеграмму?
   - Срочно! - Он понизил голос до шепота. -  Да,  дура  ты  набитая,  да.
Телеграмму.  (Фью.)  Телеграмму...  Ты  знаешь,  мне  нельзя  волноваться.
Телеграмму.
   Он замолчал. Но в глазах его по-прежнему горела ненависть.
   Взглянув на доктора, она пошла к двери.
   - Я пошлю телеграмму, - сказала она и вышла, а он все смотрел ей  вслед
со злобой.
   Она тихо прикрыла за  собой  дверь  и  пошла  по  длинному  прохладному
коридору в свою комнату...


   Надо терпеть.  Терпеть.  Его  болезнь  будет  протекать  от  кризиса  к
кризису. Быть может, много лет. И нет ни выхода, ни спасения.