привлекательность, ухаживание и жажда обладания.  Он  любил  леди  Харман,
горячо любил, только теперь он начал понимать, как сильна эта любовь, -  и
пусть она пренебрегла им, отвергла его как  возлюбленного,  лишила  всякой
надежды, пусть он посрамлен в глазах романтиков, все же ей довольно было с
доверием взглянуть  на  него,  дружески  протянуть  ему  руку,  чтобы  его
покорить. Он признался себе, что страдает, или, вернее сказать, делал вид,
что его страстная натура мучительно страдает, но, подобно тому, как свежий
воздух и лучи восходящего солнца проникают в затхлую комнату, если поднять
шторы и открыть окно, так и он проникся сознанием, что  любит  ее  чистой,
возвышенной любовью, жаждет ей помочь, жаждет - и это было для него ново -
понять ее, ободрить, отдать ей  безвозмездно  то,  за  что  раньше  мечтал
получить воздаяние.
   А еще в эти тихие ночные  часы  мистер  Брамли  осознал,  как  мало  он
понимал ее до сих пор. Он был ослеплен страстью. Он рассматривал ее,  себя
и все на свете лишь как  проявление  извечной  двойственности  полов,  как
непрестанное домогательство. Но теперь, когда его мечты обладать ею  снова
рухнули, когда он понял, как мало для нее значит эта романтическая основа,
он начал смотреть на нее и на их возможные отношения другими  глазами.  Он
видел, как серьезно и глубоко  ее  человеколюбие,  как  честно,  просто  и
бескорыстно стремится она все узнать и понять.  По  крайней  мере  ум  ее,
думал он, недоступен для  сэра  Айзека.  И  если  она  уступила  мужу,  то
простота,  с  которой  она  это  сделала,  не  унижала,  а  возвышала  ее,
свидетельствовала  о  ее  чистоте  и  давала  мистеру  Брамли  возможность
раскрыть всю полноту своей горячей души. С удивлением, словно он проснулся
новым человеком, мистер Брамли вдруг понял, что  был  одержим  страстью  к
женщинам. Давно ли? Со студенческих лет. Что мог  он  противопоставить  ее
прекрасному самоотвержению? Интересовался ли он  когда-нибудь,  со  времен
юности,  философией,  общественными  проблемами,  думал  ли  о  чем-нибудь
общечеловеческом,  об  искусстве,   или   о   литературе,   или   религии,
безотносительно к вечной своей страсти? Говорил ли он за все  эти  годы  с
девушкой или женщиной искренне, без задней  мысли?  Он  сорвал  покров  со
своей лжи и ответил "нет".  Самая  его  утонченность  была  не  более  как
фиговый листок, который выдавал его с головой.  Даже  его  консерватизм  и
строгая нравственность были  лишь  способом  продлить  увлечения,  которые
слишком грубая простота могла преждевременно исчерпать. И  в  самом  деле,
разве вся литературная эпоха, его породившая, с ее вымученной  чистотой  и
изысканностью, не была чем-то вроде яркого, бросающегося в глаза  фигового
листочка,  разве  это  не  был  огромный  заговор  с  целью,  красноречиво
умалчивая об определенных вещах, тем самым постоянно на них  намекать?  Но
эта чудесная женщина, как видно, не воспринимала подобных  намеков!  Самой
своей  доверчивой  наивностью  она  заставляла  его   устыдиться   древней
эгоистической игры "Он и Она", которой он был так увлечен... Мистер Брамли
почитал и боготворил эту чистую слепоту. Он смиренно склонялся перед ней.
   - Нет! - воскликнул вдруг мистер Брамли среди ночной тишины.  -  Любовь
поможет мне, я еще выберусь из этого болота! Она  будет  моей  богиней,  и
благодаря ей я избавлюсь от этой  вечной,  неразумной  чувственности...  Я
буду ей другом, верным другом.
   Некоторое время он лежал молча, а потом прошептал с глубоким смирением:
   - Господи, помоги мне!
   В эти тихие ночные часы, которые тянутся так медленно и порой  навевают
немолодому мужчине столько благотворных мыслей, мистер Брамли стал  думать
о том, как он откажется от  низменных  желаний,  посвятит  себя  идеальной
любви, очистится от скверны жадности и собственнических  чувств,  научится
служить ей бескорыстно.
   И если к его искренности очень скоро  снова  примешался  эгоизм,  если,
задремав  наконец,  он  увидел  себя  героем,  исполненным  прекрасного  и
возвышенного самоотвержения, не торопитесь смеяться над  ним,  потому  что
такой уж создал бог его душу и иной она быть не могла.



10. ЛЕДИ ХАРМАН НАЧИНАЕТ ДЕЙСТВОВАТЬ

   Договор между леди Харман и ее мужем, этот договор, который должен  был
стать ее Великой хартией вольностей, конституционной основой ее свободы до
конца супружества,  имел  много  практических  недостатков.  Прежде  всего
договор этот был неписаный, он составлялся по частям,  в  течение  долгого
времени и  по  большей  части  через  посредников.  Чартерсон  только  все
запутывал и в ответственные минуты еще больше скалил  свои  длинные  зубы,
миссис Харман прибегала к объятиям и слезам, а толку от  нее  добиться  не
удавалось; сэр Айзек писал жене письма с одра болезни, зачастую совершенно
неразборчивые. Поэтому  решительно  невозможно  перечислить  пункты  этого
договора  или  сколько-нибудь  точно  изложить  его  условия;  можно  лишь
сказать, что получилась некая видимость  взаимопонимания.  А  практические
выводы ей предстояло сделать.
   Прежде всего леди Харман твердо обещала, что больше  не  убежит  и  тем
более не станет бить стекла или совершать  какие-либо  другие  скандальные
поступки, которые могли бы снова привести ее  на  скамью  подсудимых.  Она
должна быть хорошей, верной женой и, как подобает жене, служить  утешением
сэру Айзеку. А он, со своей  стороны,  чтобы  сохранить  такие  отношения,
сильно отступил  от  своих  прежних  принципов  брачного  абсолютизма.  Он
предоставил ей в мелочах  некоторую  долю  независимости  -  самого  слова
"независимость" тщательно избегали, но дух его был вездесущ.
   Так, например, они договорились, что сэр Айзек будет ежемесячно  класть
на ее имя в банк сто фунтов, которыми она вправе распоряжаться  по  своему
усмотрению, а он может проверять оплаченные чеки и корешки квитанций.  Она
вправе уезжать и приезжать, когда  считает  нужным,  но  должна  неизменно
присутствовать за столом, щадить чувства  сэра  Айзека,  поддерживать  его
достоинство и "по договоренности" ездить с ним на приемы. Она вправе иметь
собственных  друзей,  но  это   условие   осталось   несколько   туманным;
впоследствии сэр Айзек решительно заявил,  что  женщине  прилично  дружить
только с женщинами. Кроме того, ей была гарантирована тайна переписки,  но
со временем эта  гарантия  была  нарушена.  Второй  "роллс-ройс"  поступал
целиком в ее распоряжение, и сэр Айзек обещал  заменить  Кларенса  другим,
менее дерзким шофером, а самому Кларенсу как можно скорее подыскать другое
место. Кроме того, было решено, что сэр Айзек должен прислушиваться  к  ее
мнению, обставляя дом и намечая перепланировку сада. Она может читать, что
хочет, и иметь собственное  мнение  по  любому  вопросу,  без  мелочной  и
подозрительной опеки со стороны  сэра  Айзека,  и  свободна  выражать  это
мнение в любой форме, приличествующей леди, при условии, что она не станет
открыто противоречить ему в присутствии гостей. Но если  у  нее  возникнут
соображения,  затрагивающие  престиж  или   ведение   дел   "Международной
хлеботорговой и кондитерской компании", она должна прежде всего  высказать
их с глазу на глаз сэру Айзеку.
   В этом вопросе он проявил особую и весьма похвальную  чувствительность.
Он гордился своей фирмой еще больше, если только это возможно, чем некогда
гордился женой, и, вероятно, во время  раздоров  между  ними  его  сильнее
всего уязвило то, что она поверила враждебной критике и обнаружила это  за
обедом в присутствии Чартерсона и Бленкера. Он завел об  этом  речь  сразу
же, как только она к нему вернулась. Он с жаром  протестовал,  пустился  в
подробные объяснения. И, быть может, главным для леди Харман в этот период
перестройки их отношений было открытие, что деловые качества ее мужа вовсе
не сводятся к энергичному и упорному стяжательству. Без сомнения,  он  был
стяжателем до глубины своей низменной души, но все это были  отталкивающие
проявления  куда  более  сложной  и   многосторонней   страсти.   Он   был
неисправимый прожектер. Больше всего на свете он любил  наводить  порядок,
перестраивать, изыскивать способы экономии, вторгаться  в  новые  области,
любил организовывать и вводить новшества так же бескорыстно, как  художник
любит использовать возможности своего искусства.  Он  предпочитал  извлечь
прибыль в десять процентов из хитро задуманного дела, чем  тридцать  -  по
чистой случайности. Ни за что на свете  он  не  стал  бы  наживать  деньги
нечестным путем. Он знал, что умеет предусматривать затраты и доходы лучше
многих других, и так же дорожил своей репутацией в этой области, как  поэт
или  художник  своей  славой.  Поэтому,  увидев,  что  его  жена  способна
интересоваться делами и даже кое-что понять, сэр Айзек жаждал показать ей,
как замечательно он все устроил, а  когда  он  заметил,  что  она  хоть  и
наивно,  беспомощно,  но  весьма  решительно   заинтересована   в   судьбе
неквалифицированных или низкоквалифицированных молодых работниц, которые с
трудом перебиваются на свой низкий заработок в больших городах,  он  сразу
ухватился за возможность заинтересовать ее, вернуть ее  уважение  к  себе,
блестяще решив эту проблему. Отчего бы ему и не сделать это? Он давно  уже
не без зависти замечал, какую прекрасную рекламу сделали такие фирмы,  как
"Левер, Кэдбери, Бэррафс и Уэлкам", ловко выставляя напоказ свою  щедрость
к служащим, и вполне вероятно, что и он не  останется  внакладе,  приложив
руку к этому общественно полезному делу, которым  так  долго  пренебрегал.
Стачка, организованная Бэбс Уиллер, приносила "Международной хлеботорговой
и  кондитерской  компании"  страшные  убытки,  и  если  он  не   собирался
осуществить все замыслы своей жены, то, во  всяком  случае,  твердо  решил
впредь ничего подобного не допускать.
   Он взял с собой в Мариенбад  секретаршу-стенографистку.  Несколько  раз
туда на четыре дня приезжали  совещаться  один  из  самых  сообразительных
молодых инспекторов и Грейпер,  управляющий  по  найму;  пробыл  неделю  и
архитектор сэра Айзека,  похожий  на  кролика,  а  в  конце  марта,  когда
раскрылись почки, Харманы вернулись в Путни, так  как  решили  снова  жить
там, а в Блэк Стрэнд ездить на субботу и воскресенье, а также  летом.  Они
привезли  с  собой  готовые  проекты  четырех  общежитии  в  Лондоне   для
официанток "Международной компании", которым  негде  жить  или  приходится
ездить издалека, а также, если останутся свободные  места,  и  для  прочих
молодых работниц...


   Леди Харман вернулась в Англию из сосновых лесов Чехии, с курорта,  где
царил строгий режим и диета, смущенная и растерянная не  меньше  прежнего.
Ее неписаная Хартия вольностей действовала совсем не так, как она ожидала.
Сэр Айзек удивительно широко истолковывал  положения  договора,  неизменно
стремясь ограничить ее свободу и снова забрать над ней прежнюю власть.
   В Мариенбаде с  ним  произошло  настоящее  чудо:  хромота  исчезла  без
остатка,  нервы  окрепли;  не  считая  того,   что   он   стал   чуть-чуть
раздражительней  прежнего  да  изредка  страдал  одышкой,  здоровье   его,
казалось, совершенно поправилось. Перед отъездом с курорта он  даже  начал
ходить на прогулки. Один раз он пешком прошел полдороги вверх до Подхорна.
И по мере того, как силы его восстанавливались, он становился  нетерпимее,
уже не так охотно признавал ее право на свободу, и она  все  реже  ощущала
чувство раскаяния и долга. Но этого мало: по мере того, как планы создания
общежитии,  которые  так  помогли   ей   примириться   с   ним,   обретали
определенность, она все яснее понимала, что это совсем не  тот  прекрасный
акт человеколюбия, о каком она мечтала. Она чувствовала, что это  кончится
просто-напросто применением  прежних  его  деловых  методов  в  устройстве
дешевых пансионов  для  молодых  девушек.  Но  когда  он  ознакомил  ее  с
множеством подробных проектов и предложил высказать свои соображения,  она
впервые поняла, какими туманными, наивными и беспочвенными были ее желания
и как много ей предстояло узнать и понять, прежде чем  она  сможет  что-то
сказать Айзеку в ответ на его вечное: "Все это я  делаю  для  тебя,  Элли.
Если тебе что-нибудь не нравится, скажи, что именно, и я все устрою. А  то
пустые сомнения. На одних сомнениях далеко не уедешь".
   Она чувствовала, что, вернувшись в Англию из  живописной  и  словно  бы
игрушечной Германии, она снова соприкоснется с настоящей жизнью  и  сумеет
во всем разобраться. Ей нужен был совет, нужно было услышать, мнение людей
об ее замыслах. И,  кроме  того,  она  надеялась  воспользоваться  наконец
обещанными свободами, которых ей так и не удалось вкусить  за  границей  в
глуши, где приходилось постоянно быть при муже. Она подумала, что полезные
советы насчет общежитии может дать ей Сьюзен Бэрнет.
   И потом, хорошо бы иногда поговорить с умным  и  понимающим  человеком,
которому можно довериться и который настолько к ней  не  безразличен,  что
готов думать вместе с ней и помогать ей...


   Итак, мы  проследили,  как  леди  Харман,  покорная  жена,  никогда  не
помышлявшая о своем долге перед обществом -  обычный  удел  женщины  в  те
времена, - обрела весьма ограниченную, туманную и шаткую свободу - обычный
удел женщины в наше время. А теперь нужно рассказать,  как  она  оценивала
себя самое, свои способности и что думала делать  в  будущем.  Она  твердо
решилась следовать своему природному чувству долга, которое  побуждало  ее
служить людям. Она безоговорочно приняла ответственность, что  свойственно
скорей женскому, чем мужскому складу ума. Но,  осуществляя  свое  решение,
она проявила остроту и цельность мысли, свойственные скорей  мужчине,  чем
женщине. Она хотела точно знать, что делает, каковы будут результаты и как
ее поступок взаимосвязан со всем окружающим.
   Беспорядочное чтение последних лет, самостоятельные  наблюдения  и  то,
что она узнавала  случайно,  например,  из  разговоров  с  Сьюзен  Бэрнет,
помогли ей понять, что в мире много бессмысленных бед  и  несчастий  из-за
глубокой несправедливости и несовершенства общественной системы, а злобная
статья в "Лондонском льве" и острый язычок Сьюзен убедили ее,  что  больше
всех за это зло ответственны  праздные  и  свободные  люди  вроде  нее,  у
которых есть досуг и возможность думать, а также крупные дельцы  вроде  ее
мужа, в чьей власти многое изменить. Она  испытывала  потребность  сделать
что-то, иногда эта потребность становилась непреодолимой, но она терялась,
не  зная,  какой  из  множества   расплывчатых,   противоречивых   планов,
приходивших ей в голову, избрать.  Свой  замысел  устроить  общежития  для
официанток она выдала мужу раньше времени, еще во время спора с  ним.  Она
вполне сознавала, что это средство может отчасти излечить лишь  одно  зло.
Ей же хотелось чего-нибудь общего, всеобъемлющего, чтобы  найти  ответ  на
главный вопрос: "В чем  цель  моей  жизни?"  Ее  честная  и  простая  душа
настойчиво искала ответа. Из окружавшей  ее  разноголосицы  она  надеялась
узнать, как ей жить. Она давно уже с жадностью читала; еще  из  Мариенбада
она написала мистеру Брамли, и он выслал ей книги и газеты, среди  которых
было немало передовых и радикальных, чтобы она могла узнать, "о чем думают
люди".
   Многое из сказанного во время прежних споров с сэром Айзеком  засело  у
нее в голове, любопытным образом будило ее мысль и вспоминалось ей,  когда
она читала. Она вспоминала, например, как он, бледный, с глазами, налитыми
кровью, махал на нее руками и кричал: "Ну, еще бы, я ничего не  смыслю,  а
эти писаки, которых ты читаешь,  этот  Бермурд  Шоу,  и  Голсуорс,  и  все
прочие,  они-то  черт  знает  какие  умники;  но  скажи  мне,  Элли,  что,
по-ихнему, мы должны делать? Скажи-ка!  Спроси  кого-нибудь  из  них,  что
должны, по-ихнему, делать  такие,  как  я...  Вот  увидишь,  они  попросят
пожертвовать  денег  на  театр,  или  устроить  клуб  для  писателей,  или
разрекламировать их книги в моих витринах, или  еще  чего-нибудь  в  таком
роде. Этим дело и кончится. Попробуй, и увидишь, прав ли я  или  нет.  Они
знай себе брюзжат; конечно, повод побрюзжать всегда найдется, я не  спорю,
но назови что-нибудь такое, за что они все отдадут!.. Вот потому  я  и  не
согласен со всякими там идейками. Все это болтовня, Элли, пустая болтовня,
и больше ничего".
   Обидно писать о том, как трудно было леди  Харман  найти  против  этого
хотя бы слабые возражения.  В  этот  новый  период  своей  жизни,  получив
некоторую независимость, она то и дело  отправлялась  в  паломничество  на
поиски этих возражений. Она не могла поверить, что жизнь состоит только из
трудностей, жестокостей, лишений и горя, что в этом  заключается  конечная
мудрость, предел человеческих возможностей, но когда она начинала  строить
планы, как все изменить или переделать, куда  только  девалась  неодолимая
прочность, с которой она только что сталкивалась, - теперь перед ней  было
нечто  более  легкое  и  неуловимое,  чем  чириканье  воробьев  в  канаве.
Вернувшись в Лондон, она сразу принялась  искать  решения;  мистер  Брамли
подбирал для нее книги, и она присоединила  к  этому  собственные  усилия,
начав ходить на собрания. Иногда с ней ехал сэр Айзек,  несколько  раз  ее
сопровождал мистер Брамли, и вскоре, благодаря ее серьезности  и  обаянию,
вокруг нее образовался кружок  очень  общительных  друзей.  Она  старалась
побольше  встречаться  с  людьми,  внимательно  прислушивалась  к  мнениям
признанных авторитетов, передовых умов.
   Ей часто приходилось прерывать свои поиски, но она не оставляла их. Она
уже снова ждала ребенка, но у нее  случился  выкидыш,  и  нельзя  сказать,
чтобы это слишком ее опечалило, но не успела  она  оправиться,  как  снова
заболел сэр Айзек, после чего  болезнь  его  стала  часто  обостряться,  и
пришлось снова возить его за границу  -  всегда  в  самых  комфортабельных
поездах, беря с собой  горничную,  агента,  камердинера  и  секретаршу,  -
куда-нибудь на юг, в теплые края, подальше от всех забот. И мало кто знал,
на  каком  волоске  висела  вся  ее  свобода.  Сэр  Айзек  становился  все
раздражительней, иногда у него бывали  вспышки  нелепой  подозрительности,
происходили  бурные  сцены,  которые   кончались   для   него   приступами
невыносимого удушья. Были случаи, когда  он  искал  ссоры  с  ее  гостями,
внезапно требовал,  чтобы  она  отказывалась  от  приглашений,  осыпал  ее
оскорблениями, чуть  не  довел  до  нового  бунта.  Но  потом  смягчал  ее
униженными  мольбами.  Снова  привозили   кислородные   баллоны,   и   он,
оправившись, становился жалким, покорным, присмирев на время.
   Он доставлял ей больше  всего  забот.  Дети  были  здоровые,  ими,  как
принято в состоятельных семьях, занимались гувернантка и домашний учитель.
Она проводила с ними много времени, замечала в  них  растущее  сходство  с
отцом, боролась, как могла, с их врожденной скрытностью  и  нетерпимостью,
следила за учителями и вмешивалась, когда считала,  что  нужно  вмешаться,
одевала их, дарила им подарки, старалась убедить себя, что  любит  их,  и,
когда здоровье сэра Айзека ухудшилось, стала все больше  распоряжаться  по
дому...
   Среди всех этих обязанностей, хлопот и неотложных дел она не  оставляла
своих попыток понять жизнь и порой почти верила, что понимает ее, но потом
весь  мир,  частью  которого  она  была,  казалось,  снова  рассыпался  на
бесчисленное  множество  несвязанных,   непримиримых   кусочков,   которые
немыслимо связать воедино. Эти мгновения, когда в ней так ярко  вспыхивала
и так быстро угасала вера в то, что она постигла мир в его единстве,  были
мучительны и в то же время придавали ей сил. Она твердо надеялась,  что  в
конце концов поймет по-настоящему нечто очень важное...
   Многим, с кем леди Харман встречалась,  она  нравилась,  и  они  хотели
познакомиться с ней покороче; леди Бич-Мандарин  и  лед