и.  Вайпинг  горячо
покровительствовали ей в свете, Бленкеры и Чартерсоны, встречаясь с ней  в
гостях, постепенно пробудили в ней новые интересы;  она  быстро  менялась,
несмотря на все задержки и помехи, о которых мы  уже  говорили,  и  вскоре
поняла, как ничтожно мало узнает человек, зная множество людей, и как мало
слышит, слушая множество разговоров.  Вокруг  мелькали  приятные  мужчины,
которые вежливо сторонились ее и  острили  по  поводу  ее  затруднений,  и
надутые, бесцветные женщины.
   Она кружилась в водовороте культурных движений, выдержала искус  миссис
Хьюберт Плессингтон, расспрашивала авторов многообещающих проектов, но все
вокруг, вместо того чтобы дать пищу ее уму,  приглашали  ее  на  заседания
всяких комитетов и намеками выпрашивали денег по подписке. Несколько раз в
сопровождении мистера Брамли - какое-то внутреннее  побуждение  заставляло
ее скрывать от мужа его  участие  в  этих  экспедициях  или  лишь  мельком
упоминать об этом - она незаметно побывала на  публичных  собраниях,  где,
как она  поняла,  обсуждались  великие  проблемы  или  готовились  великие
перемены.  К  некоторым  из  общественных  деятелей  она  потом  старалась
присмотреться попристальней, не доверяя первому впечатлению.
   Она познакомилась с манерами и  замашками  наших  трибунов,  с  важным,
похожим на  манекен  председателем  или  председательницей,  которые  едва
удостаивают собравшихся несколькими словами, с хлопотливым секретарем  или
распорядителем и со  знаменитостями,  которые  сидят  с  многозначительным
видом, великодушно притворяясь, будто  с  интересом  и  вниманием  слушают
других. А когда приходит черед им самим  говорить,  они  с  плохо  скрытым
облегчением спешат к рампе или вскакивают с места и заливаются  соловьями:
одни острят, другие говорят волнуясь, с трудом,  кто  держится  вызывающе,
кто примирительно, кто тупо  долбит  свое;  но  все  они  вызывали  у  нее
разочарование, одно разочарование. Ни в ком из них не было  искры  божьей.
Трибуна не располагает  к  откровенности:  когда  на  человека  направлено
внимание публики, он  поневоле  становится  неискренним.  На  собрании  не
высказывают свои взгляды, а разыгрывают их,  даже  сама  истина  вынуждена
румянить щеки и чернить брови, чтобы привлечь  к  себе  внимание,  а  леди
Харман видела главным образом игру и грим. И эти люди не  захватывали  ее,
не волновали, не могли убедить даже в том, что сами себе верят.


   Но  порой  среди  бесконечной  пустой  болтовни  случался  вдруг  такой
разговор, из которого она многое узнавала, и тогда готова была примириться
с напрасными усилиями и пустой тратой времени на светские  визиты.  Как-то
раз на одном из приемов у леди Тарврилл, где собралось случайное общество,
она встретилась с писателем Эдгаром  Уилкинзом  и  не  без  пользы  узнала
кое-что о том, что он думает о себе и об интеллектуальном мире, к которому
он принадлежит. К  столу  ее  вел  любезный,  но  совершенно  неинтересный
чиновник, который, поговорив  с  ней,  сколько  полагалось  для  приличия,
равнодушно завел точно такой же  пустой  разговор  с  дамой,  сидевшей  по
другую руку от него, и леди Харман  некоторое  время  сидела  молча,  пока
освободился Уилкинз.
   Этот горячий человек со взъерошенными волосами сразу же обратился к  ее
сочувствию.
   - О, господи! - сказал он. - Вы подумайте, я съел баранину. И  даже  не
заметил. На этих приемах всегда съедаешь лишнее. Не остановишься  вовремя,
а потом уж поздно.
   Она была  несколько  удивлена  таким  началом  и,  не  придумав  ничего
лучшего, пробормотала какую-то сочувственную фразу.
   - Моя фигура - это сущее наказание, - сказал он.
   - Ну что вы! - возразила  она  и  сразу  почувствовала,  что  это  было
сказано слишком смело.
   - Вы-то хорошо выглядите, - сказал он, давая  ей  понять,  что  обратил
внимание на ее внешность. - А я чуть что, толстею, появляется одышка.  Это
невыносимо, приходится сгонять вес... Но вам едва ли  все  это  интересно,
правда?
   Он явно попытался прочесть ее фамилию на карточке, которая лежала перед
ней среди цветов, и ему столь же явно это удалось.
   - Наш брат, писатель, художник и тому подобное - это порода  ненасытных
эгоистов, леди Харман. И нам нет оправдания. Как, по-вашему?
   - Не... не все такие, - сказала она.
   - Все, - настаивал он.
   - Я этого не замечала, - сказала она. - Но вы... очень откровенны.
   - Кажется, кто-то говорил мне, что вы в последнее  время  интересуетесь
нами. Я хочу сказать - людьми, которые сеют всякие идеи. Кто-то,  кажется,
леди Бич-Мандарин, говорила, что вы выезжаете в свет, ищете титанов  мысли
и открыли Бернарда Шоу. Зачем вам это?
   - Я хочу понять, о чем люди думают. Интересуюсь идеями.
   - Ну и как, печальная получается картина?
   - Иногда просто теряешься.
   - Вы ходите на собрания, пытаетесь докопаться до сути всяких  движений,
хотите  увидеть  и  понять  людей,  которые   пишут   удивительные   вещи?
Разгадываете смысл удивительного?
   - Чувствуется, что происходит многое.
   - Важные, знаменательные события.
   - Да... пожалуй.
   - И когда вы видите этих великих  мыслителей,  вождей,  героев  духа  и
вообще умников...
   Он рассмеялся и как раз вовремя  заметил,  что  чуть  не  положил  себе
фазана.
   - Ах нет, заберите! - воскликнул он резко.
   - Все мы прошли через эти иллюзии, леди Харман, - продолжал он.
   - Но я не думаю... Разве великие люди на самом деле не великие?
   - По-своему, на своем месте - да.  Но  не  тогда,  когда  вы  приходите
посмотреть на них. Не за обеденным  столом,  не  в  постели...  Воображаю,
какие вас постигли разочарования! Видите ли,  леди  Харман,  -  сказал  он
доверительным тоном, отвернувшись от своей пустой тарелки и  наклоняясь  к
ее уху, - по самой своей природе мы - если только я могу причислить себя к
этой  категории,  -  мы,   идеологи,   всегда   распущенные,   ненадежные,
отталкивающие люди. В общем,  подонки,  выражаясь  на  чистом  современном
английском языке. Если вдуматься, это неизбежно.
   - Но... - заикнулась было она.
   Он посмотрел ей прямо в глаза.
   - Это неизбежно.
   - Почему?
   -   То,   что   делает   литературу   развлекательной,   выразительной,
вдохновенной, сокровенной, чудесной, прекрасной  и...  все  такое  прочее,
делает ее создателей - еще раз извините за выражение - подонками.
   Она улыбнулась и протестующе подняла брови.
   - Писатель должен быть подобен чувствительной нервной ткани,  -  сказал
он, подняв палец, чтобы подчеркнуть свои слова. - Должен мгновенно на  все
откликаться, обладать живой, почти неуловимой реакцией.
   - Да, - сказала леди Харман, внимательно прислушиваясь к его словам.  -
По-моему, это так.
   -  Можете  ли  вы  допустить  хоть  на  миг,  что  это   совместимо   с
самообладанием, сдержанностью,  последовательностью,  с  любым  качеством,
которое  должно  быть  свойственно  человеку,  заслуживающему   доверия?..
Конечно, нет. А если так, мы не заслуживаем доверия, мы непоследовательны.
Наши добродетели - это наши пороки... В мою жизнь, - сказал мистер Уилкинз
еще более доверительно, - лучше не заглядывать. Но это между прочим. У нас
ведь не об этом речь.
   - А мистер Брамли? - спросила она неожиданно для самой себя.
   - О нем я не говорю, - сказал Уилкинз с беззаботной жестокостью.  -  Он
себя сдерживает. А я говорю о людях, наделенных подлинным воображением,  о
тех, что дают себе  волю.  Теперь  вы  понимаете,  почему  они  подонки  и
неизбежно должны быть подонками. (Нет,  нет!  Уберите!  Вы  же  видите,  я
разговариваю.)  Я  так  остро  чувствую  это  естественное  и   неизбежное
беспутство всякого, кто пишет  добропорядочные  книги  и,  вообще  говоря,
служит всякому искусству, что всегда восстаю против попыток сделать из нас
героев. Мы не герои, леди Харман, это не по нашей части. Самая  неприятная
черта  Викторианской  эпохи  -  это  стремление  превращать  художников  и
писателей в героев. В добродетельных героев, в образец для юношества. Ради
этого умалчивали; скрывали правду о Диккенсе, пытались его обелить, а ведь
он был порядочный распутник, знаете ли; молчали и про  любовниц  Теккерея.
Вы знаете, что у него были любовницы? Еще сколько! Ну, и так далее.  Точно
так же, как бюст Юпитера -  или  Вакха?  -  выдают  за  Платона,  который,
наверно, ничем не отличался от всякого другого писаки.  Вот  почему  я  не
хочу иметь ничего общего с  этими  академическими  затеями,  которыми  так
увлекается мой друг Брамли. Кстати, вы с ним знакомы? Вон  он,  третий  от
нас...  Ах,  вы  знакомы!  Он,  кажется,  хочет  выйти  из  Академического
комитета, не так ли? Я рад, что он наконец взялся за ум. Что  толку  иметь
академию и все прочее, напяливать на нас  форму  и  доказывать,  будто  мы
что-то собой представляем и достаточно добропорядочны,  чтобы  можно  было
пожать нам руку, когда на самом деле  мы,  ей  же  богу,  по  самой  своей
природе самый последний сброд? И это неизбежно.  Бекон,  Шекспир,  Байрон,
Шелли - вся эта блестящая плеяда... Нет, Джонсон  в  нее  не  входил,  его
придумал Босуэлл [Джон Босуэлл,  автор  книги  "Жизнь  Сэмюэля  Джонсона",
представляющей собой биографию английского писателя XVIII века].  Еще  бы!
Мы делаем великие дела, наше искусство восхищает и дает людям надежду, без
него мир мертв, но это еще  не  причина...  не  причина,  чтобы  вместе  с
грибами класть в суп и перегной, на котором они выросли, верно? Это  очень
точный образ. (Нет, нет, уберите!)
   Он помолчал, но едва она Открыла рот, перебил ее:
   -  И  вы  видите,  что  если  бы  даже  темперамент  не  заставлял  нас
неизбежно... ну, опускаться, что  ли,  мы  все  равно  вынуждены  были  бы
опускаться. Требовать от писателя или поэта, чтобы он был благопристойным,
классическим и так далее, - это все равно, что  требовать  от  знаменитого
хирурга строгих приличий! Это... это, видите ли, просто  несовместимо.  Уж
что-нибудь одно - или король, или дворецкий, или семейный поверенный, если
угодно.
   Он снова замолчал.
   Леди Харман слушала его внимательно, но с неприязнью.
   - Что же тогда делать нам? - спросила она. -  Нам,  людям,  которые  не
могут  разобраться  в  жизни,  которым  нужно  указать  путь,  дать  идею,
помочь... если... если все, от кого мы этого ждем...
   - Порочные люди.
   - Ну, будь по-вашему, порочные.
   Уилкинз ответил с видом человека, который тщательно разбирает  сложную,
но вполне разрешимую задачу:
   - Если человек порочен, из этого  вовсе  не  следует,  что  ему  нельзя
доверять в делах, в которых добродетель, так сказать, не  имеет  значения.
Эти люди очень чуткие, они - ничего, если я назову себя Эоловой  арфой?  -
они Эоловы арфы и не могут не отозваться на дуновение небесного ветра. Что
ж, слушайте их. Не идите за ними, не поклоняйтесь им, даже не чтите их, но
слушайте. Не позволяйте никому мешать им говорить,  рисовать,  писать  или
петь то, что они хотят. Свобода, чистое полотно и людское внимание  -  вот
истинная награда для художника, поэта и  философа.  Прислушайтесь  к  ним,
взгляните на их произведения, и среди бесконечного  множества  сказанного,
изображенного, выставленного и напечатанного вы  непременно  найдете  свой
путеводный огонек, найдете что-нибудь для себя, своего писателя. Никто  на
свете больше моего не презирает художников, писателей, поэтов и философов.
Ох! Это мерзкий сброд, подлый, завистливый, драчливый, грязный в  любви  -
да, грязный, но он создает нечто  великое,  сияющее,  душу  всего  мира  -
литературу. Жалкие, отвратительные мошки - да,  но  они  же  и  светлячки,
несущие свет во мраке.
   Его лицо вдруг загорелось воодушевлением, и  она  удивилась,  вспомнив,
что сначала оно показалось ей грубым и  заурядным.  Он  вдруг  замолчал  и
посмотрел мимо нее на ее  второго  соседа,  который,  видимо,  намеревался
снова повернуться к ним.
   - Если я сейчас же не остановлюсь, - сказал он, и голос его вдруг упал,
- то начну говорить громко.
   - Мне кажется, - сказала леди Харман вполголоса, - вы... слишком суровы
к умным людям, но все это правда. Я хочу сказать, правда,  в  определенном
смысле...
   - Продолжайте, я прекрасно вас понимаю.
   - Идеи, конечно, существуют. Именно они... они... Я хочу  сказать,  нам
только кажется, будто их нет, но они незримо присутствуют.
   - Как бог, который никогда не бывает во плоти в наше время. А  дух  его
всюду. Мы с вами понимаем друг друга, леди Харман. Именно в этом дело.  Мы
живем в великое время, такое великое,  что  в  нем  нет  возможностей  для
великих людей. Зато  есть  все  возможности  для  великих  дел.  И  мы  их
совершаем. Благодаря небесному ветру. И когда  такая  красавица,  как  вы,
вникает во все...
   - Я стараюсь понять, - сказала она. - Хочу понять. Я не хочу... не хочу
прожить жизнь без пользы.
   Он намеревался сказать еще что-то, но опустил глаза и промолчал.
   Закончил он разговор так же, как начал:
   - О господи! Леди Тарврилл смотрит на вас, леди Харман.
   Леди Харман повернулась к хозяйке и  ответила  ей  улыбкой  на  улыбку.
Уилкинз, отодвинув стул, встал.
   - Я был бы рад как-нибудь продолжить этот разговор, - сказал он.
   - Надеюсь, мы это сделаем.
   - Что ж! - сказал Уилкинз, и взгляд его вдруг затуманился, а  потом  их
разлучили.
   Наверху в гостиной леди Харман не успела поговорить с  ним:  сэр  Айзек
рано приехал за ней, - и все же она не потеряла надежды с ним встретиться.
   Но они не встретились. Некоторое время она ездила  на  званые  обеды  и
завтраки с чувством приятного ожидания. А потом рассказала обо всем  Агате
Олимони.
   - И больше я его не видела, - заключила она.
   - Его никто больше не видит, - сказала Агата многозначительно.
   - Но почему?
   В глазах мисс Олимони появилось таинственное выражение.
   - Моя дорогая, - прошептала она,  озираясь.  -  Неужели  вы  ничего  не
знаете?
   Леди Харман была невинна, как дитя.
   И тогда мисс Олимони взволнованным шепотом, умалчивая о всяких  ужасах,
но богато расцвечивая подробности, как любят делать старые девы, внеся два
совершенно новых добавления, которые пришли ей  в  голову,  и  не  называя
имен, так что ничего нельзя было проверить,  поведала  ей  ужасную  широко
известную в то время историю о безнравственности писателя Уилкинза.
   Подумав, леди Харман решила, что это объясняет многое из сказанного  во
время их разговора и в особенности последний взгляд.
   Все это, должно быть, началось уже тогда...


   Пока леди Харман делала благородные и ревностные попытки постичь  смысл
жизни и разобраться, в чем состоит  ее  общественный  долг,  строительство
общежитии,  задуманных   ею   -   как   она   теперь   понимала,   слишком
преждевременно, - шло своим чередом. Порой она старалась о них не  думать,
отвернуться, убежать от них подальше, а порой, забывая обо всем остальном,
только и думала об этих общежитиях, о том, что с ними делать,  какими  они
должны быть и какими не должны. Сэр Айзек не уставал повторять, что это ее
детище, спрашивал ее советов, требовал одобрения -  словом,  так  сказать,
без конца предъявлял за них счет.
   Общежитии строилось пять, а не четыре. Одно, самое большое, должно было
стоять на видном месте в Блумсбери, недалеко от Британского музея,  другое
- на  видном  месте  перед  парламентом,  третье  -  на  видном  месте  на
Ватерлоо-роуд, близ площади святого Георга, четвертое  -  в  Сайденхеме  и
пятое - на Кенсингтон-роуд, с тем расчетом, чтобы оно  бросалось  в  глаза
многочисленным посетителям выставок в "Олимпии".
   В кабинете сэра Айзека в Путни лежала на этажерке роскошная  сафьяновая
папка  с  великолепным   золотым   тиснением:   "Общежития   Международной
хлеботорговой и кондитерской компании". Сэр Айзек очень любил после  обеда
звать леди Харман в свой кабинет и обсуждать с ней планы; он усаживался за
стол с карандашом в руке, а она, сев по его просьбе на подлокотник кресла,
должна была одобрять всевозможные предложения и улучшения.  Эти  общежития
должен был проектировать - и уже  проектировал  -  безропотный  архитектор
сэра Айзека; и фасады новых зданий было решено  облицевать  желто-розовыми
изразцами, уже знакомыми всем по  филиалам  "Международной  компании".  По
всему  фасаду  должна  была   пройти   крупная   надпись:   "МЕЖДУНАРОДНЫЕ
ОБЩЕЖИТИЯ".
   Строительные участки на планах значились немногим больше самого здания,
и строители из кожи лезли вон, стараясь дать  как  можно  больше  полезной
площади.
   - Каждая лишняя комната -  это  лишняя  единичка  в  знаменателе  наших
затрат, - говорил сэр Айзек, заставляя жену вспомнить школьные времена.
   Наконец-то  ей  пригодилось  знание  дробей.  На  первом   этаже   было
запроектировано много удобных  и  просторных  комнат,  а  также  столовая,
которую можно использовать и для собраний ("Для танцев",  -  сказала  леди
Харман. "Ну, это занятие едва ли желательно", - сказал сэр Айзек),  всякие
подсобные  помещения,  квартира  для  управительницы  ("Пора  подумать  об
управительницах", - сказал сэр Айзек), контора, библиотека и читальня ("Мы
подберем для них хорошие, серьезные книги, - сказал сэр Айзек, - тогда они
не будут забивать себе головы всяким вздором"),  несколько  мастерских  со
столами для кройки и шитья - это предложила Сьюзен Бэрнет.  А  на  верхних
этажах одна над другой, как  ячейки  в  улье,  должны  были  расположиться
спальни с самыми низкими потолками, какие  только  позволяли  строительные
правила. Предполагалось построить большие общие спальни с перегородками по
три шиллинга шесть пенсов в неделю - со своим бельем - и отдельные комнаты
стоимостью от четырех шиллингов  шести  пенсов  до  семи  шиллингов  шести
пенсов. На каждые три перегородки и на каждую отдельную спальню полагалась
раковина с горячей и холодной водой. В  больших  спальнях  были  выдвижные
ящики  под  кроватями,  стенные  шкафы,  полки  для  посуды,   зеркала   и
отопительные батареи и на каждом этаже туалетная. Порядок образцовый.
   - Девушка может взять койку за три шиллинга шесть пенсов  в  неделю,  -
сказал сэр Айзек, постукивая карандашом по  чертежу.  -  Может  завтракать
ветчиной или колбасой на два шиллинга в неделю и плотно  ужинать  холодным
мясом, консервированным лососем, паштетом  из  креветок,  повидлом  и  так
далее на три шиллинга шесть пенсов в  неделю.  Ну,  проезд  в  автобусе  и
завтрак на работе обойдутся, скажем, еще в четыре  шиллинга.  Значит,  она
может с удобством прожить примерно на двенадцать шиллингов шесть пенсов  в
неделю, имея возможность читать газеты, брать  книги  из  библиотеки...  В
наше время ничего подобного не получишь и за  сумму,  вдвое  большую.  Они
живут сейчас в грязных неудобных каморках и за уголь платят особо.
   - Вот тебе и решение проблемы, Элли, - сказал он. - Пожалуйста.  Всякая
девушка, которая не живет у родителей, может жить здесь. И  управительница
будет за ней присматривать. А если правильно поставить  дело,  Элли,  если
поставить его правильно, оно будет приносить два-три процента прибыли,  не
говоря уж о рекламе для компании.
   Мы вполне можем обязать жить здесь всех девушек,  которые  не  живут  у
родителей. Тогда они не попадут на панель, если только их вообще можно  от
этого удержать. Думаю, что даже у  мисс  Бэбс  Уилер  не  хватит  наглости
устроить против этого стачку.
   А потом мы договоримся с какими-нибудь крупными фирмами, мануфактурными
и другими магазинами поблизости от каждого общежития,  чтобы  их  служащие
поселились в свободных комнатах. Таких найдется сколько угодно.
   Конечно, мы должны быть уверены, что девушки всегда ночуют дома.  -  Он
протянул руку и взял план первого этажа  общежития  в  Блумсбери,  которое
предполагалось построить первым. - Что  если,  -  сказал  он,  -  устроить
привратницкую с окошечком, и всякий, кто придет позже одиннадцати,  должен
будет звонить вот здесь... - Он взял серебряный карандашик и  принялся  за
дело.
   Л