воей квартирке на Понт-стрит, его тянуло  в  клуб,  а  когда  он
приходил в клуб, его тянуло еще куда-нибудь; он неожиданно шел в  гости  и
при первой же возможности бежал прочь, побывал даже  в  Британском  музее,
где заказал множество книг по брачному праву.  Но  задолго  до  того,  как
огромная машина изрыгнула их,  он  уже  скрылся  и  с  тревожным  чувством
вспомнил про эти осиротевшие книги, заказанные на его  имя,  только  среди
ночи, когда пытался  во  всех  подробностях  восстановить  в  памяти  свой
короткий разговор с леди Харман...


   Через два дня после посещения мистера Брамли  в  Блэк  Стрэнд  приехала
Сьюзен Бэрнет. Она тоже долгое время не могла найти себе места.  Несколько
дней она тщетно разыскивала леди Харман и была в глубоком  замешательстве.
Она принесла в Путни починенные занавеси,  связанные  в  большой  узел,  и
хотела повесить их, но дом был заперт, она увидела только сторожа, главной
обязанностью которого было не отвечать ни на какие вопросы. Несколько дней
она думала и гадала, без конца повторяя: "Странное дело" и  "Хотела  бы  я
знать", - пока наконец не сообразила, что  если  написать  леди  Харман  в
Путни, то ей, вероятно, перешлют письмо. Но и тут  она  чуть  не  погубила
все, упомянув о деньгах, и лишь  по  какому-то  наитию  решила  не  писать
этого, а сообщить лишь, что она  починила  занавеси  и  сделала  все,  как
хотела леди Харман. Сэр Айзек прочел письмо и бросил его жене.
   - Пускай пришлет счет, - сказал он.
   Тогда леди Харман велела миссис Крамбл привезти Сьюзен в  Блэк  Стрэнд.
Это было не так-то просто - миссис Крамбл возразила,  что  занавеси  здесь
совершенно не нужны, но леди Харман сказала, что по утрам  свет  режет  ей
глаза  -  она  всегда  спала  при  открытом  настежь  окне  и  раздвинутой
занавеске, - и, таким образом, предлог нашелся. Сьюзен  наконец  приехала,
ее скромная фигурка  не  привлекла  внимания  сэра  Айзека,  и,  оставшись
наедине с леди Харман, она вынула квитанцию и двадцать фунтов стерлингов.
   - Мне пришлось давать всякие объяснения, -  сказала  она.  -  Это  было
нелегко. Но я все сделала...
   День был как нельзя более удачный, потому что накануне сэру  Айзеку  не
удалось скрыть, что он должен все утро провести  в  Лондоне.  Он  уехал  в
большом автомобиле, оставив жену  одну,  и,  пока  Сьюзен  наверху  вешала
никому не нужные занавеси, леди Харман  надела  поверх  твидового  костюма
меховую накидку, взяла муфту, перчатки и  беспрепятственно  вышла  в  сад,
направилась в лес, через холм, а потом спустилась на шоссе, мимо  огромной
рекламы питательного хлеба, и, вся трепеща, прошла четыре мили до станции,
откуда открывалась дорога в большой мир.
   Ей посчастливилось прийти как раз к поезду двенадцать  семнадцать.  Она
взяла билет в первом классе до Лондона и вошла в купе, где ехала  какая-то
женщина, чувствуя себя уверенней в ее присутствии.


   В половине четвертого леди  Харман  добралась  до  дома  мисс  Олимони.
Позавтракала она довольно поздно  и  без  аппетита  в  буфете  на  вокзале
Ватерлоо и по телефону узнала, что мисс Олимони дома.  "Мне  нужно  срочно
вас повидать", - сказала она, и мисс Олимони приняла ее как  полагается  в
срочных случаях.  Она  была  без  шляпы,  темные  густые  пушистые  волосы
оттеняли серые, почти  голубые  глаза,  на  ней  было  изысканное  платье,
несколько свободное у ворота и  с  широкими  рукавами,  ко  подчеркивавшее
изящество ее фигуры. В квартире прежде  всего  бросались  в  глаза  книги,
роскошные восточные портьеры, пышные подушки и огромные вазы с надушенными
цветами. На каминной  полке  стоял  хрусталь,  которым  она  любовалась  в
веселые минуты, а над ним  в  круглой  золоченой  раме  висела  написанная
яркими красками аллегорическая картина  Флоренс  Суинстед  "Пробуждающаяся
женщина".  Мисс  Олимони  усадила  гостью  в  кресло,  а  сама   грациозно
опустилась на ковер у ее ног и, взяв маленькую изящную кочергу с  латунной
рукояткой и железным наконечником в форме копья, поворошила угли в камине.
   Наконечник выпал и звякнул о каменную решетку.
   - Вечная история, - сказала мисс Олимони с очаровательной гримаской.  -
Но не обращайте на это внимания. - Она погрела руки у огня и сказала тихо:
- Расскажите мне все.
   Леди Харман почувствовала, что было бы лучше,  если  бы  ей  самой  все
рассказали. Но, быть может, это еще впереди, подумала она.
   - Видите ли, - сказала она. - Моя супружеская жизнь... кажется мне...
   Она замолчала. Говорить об этом было ужасно трудно.
   - Это у всех так, - сказала Агата, обратив к ней  красивый,  освещенный
огнем камина профиль, и некоторое время серьезно и задумчиво молчала. - Вы
не против, если я закурю?
   И, закурив, в довершение эффекта,  душистую  сигарету,  попросила  леди
Харман продолжать.
   Леди Харман, как могла, продолжала свой рассказ. Она сказала,  что  муж
стесняет ее во всем, не позволяет ей иметь  собственное  мнение,  не  дает
бывать, где она хочет, распоряжаться собой, следит за тем, что она  читает
и о чем думает.
   - Он требует... - сказала она.
   - Да, - сурово сказала Агата, пуская в сторону струю дыма.  -  Все  они
требуют.
   - Он хочет, - продолжала леди Харман, - читать все мои письма, выбирать
мне друзей. Я не могу распоряжаться у себя  в  доме,  отдавать  приказания
слугам, у меня нет своих денег, я у него в полной зависимости.
   - Одним словом, вы его собственность.
   - Да, самая настоящая собственность.
   - Гарем с одной наложницей. И это предусмотрено законом! -  Мисс  Агата
помолчала. - Не понимаю, как могут  женщины  выходить  замуж?  Иногда  мне
кажется, что именно с этого должен начаться бунт женщин. Вот  если  бы  ни
одна из нас не выходила замуж! Если бы мы все, как одна, сказали; "Нет, мы
решительно отвергаем такую  сделку!  Эти  условия  придумали  мужчины.  Мы
лишены голоса. И поэтому не согласны".  Быть  может,  до  этого  дело  еще
дойдет. Я знала, что Женщина с такими прекрасными, умными глазами не может
это не понять. После того как мы добьемся избирательных прав, нужно  будет
первым  делом  пересмотреть  условия  брака.  Наши   представительницы   в
правительстве займутся этим...
   Она  замолчала,  раскурила  почти  погасшую  сигарету   и   задумалась.
Казалось, она совершенно забыла о своей  гостье,  грезя  наяву  о  женском
управлении государством.
   - И вот вы, как многие другие, пришли к нам, - сказала она.
   - Да, - сказала  леди  Харман  таким  тоном,  что  Агата  с  удивлением
посмотрела на нее. - Вероятно, так оно и будет;  но  дело  в  том,  что  я
сегодня просто ушла... Вы видите, я даже переодеться не успела.  Я,  можно
сказать, в безвыходном положении.
   Агата присела на корточки.
   - Но, дорогая моя! - сказала она. -  Неужели  вы  хотите  сказать,  что
убежали?
   - Да, убежала.
   - Как... убежали?!
   - Я заложила кольцо, достала денег, и вот я здесь!
   - И что же вы думаете делать дальше?
   - Не знаю... Я надеялась, что вы мне посоветуете.
   - Но ведь ваш муж такой человек! Он будет вас преследовать!
   - Конечно, если узнает, где я, - сказала леди Харман.
   -  Он  поднимет  скандал.  Моя  дорогая!  Разумно  ли  вы   поступаете?
Расскажите-ка мне, почему вы убежали. Я сначала совсем не так вас поняла.
   - Я сделала это потому... - начала  леди  Харман  и  вся  вспыхнула,  -
потому что это было невыносимо.
   Мисс Олимони испытующе посмотрела на нее.
   - Не знаю, право, - сказала она.
   - Я чувствую, - сказала леди Харман, - что если бы я  осталась  с  ним,
если бы не выдержала и сдалась... После  того,  как  уже  взбунтовалась...
Тогда  мне  пришлось  бы  быть   самой   обыкновенной   женой,   покорной,
безропотной...
   - Сдаваться было незачем, - сказала мисс Олимони и добавила одно из тех
парламентских выражений, которые все глубже проникают в язык женщин;  -  Я
не против этого nemine contradicente  [здесь:  всеобщее  согласие].  Но  я
сомневаюсь...
   Она закурила вторую сигарету и снова задумалась,  повернувшись  к  леди
Харман в профиль.
   - Боюсь, что я не достаточно  ясно  объяснила  вам  свое  положение,  -
сказала  леди  Харман  и  начала  излагать  дело  гораздо  подробнее.  Она
чувствовала, что мисс Олимони  не  поняла,  а  ей  хотелось  заставить  ее
понять,  что,  бунтуя,  она  не  просто  добивалась   личной   свободы   и
самостоятельности, что она желала этого, так как все больше узнавала о тех
важных делах, творившихся за пределами ее семейной жизни,  которые  должны
ее не только интересовать, но и  серьезно  заботить,  что  она  не  только
старалась разобраться в сущности предприятия, создавшего ее богатство,  но
читала  книги  о  социализме  и  общественном  благе,  и  они  ее  глубоко
взволновали...
   - Но он не потерпит, чтобы я даже знала о таких вещах, - сказала она.
   Мисс Олимони слушала рассеянно.
   Вдруг она перебила леди Харман:
   - Скажите мне вот что... Конечно, это не мое дело. Но если вы просите у
меня совета... и хотите, чтобы этот совет чего-нибудь стоил...
   - Да? - сказала леди Харман.
   - Есть ли... Есть ли у вас кто-нибудь другой?
   - Другой? - Леди Харман покраснела.
   - Да, я о вас спрашиваю.
   - У меня?
   - Я хочу сказать, кто-нибудь такой... Ну, в  общем,  мужчина.  Мужчина,
который был бы вам не безразличен. Который нравился бы вам больше мужа.
   - Я не могу даже помыслить об этом... - сказала леди Харман и осеклась.
У нее перехватило дух. Возмущение ее было беспредельно.
   - Тогда я не понимаю, почему вы так хотите уйти от мужа.
   Леди Харман не могла это объяснить.
   - Видите ли, - сказала мисс  Олимони  тоном  знатока.  -  Наше  главное
оружие враги обращают против  нас  же.  Когда  мы  требуем  избирательного
права, они говорят нам: "Место женщины дома". "Вот именно, - отвечаем  мы,
- место женщины дома. Дайте же нам дом!" Итак, ваше место  дома,  рядом  с
детьми. Там вы должны бороться и победить. А убежать -  значит  ничего  не
добиться.
   - Но... если я останусь, то не смогу победить. - Леди Харман растерянно
посмотрела на хозяйку. - Понимаете, Агата? Я не могу вернуться!
   - Но, дорогая моя! Что еще вам остается? На что вы рассчитываете?
   - Видите ли, - сказала леди  Харман  после  короткой  борьбы  с  собой,
потому что могла не удержаться и заплакать, как ребенок. - Видите ли, я не
ожидала услышать от вас такое. Я надеялась, что вы предложите... Если бы я
могла пожить у вас совсем недолго, я, может быть, нашла бы работу или  еще
что-нибудь...
   - Ах, это ужасно! - с  бесконечным  сожалением  сказала  мисс  Олимони,
откидываясь назад. - Просто ужасно!
   - Конечно, если вы не согласны со мной...
   - Я не могу, - сказала мисс Олимони. - Право, не могу.
   Она вдруг повернулась к гостье и положила  свои  красивые  руки  ей  на
колени.
   - О, умоляю вас! Не уходите от мужа. Пожалуйста, ради меня,  ради  нас,
ради всех женщин не уходите от него! Останьтесь там, где велит долг. Вы не
должны уходить. Не должны! Если вы это сделаете, то признаете себя  кругом
виноватой. Вы должны бороться у себя в  семье.  Это  ваш  дом.  Вы  должны
постичь великий принцип - это не его дом, а ваш. Долг зовет вас туда.  Там
ваши дети, ваши крошки! Подумайте только, если вы не вернетесь, поднимется
страшный шум, будет возбуждено судебное дело. Начнется  следствие.  Вполне
возможно, что он ни перед чем не остановится.  И  тогда  -  бракоразводный
процесс! Мне никак нельзя быть в этом  замешанной.  Одно  дело  -  свобода
женщины, а другое - бракоразводный процесс. Это невозможно. Мы  не  смеем!
Женщина бросает мужа! Подумайте,  какое  оружие  это  даст  в  руки  нашим
врагам!  Если  борьба  за  избирательное  право  будет   скомпрометирована
каким-нибудь скандалом, все погибло. Напрасно  тогда  наше  самоотречение,
напрасны все жертвы... Вы понимаете? Понимаете или нет?!.
   - Бороться! - заключила она после красноречивого молчания.
   - Значит, по-вашему, я должна вернуться? - спросила леди Харман.
   Мисс Олимони помолчала, чтобы подчеркнуть значение своих слов.
   - Да, - сказала она многозначительным  шепотом  и  снова  повторила:  -
Тысячу раз да.
   - Сейчас?
   - Немедленно.
   Некоторое время обе молчали. Потом гостья прервала неловкое молчание.
   - Скажите, - спросила она  смущенно  и  нерешительно,  тоном  человека,
которого уже не удивит никакой отказ, - а вы не угостите меня чашкой чая?
   Мисс Олимони со вздохом встала, тихо шелестя платьем.
   - Ах, я совсем забыла, - сказала она. - Моя горничная ушла.
   Оставшись одна, леди Харман некоторое  время  сидела,  подняв  брови  и
глядя широко раскрытыми глазами в огонь, словно молча  поверяла  ему  свое
беспредельное изумление. Этого она ожидала меньше всего. Придется  поехать
в какую-нибудь гостиницу. Но может  ли  женщина  в  гостинице  жить  одна?
Сердце ее упало. Казалось, роковые силы гнали ее назад, к сэру Айзеку.  Он
будет торжествовать, сэр Айзек, а у нее немного останется мужества...
   - Нет, я не вернусь, - прошептала  она.  -  Будь  что  будет,  а  я  не
вернусь...
   И тут она увидела вечернюю газету, которую  читала  перед  ее  приходом
мисс Олимони. В  газете  ей  бросился  заголовок:  "Налет  суфражисток  на
Риджент-стрит". И тогда странная мысль пришла ей в  голову.  Решимость  ее
росла с каждой секундой. Она взяла газету и стала читать.
   Времени на это у нее было вполне  достаточно,  потому  что  хозяйка  не
только собственноручно готовила чай, но зашла между делом в  свою  спальню
и, явно намекая, что ей нужно уходить, надела одну из тех шляпок,  которые
спасли суфражистское движение от упреков в безвкусице...
   Леди Харман прочла в газете  любопытную  вещь.  Там  было  сказано:  "В
настоящее время в Вест-Энде труднее всего купить молоток..."
   И дальше:
   "Судья заявил, что в этом деле он не может никому оказать снисхождение.
Все обвиняемые приговариваются к тюрьме сроком на месяц".
   Когда мисс Олимони вернулась, леди Харман положила газету  с  виноватым
видом.
   Впоследствии  мисс  Олимони  вспомнила,  как   леди   Харман   виновато
вздрогнула, а потом вздрогнула еще сильней,  когда  она,  снова  выйдя  из
комнаты, вернулась с лампой, так как уже наступили ранние зимние  сумерки.
Ибо вскоре она узнала, куда девался наконечник кочерги, небольшой железный
стержень, которого она хватилась почти сразу же после ухода леди Харман.
   Леди Харман взяла этот грязный, но удобный инструмент, спрятала  его  в
муфту, пошла прямо от мисс Олимони к почте, что на углу  Джейгоу-стрит,  и
одним решительным ударом разбила матовое оконное стекло, собственность его
величества короля  Георга  Пятого.  Сделав  это,  она  подозвала  молодого
полисмена, который был недавно из  Йоркшира,  и  он,  осмотрев  упомянутое
окно,  едва  поверил   своим   глазам,   но   она   препроводила   его   в
Саут-Хэмпсмитский  полицейский  участок  и  там  заставила  предъявить  ей
обвинение. По дороге она, озаренная неожиданным прозрением, объяснила ему,
почему женщины должны иметь избирательное право.
   С того самого  мгновения,  как  леди  Харман  разбила  окно,  она  была
охвачена ликованием, прежде совершенно ей чуждым, но,  к  собственному  ее
удивлению, ничуть не неприятным. Впоследствии она поняла, что в  то  время
лишь смутно помнила, как выбрала  окно  и  приготовилась  нанести  роковой
удар, но зато необычайно ясно видела само окно, как целое, так и разбитое,
сначала - сероватую поверхность, поблескивавшую при свете уличного фонаря,
в которой призрачно и неясно отражалась улица, а потом - то, что  осталось
после ее удара. Восприятие ее было чисто зрительным; леди Харман не  могла
потом вспомнить, слышала ли она при этом какой-нибудь звук. Там, где  была
лишь мутная, грязно-серая поверхность, вдруг сверкнула неправильной  формы
звезда с тонкими лучами и большим треугольником посредине, а потом  -  это
длилось мучительно долго - скользнула вниз и посыпалась к ее  ногам  целым
дождем осколков...
   Леди Харман  поняла,  что  великое  событие  свершилось,  и  свершилось
бесповоротно. С удивлением смотрела она на дело  своих  рук.  Спасительный
железный стержень упал на землю. На миг  она  усомнилась,  хотела  ли  она
вообще разбить это окно, но тут же решила, что  надо  довести  начатое  до
конца красиво и с достоинством; и потом она думала  уже  только  об  этом,
отбросив всякие сожаления.


   Когда-нибудь,  когда  искусство   писателя   и   художника-иллюстратора
сольются воедино, можно будет рассказать о событиях,  которые  последовали
за ударом, нанесенным  леди  Харман  с  той  выразительностью,  какой  они
заслуживают. На этой странице следовало бы просто нарисовать окно почты на
Джейгоу-стрит, грязно-серое, отражающее свет уличного фонаря, и его  же  -
разбитым. Под окном - кусок деревянной стены унылого цвета, угол почтового
ящика, кирпичная кладка шириной около фута, а еще ниже - мостовая и на ней
упавший железный стержень. Больше на этой странице ничего не было бы, а на
следующей было бы изображено то же  самое,  только  побледнее,  и  рисунок
пересекало бы несколько объяснительных фраз. Дальше опять та же  картинка,
но теперь уже с несколькими строчками текста,  потом  рисунок  станет  еще
бледнее, а печатный текст, все еще затемненный фоном, будет  продолжаться.
Читатель прочтет здесь  о  том,  как  леди  Харман  убедила  недоверчивого
молодого йоркширца в своем подвиге,  как  фруктовщик  с  тележкой,  полной
бананов, не преминул отпустить несколько замечаний,  после  чего  она  под
стражей, но с полнейшим достоинством направилась  в  полицейский  участок.
Потом, все еще не без труда разбирая мелкий  шрифт  из-за  наложенного  на
него рисунка, читатель узнает, как ее взяла на поруки леди Бич-Мандарин, к
ко горой ей, несомненно, следовало обратиться в первую очередь и  которая,
занимая леди Харман, не поехала на обед, где ожидалась какая-то герцогиня,
и как сэр  Айзек,  раздираемый  противоречивыми  чувствами  и  не  решаясь
увидеться с женой, весь вечер напрасно старался не  допустить,  чтобы  эта
история попала в газеты. Ему это не удалось. На другое утро судья  отнесся
к леди  Харман  благосклонно,  хотя  благосклонность  его  была  несколько
бесцеремонной: он приказал подвергнуть ее медицинской  экспертизе,  но  из
всех подсудимых - в тот вечер разразилась повальная эпидемия битья окон  -
ни одна не была в  столь  здравом  уме.  Она  заявила,  что  сделала  это,
поскольку, по ее мнению, нет другого способа заставить мужчин понять,  как
не удовлетворены женщины своей участью, а когда ей напомнили,  что  у  нее
четыре дочери, она сказала, что именно мысль об ожидающей их судьбе, когда
они вырастут и станут женщинами, заставила ее разбить окно. Все эти доводы
она нашла не сама, а  заимствовала  из  разговоров  с  леди  Бич-Мандарин,
проведя с ней вечер накануне, но она честно их усвоила и теперь  высказала
с достоинством и подкупающей простотой.
   Сэр Айзек приехал на суд совсем жалкий, и леди  Харман  была  поражена,
увидев, в какое отчаяние повергло его ее  скандальное  поведение.  Он  был
совершенно уничтожен, и, странное дело, чувство  ответственности,  которое
не пробуждалось во время их поединка в Блэк Стрэнд, вдруг захлестнуло  ее,
и ей пришлось крепко стиснуть край скамьи подсудимых,  чтобы  не  потерять
самообладания. Сэр Айзек, не привыкший выступать публично,  сказал  тихим,
горестным голосом, что приготовил письменное заявление, в котором выражает
свое решительное несогласие с идеями, побудившими его жену к  опрометчивым
действиям, и излагает свое мнение об избирательном праве для женщин  и  об
отношениях между  полами  вообще,  особо  касаясь  вопроса  о  современной
литературе. Он писал всю ночь. Однако ему не позволили прочесть заявление,
и  тогда  он  выступил  экспромтом,  прося   суд   оказать   леди   Харман
снисхождение. Она всегда была хорошей матерью и верной женой; на нее дурно
повлияли всякие смутьяны,  а  также  скверные  книги