ия в Блумсбери в первые две недели после открытия
доходила до  семи  миль  в  час.  Был  ли  это  беспорядок?  Было  ли  это
неприлично? В здании, почти целиком построенном из  стали,  шум  доносился
даже до комнаты  главной  управительницы.  Не  меньшим  соблазном  были  и
длинные ряды окон, выходивших на  площадь.  Внизу  росли  красивые  старые
деревья, и девушки любили смотреть с высоты на  их  верхушки,  где  всегда
чирикали воробьи, а  сквозь  листву  виднелись  трубы,  башенки  и  клочки
лондонского неба. Девушки смотрели в окна. Что ж, этого им  никто  не  мог
запретить. Но они не смотрели скромно,  как  того  требует  приличие.  Они
высовывались из распахнутых настежь окон или даже садились на подоконники,
рискуя упасть, переговаривались через весь дом из окна в  окно,  привлекая
всеобщее внимание, а однажды - миссис Пемроуз знала это точно - в разговор
ввязался мужчина, проходивший по улице. И это в  Блумсбери,  в  воскресное
утро!
   Но решительные  меры  миссис  Пемроуз  была  вынуждена  принять,  чтобы
предотвратить куда более серьезную опасность. Девушки ходили друг к  другу
в гости. В большинстве своем они  никогда  не  имели  приличной  отдельной
комнаты и даже не  смели  мечтать  об  этом,  так  что  прежде  всего  они
принялись усердно украшать  свое  жилье,  вставляли  в  рамки  фотографии,
вбивали гвозди  ("От  всего  этого  хлама  только  пыль  скапливается",  -
говорила миссис Пемроуз), а потом начали ходить в гости. Они  делали  это,
не считаясь со временем и во всяком виде. Они  собирались  по  трое  и  по
четверо - одна садилась на стул, а остальные  на  кровать,  -  болтали  до
поздней ночи неизвестно о чем, то и дело  громко  смеясь.  Миссис  Пемроуз
донесла об этом леди Харман, которая, однако, с удивительным  легкомыслием
пренебрегала возможными дурными последствиями такой свободы общения.
   - Но, леди Харман! - сказала  миссис  Пемроуз  с  ужасом  в  голосе.  -
Некоторые из них... целуются!
   - Что ж, если они любят друг друга, - сказала леди Харман. -  Право,  я
не вижу...
   А когда заведующие этажами получили приказ время от времени  неожиданно
заглядывать в комнаты, девушки стали запирать двери, и  похоже  было,  что
леди Харман готова признать их право на это. Заведующие из кожи вон лезли,
чтобы не уронить престиж власти, - две из них некогда заведовали  отделами
в магазинах, две другие были учительницами начальной  школы,  пока  их  не
вытеснили более молодые дипломированные соперницы, а одна, которой  миссис
Пемроуз особенно доверяла, была надзирательницей  в  "Холлоуэе"  [одна  из
лондонских тюрем, в которой содержались многие суфражистки]. Не  замедлили
сказаться результаты секретных разговоров в комнатах: всюду  чувствовалось
глухое недовольство,  наиболее  ревностных  заведующих  старались  осадить
мелкими выходками. В этом тоже нелегко было разобраться. Если какая-нибудь
заведующая говорит повелительным тоном, будет ли  "шумным  и  неприличным"
кричать: "Фу!" - передразнивая ее так, чтобы она  это  слышала?  Ну,  а  с
запиранием дверей миссис Пемроуз покончила очень просто, отобрав у девушек
ключи.
   Жалобы и  стычки  вызывали  неприятные  сцены  и  "конфликты".  В  этой
нескончаемой борьбе характеров обе стороны казались женщине со  смущенными
темными  глазами,  пытавшейся  их  примирить,   такими   неуступчивыми   и
нетерпимыми. Разумом она была  на  стороне  администрации,  но  сердце  ее
тянулось к девушкам. Решительность и самоуверенность миссис Пемроуз ей  не
нравились; она подсознательно чувствовала, что все безоговорочные суждения
о людях несправедливы. Человеческая душа плохо приспособлена и  повелевать
и повиноваться, и хотя миссис Пемроуз вместе с многочисленными помощницами
- так как вскоре открылись общежития в Сайденхеме и Восточном  Кенсингтоне
- честно старалась исполнять свои обязанности, дело портило не  только  ее
высокомерие, но и раздражительность; любое осложнение и  трудность,  любая
непокорная и беспокойная девушка вызывали у нее  настоящее  озлобление.  А
девушки сильно преувеличивали поддержку  леди  Харман,  и  это  отнюдь  не
помогало администрации брать верх.
   Миссис Пемроуз все чаще стала повторять слово  "искоренить".  Некоторые
из девушек были взяты на заметку  как  зачинщицы,  смутьянки,  от  которых
желательно "избавиться". Узнав об этом, леди Харман поняла, что если ей  и
хочется избавиться от кого бы то ни было, то разве только от самой  миссис
Пемроуз. Она любила разных людей; ей совсем не нужен был ничтожный успех с
остатками избранных, усмиренных и угодливых девушек. Она поделилась этим с
мистером Брамли, и  мистер  Брамли,  возмутившись,  горячо  ее  поддержал.
Главными смутьянками в Блумсбери считались некая Мэри Транк,  темноволосая
девушка, полагавшая, что очаровательно растрепанные волосы ей  к  лицу,  и
крупная блондинка Люси Бэксенделл, и они решили пожаловаться  леди  Харман
на миссис Пемроуз. Они заявили, что "на нее не угодишь".
   Положение еще больше осложнилось.
   Вскоре леди Харман пришлось уехать с сэром Айзеком на Ривьеру, а  когда
она вернулась, Мэри Транк и Люси Бэксенделл  исчезли  из  общежития  и  из
числа служащих "Международной компании". Леди Харман попыталась  выяснить,
что произошло, но всюду наталкивалась на уклончивые ответы или  загадочное
молчание.
   - Они ушли по собственному желанию, - сказала миссис Пемроуз и мысленно
добавила: "К счастью".
   Она клялась, что понятия не имеет, почему  они  ушли.  Но  леди  Харман
опасалась худшего. Сьюзен Бэрнет  не  могла  ей  помочь.  Элис  ничего  не
слышала  об  этом  случае.  Леди  Харман  не   могла   учинить   настоящее
расследование,  но  с  тревогой  чувствовала,  что  миссис  Пемроуз  тайно
готовится выгнать и других. В коридорах, в комнатах, в клубах  носилось  в
воздухе что-то новое, какой-то страх, дух смирения...



11. ПОСЛЕДНИЙ КРИЗИС

   Любитель сглаживать острые углы легко мог бы изобразить дело так, будто
с  этих  пор  и  до  конца  своих  дней  леди  Харман  занималась   только
благотворительностью. Потому что после первых шагов ей суждено было многое
узнать, многому научиться, обрести ясную цель и принять серьезное  участие
в удивительном процессе создания коллективной жизни - в процессе,  который
в конечном счете мог  оправдать  смелые  предположения  мистера  Брамли  и
оказаться первой попыткой заложить фундамент нового общественного порядка.
Возможно,  когда-нибудь  будет  написана  официальная  биография,  которая
встанет в один ряд с немыслимыми жизнеописаниями  английских  общественных
деятелей, и где обо всем этом будет рассказано деликатно и благопристойно.
Если Горацио или Адольф Бленкер доживут до  того  времени,  это  достойное
дело будет возложено на них. Леди Харман предстанет там  как  бесстрастная
женщина, всю свою жизнь преследовавшая одну ясную и благородную цель; сэра
Айзека и ее подлинные отношения с ним автор всячески пощадит. Книга  будет
богато иллюстрирована ее фотографиями в различных позах, рисунками дома  в
Путни и, возможно, гравюрой убогого домишки ее матери  в  Пендже.  Главная
задача всех английских биографов - скрыть истину. Многое из  того,  что  я
уже рассказал, а тем более то,  что  намерен  рассказать,  разумеется,  не
войдет в такую биографию.
   На деле леди Харман занималась благотворительностью лишь по временам, в
силу необходимости, и нас интересуют главным образом те периоды ее  жизни,
когда ею владело не только возвышенное человеколюбие. Конечно, иногда  она
почти подходила под общую мерку и становилась  такой,  какой  казалась  со
стороны, - самой  обыкновенной  благотворительницей,  но  чаще  всего  под
серьезной и исполненной достоинства внешностью зияла пустота, а  заблудшая
женская душа стремилась к вещам гораздо менее возвышенным.
   Порой она вдруг обретала уверенность -  и  тогда  даже  миссис  Хьюберт
Плессингтон могла бы ей позавидовать, - а  иногда  весь  грандиозный  план
создания из этих общежитии нового уклада городской  жизни,  коллективного,
свободного и терпимого, разваливался, словно  издеваясь  над  ней,  и  она
кляла себя за глупость. Тогда ее борьба  против  миссис  Пемроуз  начинала
казаться ей пустой перебранкой,  и  она  сомневалась  даже  в  собственной
правоте: а вдруг миссис Пемроуз в самой своей беспощадности  умнее  ее?  В
такие минуты вся затея представлялась ей детски наивной,  она  удивлялась,
что не понимала этого раньше, проклинала свое дурацкое самомнение, считала
себя невежественной женщиной, которая использует власть и  богатство  мужа
для рискованных экспериментов. Когда ее постигало такое разочарование, она
не могла совладать со своими мыслями и  ничто  ее  не  удовлетворяло;  она
ловила себя на том, что  плывет  к  неведомым,  чуждым  отмелям  и  жаждет
бросить там якорь. Думая о своих отношениях и спорах с мужем,  она  втайне
стыдилась, что покоряется  ему,  и  в  минуты  усталости  стыд  становился
нестерпимым. Пока она верила в общежития и в свою цель, у нее еще  хватало
сил выносить этот стыд, но когда ей снова  пришлось  замкнуться  в  личной
жизни, весь этот ужас сразу всплыл наружу. Мистеру Брамли иногда удавалось
ободрить ее красноречивыми рассуждениями  насчет  общежитии,  но  в  более
интимные и сокровенные свои переживания она по вполне понятным причинам не
могла его посвятить. Он был полон благородного самоотвержения, но она  уже
давно знала пределы этого самоотвержения...
   Мистер  Брамли  был  ей  другом,  он  любил  ее  и  был  способен,  она
чувствовала, терзать себя и ее ревностью. Трудно сказать - вероятно, она и
сама не знала этого, - в какой мере она  поняла  это  чутьем,  а  в  какой
заметила по его поведению. Но она знала, что  не  смеет  поощрить  его  ни
малейшим вздохом, ни малейшим намеком на чувство, чтобы не раздуть жар еще
сильнее. Она всегда была начеку, всегда помнила  про  эту  опасность;  так
возникало искусственное отчуждение, державшее их на расстоянии, хотя  душа
ее жаждала дружеского участия.
   И  результатом  этого  душевного   упадка   было   удручающее   чувство
одиночества. Иногда она чувствовала непреодолимую  потребность  в  чьем-то
участии,  чтобы  кто-то  утешил  ее,  освободил  от   холодного,   грубого
разочарования и тоски, которыми была полна  ее  жизнь.  Порой,  когда  сэр
Айзек донимал ее  либо  своими  нежностями,  либо  придирками,  или  когда
отношения девушек с  администрацией  снова  обострялись,  или  когда  вера
изменяла ей, она лежала ночью у себя в спальне, и душа ее жаждала - как бы
это назвать? - соприкосновения с другой душой. И, быть  может,  постоянные
разговоры с мистером Брамли, его мысли, которые по каплям просачивались  к
ней в голову, вселяли в нее веру, что это щемящее  одиночество  и  пустоту
может заполнить любовь, чудесное, возвышенное чувство, которое испытываешь
к любимому человеку. Она давно уже сказала мистеру Брамли, что никогда  не
позволит себе думать о любви, и по-прежнему держалась  с  ним  отчужденно,
но, сама того не замечая, в  своем  одиночестве  уже  ощупывала  замки  на
дверях этой запертой комнаты. Она испытывала тайное любопытство  к  любви.
Быть может, в этом есть нечто такое, чего она не знает. Она  почувствовала
влечение к поэзии, нашла новую привлекательность в романах; все  чаще  она
заигрывала с мыслью, что в мире есть какая-то неведомая  красота,  которая
вскоре может открыться ее глазам, нечто более глубокое и нежное, чем  все,
что она знала до сих пор; оно где-то совсем рядом и поможет ей увидеть мир
в истинном свете.
   Вскоре она уже не просто ощупывала замки, - дверь бесшумно  отворилась,
и она заглянула  внутрь.  Любовь  казалась  ей  чем-то  удивительным:  она
приходит незаметно, но наполняет всю душу. Эту мысль подало ей одно  очень
странное место в романе  Уилкинз  [Уилкинз,  Мэри  Элеанор  (1862-1930)  -
американская писательница, автор популярного в свое  время  романа  "Джейн
Филд"].  Из  всех  сравнений  она  выбрала  для   любви   сравнение...   с
электричеством - с этой силой,  пульсирующей  между  атомами,  которую  мы
теперь заставили давать нам свет, тепло, связь, удовлетворять тысячи  нужд
и лечить тысячи болезней.  Она  присутствует  и  всегда  присутствовала  в
человеческой жизни, но еще сто лет назад действие ее было незаметно, о ней
знали лишь по странным свойствам янтаря, треску  сухих  волос  и  раскатам
грома.
   А потом она вспомнила, как однажды мистер Брамли возносил хвалу любви:
   "Она  преображает  жизнь.  Человек  как  будто  вновь  обретает  что-то
безнадежно  утерянное.  Весь  мир,  разобщенный  и  непонятный,  сливается
воедино. Подумайте, что значит истинная любовь; это значит всегда  жить  в
мыслях другого, и этот другой всегда живет в ваших мыслях... Но тогда уж -
никаких пределов, запретов, никакого  признания  высших  прав.  Необходима
уверенность, что оба друг другу желанны и свободны..."
   Разве не стоило переступить любые границы, чтобы увидеть такой свет?..
   Она старательно прятала эти мысли и до того  робела,  что  чуть  ли  не
таила их от самой себя. Когда они одолевали ее, а это случалось не  часто,
она упрекала себя в слабости, гнала их прочь и снова с головой  уходила  в
дела. Но это не всегда удавалось: сэр Айзек все чаще болел, и  приходилось
ездить с ним за границу, где на лоне чудесной природы ей нечем было занять
себя и ничто не отвлекало ее  от  сомнений.  Тогда-то  запретные  мысли  и
овладевали ею.
   Это чувство неудовлетворенности, неполноты  жизни  и  одиночества  было
очень смутно, и она не знала,  как  его  утолить.  Угнетенная,  она  порой
думала о любви, но думала  и  о  многом  другом.  Часто  неясное  влечение
принимало человеческий образ, иногда окутанный тьмой, - то был  беззвучный
шепот, незримый возлюбленный, который явился ночью к Психее [олицетворение
человеческой души в греческой мифологии, стала женой невидимого  существа,
которого все считали уродливым чудовищем, но  впоследствии  оно  оказалось
прекрасным Купидоном]). Но иногда этот образ становился отчетливей,  терял
свою мистическую  таинственность,  разговаривал  с  ней.  И,  быть  может,
потому, что воображение всегда избирает самый легкий  путь,  этот  призрак
лицом,  голосом  и  манерой  держаться  напоминал  мистера   Брамли.   Она
почувствовала отвращение,  когда  поймала  себя  на  мысли  о  том,  каким
возлюбленным мог бы быть мистер Брамли, - словно она вдруг сложила оружие,
позволила ему высказать затаенные мольбы, подпустила бы его к себе.
   Стараясь правдиво изобразить мистера Брамли, я, быть  может,  обрисовал
его не совсем таким, каким он представлялся  леди  Харман.  Я  опрометчиво
пренебрег его чувствами и достиг лишь мнимого сходства; перед леди  Харман
мистер Брамли старался показать себя с самой  лучшей  стороны.  Но  он  по
крайней мере был честный влюбленный, и почти все возвышенные речи, которые
он на нее изливал, были  искренни;  рядом  с  ней,  при  мысли  о  ней  он
становился хорошим; и нам тем легче показать его с лучшей стороны. А  леди
Харман с готовностью наделяла его самыми благородными качествами. Мы, люди
его круга, его собратья по перу, не без дьявольского участия Макса Бирбома
склонны были считать и считали, что  выразительная  живость  его  лица,  в
сущности, прикрывает внутреннюю пустоту; но когда  это  довольно  приятное
лицо было обращено к ней, оно все преображалось и сияло.  По  сравнению  с
сэром Айзеком он казался ей почти идеалом. Благодаря этому контрасту  даже
недостатки его превращались в блестящие достоинства...
   Она  редко  думала  о  мистере  Брамли  в  таком  плане   и   с   такой
определенностью, а когда это случалось, гнала прочь преступные мысли.  Это
было самое мимолетное из всех доступных ей утешений. И надо  сказать,  что
чаще всего это было вдали от  мистера  Брамли,  когда  образ  его  успевал
слегка затуманиться после нескольких недель или месяцев разлуки...
   А иногда та же душевная тревога, то же  ощущение,  что  она  несчастна,
увлекали ее мысли совсем  в  другую  сторону,  и  она  начинала  думать  о
религии.  Она  со  стыдом  думала  о  религии  как  о  чем-то  еще   более
неприличном: ведь воспитание отторгло ее от веры. А теперь она даже  тайно
молилась.  Иногда,  вместо  того  чтобы  ехать  в  общежития,  она  просто
потихоньку удирала из дому и осмеливалась одна, без мистера Брамли,  пойти
в церковь; так она побывала в Бромптонской часовне, потом несколько раз  в
Вестминстерском соборе и, наконец, вспомнив про собор святого Павла,  -  в
соборе святого Павла, стремясь утолить свою жажду, имени  которой  она  не
знала. Эту жажду невозможно было утолить в простой,  некрасивой  церковке.
Тут нужны были хор и орган. Она зашла в собор святого Павла, проходя  мимо
в подавленном настроении, и с тех пор ей открылось чудо, которое  таили  в
себе великая музыка и голоса певчих, она  преклоняла  колени  и,  устремив
взор вверх, на своды совершенной красоты и божественную роспись, на  время
испытывала чудесное облегчение. Порой она ждала, что вот-вот ей  откроется
нечто сокровенное и  все  станет  ясным.  А  порой  чувствовала,  что  это
сокровенное и заключено в успокоении.
   В глубине души она не была уверена, помогают или  мешают  ей  жить  эти
тайные  посещения  храма.  Отчасти  они  помогали  равнодушнее  переносить
неприятности и унижения, - это, конечно, было хорошо, - но  вместе  с  тем
они порождали в ней безразличие ко всему миру. Она рассказала бы обо  всем
мистеру Брамли, но чувствовала, что многого тут  не  передать  словами.  А
рассказать не все было невозможно. Или рассказать все, или молчать. И  она
молчала, приемля, правда, с некоторым недоверием, утешение, которое давала
религия, и по-прежнему продолжала выполнять свои обязанности и  заниматься
благотворительными делами, которые превратила в цель своей жизни.


   Однажды во время великого поста - это было почти через три  года  после
открытия первого общежития - она пошла в собор святого Павла.
   Она была очень удручена; борьба между  миссис  Пемроуз  и  девушками  в
Блумсбери неожиданно вспыхнула с новой силой, а сэр Айзек,  который  после
временного  улучшения  снова  занемог,  стал  с  ней   необычайно   резок,
раздражителен и  злобен.  Он  грубо  накричал  на  нее  и  принял  сторону
администрации в этом конфликте,  зачинщицей  которого  была  теперь  Элис,
сестра Сьюзен Бэрнет. Леди Харман чувствовала, что за новыми  беспорядками
стояла  все  та  же  пылкая  профсоюзная  деятельница  мисс  Бэбс   Уилер,
круглолицая, голубоглазая и неукротимая, которая совершенно покорила Элис.
Мисс Бэбс Уилер старалась не для себя, а для профсоюза; сама  она  жила  у
матери в Хайбери, а своим орудием  в  общежитиях  избрала  Элис.  Профсоюз
давно уже не одобрял стремления многих официанток подражать знатным  леди;
такие девушки считали, что бастовать -  это  не  по-благородному,  что  от
этого страдает их престиж, а наплыв в общежития продавщиц  из  универмагов
еще больше укрепил их уверенность. В Блумсбери вселились  сто  утонченных,
элегантных продавщиц - их скорее следовало  бы  назвать  манекенами  -  из
большого магазина готового платья Юстаса  и  Миллза  на  Оксфорд-стрит,  -
молодые, высокие, энергичные женщины, которые по привычке,  едва  ли  сами
замечая это, ходили, задрав нос, и при всяком удобном случае молчаливо, но
недвусмысленно показывали, что считают девушек из "Международной компании"
ниже себя. Простых смертных это  молчаливое  превосходство  раздражало,  и
случаев  для  столкновений  было  более  чем  достаточно.  Те  девушки  из
"Международной  компании",  которых,  к  сожалению,  приходится   называть
простонародьем, уже совершили множество провинностей, прежде чем  все  это
дошло  до  ушей  леди  Харман.  Миссис  Пемроуз  воспользовалась   случаем
беспощадно "искоренить" зло и предложила мисс Элис Бэрнет вместе  с  тремя
ее ближайшими подругами освободить комнаты "для предстоящего ремонта".
   Девушки,  совершенн