нига,
опубликованная анонимно в 1898 году и рассказывающая в  форме  дневника  о
жизни на лоне природы англичанки, вышедшей замуж за немецкого графа], и ей
очень понравилась и очень ее  ободрила  эта  младшая  сестра  Монтеня.  Ее
очаровала свежесть и жизнерадостность  этой  книги,  прекрасная  решимость
отделить все хорошее, что есть в мире - солнце, и  цветы,  и  смех,  -  от
ограничений, неурядиц и разочарований жизни. На первых порах ей  казалось,
что это и есть выход; ее охватила страсть к подражанию. Как глупо, что она
позволила жизни и сэру Айзеку задавить себя! Она чувствовала,  что  должна
быть такой же, как Элизабет, во всем как  Элизабет.  Она  сделала  попытку
осуществить это решение, почувствовала, что ей  что-то  мешает,  сковывает
ее, и приписала это грубой современной обстановке  своего  дома  и  особой
атмосфере Путни. Дом был слишком  велик,  он  господствовал  над  садом  и
стеснял ее.  Она  чувствовала,  что  должна  уехать  куда-то,  где  больше
простора, солнца, подальше от города и от  злых,  ужасных  людей,  которые
готовы глотку друг другу перегрызть, от всех этих синдикатов и  удручающих
жизненных  неприятностей.  Там  легче  будет  держать   сэра   Айзека   на
расстоянии; и призрак отца  Сьюэен  Бэрнет  останется  позади,  пускай  он
бродит по неуютным комнатам  лондонского  дома.  А  она  будет  жить  там,
заниматься  садоводством,  читать,  исполнять  свои  прихоти,  веселиться,
счастливая и беззаботная назло всем.
   Эта мысль о бегстве и заставила ее искать по всему графству  подходящий
дом, убежище от непонятного и Непривычного чувства общественной  и  личной
ответственности, она и привела ее в низкую длинную комнату в доме  мистера
Брамли.
   О том, что там произошло, а также о появлении и роли леди Бич-Мандарин,
и в частности о приглашении к завтраку, которое она получила от этой леди,
читатель уже знает.



6. ДЕНЬ ПРИКЛЮЧЕНИЙ

   Читатель, вероятно, помнит, что, начав длинное  отступление  о  прошлом
леди Харман, мы оставили наших героев в  тот  миг,  когда  миссис  Собридж
вошла в дом с охапкой лучших роз сэра Айзека. Своим приходом она  прервала
важный разговор. Розы эти еще не увяли, они благоухают, и  миссис  Собридж
украсила ими  дом  сэра  Айзека  в  соответствии  со  своими  понятиями  о
красоте... А сам сэр Айзек, как только ему удалось возобновить разговор  с
леди  Харман,  категорически  запретил  ей  ехать  на   завтрак   к   леди
Бич-Мандарин, а леди Харман  тем  не  менее  поехала  на  завтрак  к  леди
Бич-Мандарин.
   На пути туда ее подстерегали неожиданные трудности.
   Но здесь необходимо сообщить  некоторые  подробности.  Подробности  эти
такого рода, что скромность миссис Собридж, если ей когда-нибудь попадет в
руки эта книга, будет глубоко задета. И все же придется о них  рассказать.
Дело в том, что сэр Айзек Харман никогда  не  считал  нужным  давать  жене
деньги. Он разрешал ей покупать все, что ее душе угодно. Присланные  счета
он оплачивал первого числа следующего месяца. Подписывать чеки  доставляло
ему  удовольствие,  он  чувствовал  себя  щедрым,  а  у  леди  Харман  был
великолепный дом, изысканный стол и блестящие туалеты. Более  того,  когда
она решалась попросить денег, он обычно давал ей вдвое больше да еще дарил
поцелуй в придачу. Но  после  того,  как  он  запретил  ей  ехать  к  леди
Бич-Мандарин, отношения их стали  такими  натянутыми,  что  она  не  могла
попросить у него денег.  Между  ними  выросла  стена.  И  притом  в  самое
неподходящее время. У леди Харман  было  всего  пять  шиллингов  и  восемь
пенсов.
   Она вскоре поняла, что нехватка денег сильно  затруднит  бунт,  который
она затевала. Она  почти  ничего  не  знала  о  жизни,  но  понимала,  что
невозможно вести войну без денег. Ей было ясно, что деньги необходимы...
   Несколько раз она собиралась с презрительным достоинством потребовать у
него пополнения  своих  средств;  презрительное  достоинство  давалось  ей
довольно  легко,  но  потребовать  было  далеко  не  так   просто.   Боясь
сочувственного любопытства матери, она и мысли не  допускала  попросить  у
нее взаймы: они с матерью "никогда не говорили о деньгах". А Джорджину она
не хотела вовлекать в новые неприятности.  К  тому  же  Джорджина  была  в
Девоншире.
   При таких обстоятельствах даже добраться до дома леди Бич-Мандарин было
нелегко. Она знала, что Кларенс беспрекословно отвезет ее куда  угодно  за
город, но сэр Айзек, боясь за нее, строго-настрого запретил шоферу  нырять
вместе  с  ней  в  водоворот  лондонского  движения.  Только  по   прямому
распоряжению сэра Айзека Кларенс повезет ее вниз,  по  склону  Путни-хилл,
зато она может ехать вверх и куда угодно в сторону. Она понятия не имела о
ростовщиках или о других возможностях достать деньги, и мысль  вызвать  по
телефону наемный автомобиль даже не пришла ей  в  голову.  Но  она  твердо
решила поехать. У нее было одно преимущество: сэр Айзек не знал,  в  какой
день  должен  состояться  этот  визит,  вызвавший  столько  споров.  Когда
назначенный день настал, она  все  утро  не  находила  себе  места,  потом
успокоилась и тщательно оделась.  Она  сказала  Питерс,  своей  горничной,
которая с молчаливым удивлением помогала ей одеваться, что едет с визитом,
попросила  передать  это  миссис  Собридж,   с   притворным   спокойствием
спустилась  по  лестнице  и  прошла  через  прихожую.  Появился   дородный
дворецкий; до сих пор она и не подозревала, до чего его  развязная  фигура
может быть похожа на вопросительный знак.
   - Я еду с визитом, Снэгсби, - сказала она  и  прошла  мимо  него  через
дверь на залитое солнцем крыльцо.
   Снэгсби в почтительном удивлении остался в прихожей.
   ("Куда же это мы собрались с визитом?" - не замедлил он осведомиться  у
Питерс.
   "Никогда еще она так не наряжалась", - сказала девушка.
   "Да, в первый раз такое вижу; тут что-то новое,  особенное,  -  подумал
Снэгсби. - Интересно знать, а сэр Айзек..."
   "Мы-то не слепые, - сказала горничная, помолчав. - Хоть и  помалкиваем,
а глаза у нас есть".)
   Вся наличность - пять шиллингов и восемь пенсов - была  у  леди  Харман
при себе. Она сохранила эти деньги в шкатулке с драгоценностями,  а  когда
нужно было за что-нибудь уплатить, говорила, что у нее нет мелочи.
   Охваченная радостью, так что ей хотелось  громко  смеяться,  она  вышла
через большие открытые ворота  своего  дома  и  очутилась  среди  веселого
оживления,  царившего  на  Путни-хилл.   Почему   она   не   сделала   это
давным-давно? Как много времени понадобилось ей, чтобы решиться  на  такую
простую вещь. Она не выходила одна из  дому,  не  была  себе  хозяйкой  со
школьных времен. Она подняла руку в изящной перчатке,  пытаясь  остановить
сначала чей-то собственный автомобиль, ехавший вниз по холму,  а  потом  -
занятый таксомотор, ехавший  вверх,  после  чего,  несколько  озадаченная,
подобрала  подол  платья  и,  поглядывая  по  сторонам,  пошла  вниз.   Ей
показалось, что автомобили в заговоре против нее, заодно с сэром  Айзеком,
но, поразмыслив, она отогнала от себя эту мысль.
   Внизу,  на  обочине  дороги,  стоял  таксомотор,   который   сразу   ей
понравился. Шофер, молодой и очень милый, в белой фуражке, как будто  ждал
именно ее; он сразу понял ее робкую просьбу, развернулся, подъехал  к  ней
и, выйдя из автомобиля, открыл дверцу. Казалось,  он  был  очень  доволен,
когда она назвала адрес, а в автомобиле она увидела перед собой бутоньерку
в виде рога изобилия с искусственными цветами и вообразила, что это особый
знак внимания. С нее причиталось два  шиллинга  и  восемь  пенсов,  и  она
уплатила четыре  шиллинга.  Шофер,  видимо,  был  вполне  удовлетворен  ее
щедростью, всем своим видом показывая, что ни минуты не сомневался в этом,
так что от начала и до конца их взаимоотношения были ничем не омрачены, и,
только поднимаясь по ступеням дома леди Бич-Мандарин,  она  подумала,  что
теперь у нее не хватит денег на обратную дорогу.  Но  ведь  есть  трамваи,
автобусы и всякий другой транспорт; пусть это будет  день  приключений;  и
она вошла в гостиную с самым безмятежным видом.  Ей  по-прежнему  хотелось
смеяться; это оживляло ее глаза, и губы у нее очаровательно вздрагивали.
   - А-а-а-а! - вскричала леди Бич-Мандарин  тонким  голосом  и  простерла
руки - казалось, их у нее не меньше, чем у какой-нибудь медной  многорукой
индийской богини.
   И леди Харман почувствовала, что ее прижимают к пышной груди, окутывают
и обволакивают...


   Завтрак был довольно интересный. Но леди  Харман,  взволнованной  своим
первым актом неповиновения мужу, всякий завтрак показался  бы  интересным.
Она еще ни разу в жизни не была одна в  гостях;  ее  переполняла  радость,
смешанная со страхом, и она чувствовала себя, как калека в Лурде [город во
Франции, где, по легенде, являлась людям божья матерь;  Лурдский  источник
считается чудодейственным], только что бросивший костыли. Она сидела между
розовощеким молодым человеком с моноклем, которого ей не  представили,  но
около его прибора лежала карточка с надписью "Берти  Тревор",  и  мистером
Брамли. Она была очень рада видеть мистера Брамли, и,  без  сомнения,  это
отразилось на ее лице. Прямо напротив нее сидела мисс Шарспер,  настоящая,
живая  писательница,  по  зернышку,  как  курица,  подбиравшая   жизненные
наблюдения, и рассеянный,  большеголовый,  взъерошенный  человек,  который
оказался известным критиком мистером Кистоуном. Была здесь и Агата Олимони
в огромной шляпе с шелестящими черно-зелеными перьями, она сидела рядом  с
сэром Маркэмом Кросби, с которым у нее был яростный  литературный  спор  в
"Таймсе", после чего она демонстративно с ним  не  разговаривала,  и  леди
Вайпинг со своим лорнетом, и Адольф Бленкер-младший, и, если это  мыслимо,
еще более благовоспитанный брат Горацио, того самого,  из  газеты  "Старая
Англия" (это было единственное, что напоминало здесь о существовании  сэра
Айзека). Кроме того, была еще мать леди Бич-Мандарин и  гувернантка  родом
из Швейцарии, а также Филлис, рослая, но глуповатая  дочь  хозяйки.  Прием
был оживленный и шумный;  леди  Бич-Мандарин  расточала  любезности  и  не
давала гостям передышки, как волнение на  море  -  эскадре  кораблей.  Она
представила леди Харман мисс Олимони во всеуслышание, через  всю  комнату,
потому что  их  разделяли  два  стола,  заваленные  всякими  безделушками,
мраморный бюст старика Бич-Мандарина и целая толпа гостей. И  разговор  за
столом был такой, словно собеседники перебрасывались хлебными шариками,  -
никогда не  знаешь,  в  кого  попадешь  (а  леди  Бич-Мандарин,  казалось,
швырялась целыми буханками). Берти Тревор был из тех резвых молодых людей,
которые говорят с женщиной так, словно кормят  собаку  бисквитом,  и  леди
Харман больше слушала мистера Брамли.
   Мистер Брамли в тот день был в ударе. Пока они ели пирожки  по-рейнски,
он успел напомнить ей весь разговор в Блэк Стрэнд.
   - Нашли вы для себя занятие? - спросил он, заставив ее снова задуматься
о своем положении. А потом их втянули в общий разговор о благотворительных
ярмарках. Сэр Маркэм говорил о предстоящей большой ярмарке в пользу одного
из бесчисленных движений за шекспировский  театр,  которые  были  тогда  в
такой моде. Примет ли в ней участие леди  Бич-Мандарин?  А  другие?  Будет
кое-что новенькое. Поговорив о ярмарках вообще, он сделал вид, будто забыл
о присутствии мисс Олимони, и завел речь о ярмарке в пользу суфражисток  -
ярмарочный сезон был в разгаре. Он был невысокого мнения  о  суфражистской
ярмарке. Хозяйка тотчас вмешалась в разговор и рассказала, что она сама  с
успехом  торговала  на  ярмарке,  после  чего  мисс  Шарспер  ударилась  в
воспоминания  о  том,  как  в  одном  из  ларьков  продавали  ее  книги  с
автографами; Бленкер ловко рассказал ярмарочный анекдот с длинной бородой,
и назревавшая стычка была предотвращена.
   Разговор о ярмарках еще перекатывался вокруг стола, а мистер Брамли уже
снова завладел вниманием леди Харман.
   - Эти застольные разговоры - сущее наказание, - сказал он. - Все равно,
что беседовать, плавая по бурному морю...
   Но тут его  перебила  леди  Бич-Мандарин,  требуя,  чтобы  все  приняли
участие в ярмарке, которую она намерена устроить  лично,  и  только  когда
подали салат, им снова удалось переброситься словом.
   - Признаться, я люблю разговаривать наедине, -  сказал  мистер  Брамли,
выразив этими словами мысль, которая уже зрела в голове у леди Харман. Она
вспомнила, что его голос ей сразу понравился, и в его правильном лице было
что-то очень доброе, доверчивое и братски нежное, - несомненно,  поговорив
с ним какой-нибудь час, она могла бы многое для себя уяснить.
   - Но увидеться наедине - это так сложно, - сказала леди Харман, и вдруг
у нее мелькнула в высшей степени дерзкая и неприличная мысль.  Она  готова
была уже высказать ее вслух, но промолчала, прочитав ту  же  мысль  в  его
глазах, а тут леди Бич-Мандарин  хлынула  на  них,  как  река,  прорвавшая
плотину.
   - А вы что скажете, мистер Брамли? - спросила она.
   - ?
   - О вопросе, который газета задала сэру Маркэму. Они запросили, сколько
денег он дает своей жене. Прислали телеграмму с оплаченным ответом.
   - Но ведь он не женат!
   - Такая мелочь их не смущает, - сказал сэр Маркэм мрачно.
   - По-моему, у мужа  с  женой  все  должно  быть  общее,  как  у  ранних
христиан. У нас в семье именно так и было, - сказала леди  Бич-Мандарин  и
тем самым замяла неловкость, вызванную невнимательностью мистера Брамли.
   Леди  Харман  этот  разговор  пришелся  как  нельзя  более  кстати,  и,
внимательно слушая его, она благоразумно молчала. Сэр Маркэм  усомнился  в
коммунистических идеях леди Бич-Мандарин и заметил,  что  они,  во  всяком
случае, неприемлемы для финансиста  или  дельца.  Предпочтительней  давать
жене деньги на расходы.
   - Сэр Джошуа именно это и делал, - сказала вдова Вайпинг.
   Тут Агата Олимони не выдержала.
   - На расходы! Скажите, пожалуйста! - воскликнула она. -  Выходит,  жена
должна быть на том  же  положении,  что  и  дочь?  Нет,  нужно  решительно
пересмотреть вопрос о финансовой независимости жены...
   Адольф Бленкер проявил большую осведомленность относительно  "денег  на
булавки", приданого, а также обычаев диких племен, и  мистер  Брамли  тоже
сказал свое слово.
   Леди Харман он успел сделать только один намек. Сначала она  удивилась,
не понимая, в чем дело.
   - Парк в Хэмптон Корт в эту пору восхитителен, - сказал он. - Вы там не
бывали? Золотая осень. В сентябре все  растения  устремляются  ввысь,  как
многоголосый хор. Настоящая "гибель богов", такое можно увидеть лишь раз в
году.
   И, только выходя из столовой, она догадалась, к чему он клонил.
   Леди Бич-Мандарин передала сэру Маркэму бразды правления на  то  время,
пока мужчины будут курить сигары,  и  во  главе  четырех  дам  устремилась
наверх,  в  гостиную.  Ее  мать  исчезла,  а  вместе  с  ней  -  Филлис  и
гувернантка. Леди Харман услышала, как кто-то громким шепотом сказал  леди
Вайпинг:
   - Правда, она очаровательна?
   Повернув  голову,  она  увидела  нацеленный  на  нее  лорнет,  тут   же
почувствовала, что ее увлекают в уединенную нишу,  к  окну,  и  не  успела
опомниться, как мисс Агата Олимони уже втянула ее в разговор. Мисс Олимони
принадлежала к числу тех многочисленных  женщин,  которых  становится  все
больше, - смуглая, сероглазая, она все  делала  с  таинственным  и  важным
видом. Она отвела леди Харман в сторону, словно собиралась открыть ей  бог
весть какие тайны,  и  заговорила  низким,  певучим  голосом,  который  ее
магнетический взгляд делал еще выразительней. Перья на шляпе  шелестели  в
такт ее словам, как  бы  подчеркивая  их  значительность.  Говоря  с  леди
Харман, она то  и  дело  опасливо  косилась  на  остальных  дам,  стоявших
поодаль, и, видимо, сама так и  не  решила,  кто  она  -  заговорщица  или
пророчица. Она уже слышала о  леди  Харман  и  весь  завтрак  ждала  этого
разговора.
   - Именно вы нам и нужны, - сказала Агата.
   - Кому нам? - опросила леди Харман, стараясь не поддаться  чарам  своей
собеседницы.
   - Нам, - сказала  Агата.  -  Нашему  Делу.  ВФЖК  ["Всеобщая  Федерация
Женских Клубов"]. Такие люди, как вы, нам  и  нужны,  -  повторила  она  и
принялась горячо и красноречиво рассказывать про Великое Дело.
   Для нее это, несомненно, означало одно -  борьбу  против  Мужчин.  Мисс
Олимони была уверена в превосходстве своего пола. Женщинам нечему учиться,
не в чем раскаиваться, в них много загубленных, спрятанных  тайн,  которым
надо только дать раскрыться.
   - Они ничего  не  понимают,  -  сказала  она  о  ненавистных  мужчинах,
извлекая из глубин своего голоса самые низкие, певучие ноты. - Не понимают
сокровенных тайн женской души.
   И она заговорила о восстании всех женщин, что было очень близко  сердцу
леди Харман, взбунтовавшейся в одиночку.
   - Мы хотим иметь право голоса, - сказала  Агата,  -  потому  что  право
голоса означает независимость. А тогда...
   Она многозначительно замолчала. Она уже раз произнесла  за  столом  это
слово "независимость",  которое  было  для  леди  Харман  как  бальзам  на
застарелую рану. Теперь же оно наполнилось новым смыслом, и  леди  Харман,
слушая ее, все яснее понимала, что это еще далеко не все.
   - Женщина должна  быть  полной  хозяйкой  сама  себе,  -  сказала  мисс
Олимони, - полной хозяйкой. Она должна иметь возможность развиваться...
   Семена падали на благодатную почву.
   Леди Харман давно хотела узнать о суфражистском движении от кого-нибудь
более сдержанного, чем Джорджина, потому что та вспыхивала, едва  об  этом
заходила речь и, что  греха  таить,  разражалась  напыщенными,  трескучими
фразами, а эта женщина по крайней мере говорила тихо, доверительно, и леди
Харман задавала  наивные,  неловкие  вопросы,  пытаясь  разобраться  в  ее
глубокомысленных рассуждениях.  У  нее  появились  невольные  сомнения  по
поводу   этой   воинственной   кампании,   сомнения   в   ее   разумности,
справедливости, и она почувствовала, хоть и не могла бы это выразить,  что
мисс Олимони не столько отвечает на ее  возражения,  сколько  топит  их  в
бурном потоке чувств. И если порой она слушала мисс Олимони рассеянно,  то
лишь потому, что краем глаза поглядывала, не входят ли в гостиную  мужчины
и среди них мистер  Брамли,  разговор  с  которым,  она  это  чувствовала,
остался незаконченным. Наконец мужчины вошли,  она  поймала  на  себе  его
взгляд и почувствовала, что он думает о том же.
   Ее сразу разлучили с Агатой, которая охнула от огорчения я проводила ее
пристальным взглядом, как врач больного, которому сделан укол, после  чего
началось прощание с леди Бич-Мандарин, сопровождавшееся бурными излияниями
чувств и взаимными приглашениями, а потом к ней  подошла  леди  Вайпинг  и
горячо звала ее к  обеду,  для  вящей  убедительности  тыкая  ее  в  плечо
лорнетом. Перед глазами леди Харман  вспыхнуло  слово  "независимость",  и
она, подумав немного, приняла и это приглашение.


   Мистер Брамли задержался в  прихожей,  разговаривая  с  дворецким  леди
Бич-Мандарин, которого знал уже несколько лет, и однажды помог ему выгодно
поместить  скромные  сбережения,  после  чего  тот  преисполнился  к  нему
благодарности и всегда был подобострастно вежлив, и это вызывало у мистера
Брамли приятное чувство своего могущества.  Пушистый  юноша,  перебирая  в
углу трости и зонтики, думал о том, будет ли  и  он  когда-нибудь  окружен
таким подобострастием за свои  ценные  советы.  Мистер  Брамли  задержался
охотно, зная, что леди Харман охорашивается  перед  зеркалом  в  маленькой
гостиной, смежной со столовой, и  скоро  выйдет.  Наконец  она  появилась.
Мистер Брамли сразу понял, что она ожидала  увидеть  его  здесь.  Она  ему
дружески улыбнулась, с едва уловимым намеком на взаимопонимание.
   - Такси, миледи? - предложил дворецкий.
   Она сделала вид, б