одна  не  верила
всерьез, что пансион готовит их к жизни. Большинство смотрело на него, как
на длинную череду ненужных, пустых, скучных занятий, через  которые  нужно
пройти. А там, впереди, солнце.
   Эллен брала то, что  само  шло  в  руки.  Она  поняла  красоту  музыки,
несмотря на  то,  что  учитель  заставлял  ее  зубрить  биографии  великих
музыкантов, был помешан на технике игры и вообще смотрел на  свой  предмет
слишком  профессионально;  учитель  литературы  обратил  ее  внимание   на
мемуары,  благодаря  которым  ей  открылось  нечто  новое  -  исторические
личности уже не были важными, далекими и казенными, как мисс Битон Клавье,
они на мгновение оживали, становились близкими, как ее  школьные  подруги.
Одна маленькая учительница  в  очках,  которая  носила  изящные  платья  и
украшала класс цветами, очень полюбила Эллен,  туманно  и  прочувствованно
говорила с ней о "высших целях" и под большим секретом  дала  ей  почитать
книги Эмерсона, Шелли и брошюру Бернарда  Шоу.  Понять,  куда  клонят  эти
писатели, оказалось не так-то легко, ведь они были такие невероятно умные,
но  не  подлежало  сомнению,  что  они  против  смирения   ее   матери   и
непреклонности мисс Битон Клавье.
   В ее подневольной, замкнутой жизни под  внешней  оболочкой  школьных  и
домашних будней проглянуло нечто, как будто обещавшее связать все воедино,
когда она обратилась к религии. Религия привлекала ее гораздо больше,  чем
она признавалась даже себе самой, но обстановка, в  которой  она  выросла,
сделала ее недоверчивой. Ее мать относилась  к  религии  с  благоговением,
которое граничило с кощунством. Она никогда не упоминала имя  божие  и  не
любила, когда его упоминали другие: детям она внушала,  что  разговаривать
на  религиозные  темы  нескромно,  и  Эллен   никогда   по-настоящему   не
освободилась  от  этого.  Упоминание  о   боге   было   для   нее   чем-то
предосудительным, хотя и возвышенным. И мисс Битон Клавье  поддерживала  в
ней  это  удивительное  убеждение.  В  пансионе   Эллен   читала   молитвы
бесстрастно, как человек, которому нечего к этому добавить.  Казалось,  ей
было тяжело молиться, и, кончив, она вздыхала. И хотела она того или  нет,
но у нее получалось, что  пусть  даже  бог  совсем  не  таков,  каким  ему
положено быть, пусть он чуть ли не примитивен, пусть у него нет скромности
и такта, этих неотъемлемых качеств достойной и благородной женщины, она ни
словом не обмолвится об этом. Так  что  до  замужества  Эллен  никогда  не
позволяла себе легко и свободно размышлять о всепримиряющей сущности бытия
и разговаривала на эту тему изредка и робко  лишь  с  немногими  из  своих
сверстниц. Такие разговоры  мало  что  им  давали.  Они  чувствовали  себя
преступницами,  принужденно  смеялись,   старались   заглушить   серьезные
устремления, зревшие в их душах, искусственным и глупым экстазом и  падали
на землю, прежде чем успевали подняться ввысь...
   И все же девушка уже чувствовала, как много может  дать  истовая  вера.
Днем она мало думала о  боге,  но  по  ночам,  когда  светили  звезды,  ее
охватывало странное чувство; это бывало с ней не при свете луны, в котором
не было и проблеска божественности, а лишь в волнующем звездном полумраке.
И замечательно, что после того, как учитель  прочел  им  курс  астрономии,
рассказал про непостижимо влекущие масштабы и расстояния,  ей  еще  больше
прежнего стало казаться, что она чувствует бога в звездных высотах...
   Когда с одной из ее подруг случилось несчастье,  это  заставило  ее  на
время задуматься о мрачном безмолвии смерти. Дело было в Уэльсе  во  время
летних каникул; сама она этого не видела и обо всем узнала лишь потом.  До
тех пор она думала, что все девушки становятся взрослыми и, пройдя  сквозь
скучные годы учения, выходят на свободу, в настоящую жизнь,  которая  ждет
их там, впереди. Конечно, она знала, что и молодые иногда умирают,  но  ей
казалось невероятным, что такая судьба может  постичь  кого-нибудь  из  ее
подруг. Эта смерть была для нее большим ударом, Собственно говоря, умершая
не была близкой подругой Эллен, они учились в разных  классах,  но  мысль,
что она вечно будет лежать холодная, неподвижная, не давала девушке покоя.
Эллен не чувствовала никакого желания лежать в тесной могиле, над  которой
будет кипеть жизнь и сиять солнце, и когда она  думала,  что  и  ее,  быть
может, ждет такая участь, ей еще больше хотелось жить. Как там,  наверное,
душно!
   Нет, это невозможно.
   Эллен начала раздумывать о будущей жизни, о которой религия говорит так
уверенно, но туманно. Может быть, эта жизнь протекает на других  планетах,
под чудесным  многолунным,  серебристым  небосводом?  Девушка  находила  в
окружавшем ее мире все больше бессмыслиц. Неужели вся жизнь просто ложь, и
сбросят ли когда-нибудь маски мисс Битон Клавье и все  остальные?  Она  не
сомневалась, что они носят маски. У нее были все основания  сомневаться  в
реальности своей жизни. Вот, например, ее матери так не  хватает  плоти  и
крови, она так похожа на бумажную обертку, а внутри она совсем другая.  Но
если все это нереально, то что ж реально? Что с ней потом станется?  Какой
она будет? Возможно, все это как-то связано со смертью. Быть может, смерть
- это просто когда гости, приехавшие на праздник жизни, сбрасывают нелепые
пальто. Она чувствовала, что жизнь именно праздник.
   Все эти раздумья она ревниво хранила в тайне, но  они  придали  высокой
темноволосой девушке новое очарование: в ней появилось что-то не  от  мира
сего, некое мечтательное достоинство.
   Иногда ее охватывало глубокое волнение, которое она связывала  с  этими
мыслями, когда сопоставляла их с повседневной жизнью.  Это  волнение  было
совсем не похоже на тот восторг, который она испытывала, любуясь  цветами,
или солнцем, или какими-нибудь  прелестными  существами.  День,  казалось,
затмевал эти чувства подобно тому, как они затмевали для нее  свет  звезд.
Они тоже  были  связаны  с  чем-то  огромным  и  далеким,  с  неизмеримыми
расстояниями, с тайнами света и материи, с представлением о  горах,  белых
ледяных  пустынях  и  снежных  бурях,  о  бесконечности   времени.   Такие
ослепительные видения посещали ее в церкви во время вечерних служб.
   Пансионерки обычно располагались на галерее,  около  органа,  и  больше
года Эллен сидела в углу, откуда ей был виден сумрачный, тускло освещенный
свечами неф и бесконечные ряды лиц и одежд, смутные фигуры, которые, когда
приходило время  петь  гимны,  вставали  с  каким-то  особым,  глубоким  и
внушительным шелестом, и в их пении было величие, какого она еще не  знала
в музыке. Особенно некоторые гимны, такие, как  "Небесный  Салем,  обитель
сердец", словно подхватывали ее и несли в иной, просторный и чудесный  мир
- в мир светлого одухотворенного наслаждения. Именно  таков,  думала  она,
небесный град, там, в бесконечном далеке. Но  это  ощущение  противоречило
всем остальным мистическим откровениям, так как было отрешено  от  всякого
чувства божества. И поразительным образом сливаясь с ним, но в то же время
оставаясь сам по себе -  чуждый  и  в  то  же  время  сродный  ему,  точно
серебряный  кинжал,  пронзивший   таинственный,   сияющий   пергамент,   -
представал  перед  ней  подобный  ангелу  высокий  светловолосый  юноша  в
стихаре, - он стоял внизу среди певчих и пел, как  ей  казалось,  для  нее
одной.
   Сама она в такие мгновения была слишком  взволнована,  чтобы  петь.  Ее
захлестывало неодолимое чувство, ей казалось, что вот сейчас она  перейдет
предел и словно уже стоит на пороге иной,  поистине  вечной  жизни,  нужно
только удержать в себе достаточно долго  это  трепетное  волнение;  что-то
произойдет, и она сольется с этой музыкой и волшебством и уже не  вернется
назад, к повседневности. И пойдет сквозь музыку,  меж  огромными  свечами,
под вечными звездами, рука об руку с высоким юношей в белом. Но  ничто  не
происходило, и она никогда не могла переступить эту границу; гимн  смолкал
и "аминь" замирало вдали, словно падал занавес. Прихожане садились. И  она
тоже нехотя опускалась на свое место...
   А во время проповеди, которую она не слушала, ум ее застывал и немел, и
она выходила из церкви  молчаливая,  задумчивая,  неохотно  возвращаясь  к
обыденной жизни...


   С сэром Айзеком - он в то время еще не был сэром - Эллен встретилась  в
Хайте, где гостила у своей школьной подруги, а потом жила в  Фолкстоунском
пансионе, куда приехали на две недели ее  мать  и  сестра.  Мистер  Харман
простудился, объезжая филиалы своей фирмы в  северном  Уэльсе,  и  приехал
вместе с матерью поправлять здоровье.  Харманы  занимали  номера  в  самом
роскошном отеле  на  берегу  реки  Ли.  Родители  подруги  Эллен  состояли
акционерами крупной мучной фирмы, у них был новый изысканный  бело-зеленый
домик с черепичной крышей, расположенный в живописном местечке  близ  поля
для игры  в  гольф,  и  отец  подруги  очень  хотел  установить  дружеские
отношения с мистером Харманом. Они все вместе  часто  играли  в  теннис  и
крокет, ездили на велосипедах в Хайт, к дамбе,  купались  возле  маленьких
тентов, загорали; у мистера Хармана уже был первый его  автомобиль,  в  то
время еще новинка, и он охотно устраивал пикники в больших  тихих  долинах
среди холмов.
   В их кружке были лишь двое молодых людей: один - жених подруги Эллен, а
второй собирался жениться на молодой женщине,  которая  уехала  куда-то  в
Италию; оба  они  красотой  не  блистали  и  смотрели  на  Хармана  с  тем
прикрываемым  иронией  благоговением,  которое  богатство  и   преуспеяние
нередко вызывают у юношей. Сначала он был молчалив  и  только  смотрел  на
нее, как мог бы смотреть  всякий,  но  потом  она  почувствовала,  что  он
смотрит на нее постоянно, не сводя глаз, настойчиво стремится быть рядом и
все время старается ей угодить,  обратить  на  себя  внимание.  И  наконец
женщины - ее мать, миссис Харман, мать и сестра подруги, их  поведение,  а
не какие-нибудь их слова - заставили ее понять,  что  этот  влиятельный  и
сказочно богатый человек, который к тому же  казался  ей  таким  скромным,
застенчивым и трогательно услужливым, влюблен в нее.
   - Ваша дочь очаровательна, - говорила миссис Харман миссис  Собридж,  -
просто очаровательна.
   - Ах, она такой ребенок! - неизменно отвечала ей та.
   А однажды, когда  зашел  разговор  о  помолвке  подруги  Эллен,  миссис
Собридж сказала матери подруги, что хочет, чтобы обе ее дочери вышли замуж
по любви, и ей все равно, какое будет у мужей состояние, но при  этом  она
из кожи вон лезла, стараясь, чтобы сэр Айзек мог беспрепятственно видеться
с Эллен, неусыпно оберегала ее от других мужчин, заставляла принимать  все
его приглашения и без конца исподволь его  расхваливала.  Она  твердила  о
том, как он скромен и невзыскателен, хотя "держит в руках  такое  огромное
дело" и в своей области "настоящий Наполеон".
   - Глядя на него, можно подумать, что это самый обычный человек. А  ведь
он кормит тысячи и тысячи людей...
   - Я знаю, рано или  поздно  Айзек  женится,  -  сказала  как-то  миссис
Харман. - Он всегда был таким хорошим сыном, что для меня это будет тяжкий
удар, но все-таки, знаете, мне хотелось бы, чтобы он устроил  свою  жизнь.
Тогда и я устрою свою - куплю себе где-нибудь домик. Совсем  маленький.  Я
считаю, что незачем становиться между сыном и невесткой...
   Свою природную жадность Харман скрывал под благопристойной скромностью.
Эллен  так  очаровала  его,  казалась  ему  такой  соблазнительной   -   и
действительно  была  соблазнительной,  -  что   он   не   смел   надеяться
когда-нибудь добиться ее благосклонности. А ведь до сих пор  он  добивался
почти всего, стоило ему только действительно захотеть.  Эта  неуверенность
придала его  ухаживаниям  щедрую  и  трогательную  нежность.  Восхищенный,
терзаемый страстью, он не сводил с нее глаз.  Он  был  готов  обещать  что
угодно и отдать все на свете.
   Ей льстило его восхищение, нравились сюрпризы и подарки, которыми он ее
осыпал. Кроме того, она от души жалела его.  В  глубоких  тайниках  своего
сердца она лелеяла идеал  рослого,  смелого  юноши,  каких  изображают  на
олеографиях, голубоглазого, с белокурыми кудрями, с чудесным тенором  и  -
тут она ничего не могла поделать, старалась отворачиваться и не думать  об
этом - с широкой грудью. С ним она мечтала покорять  горные  вершины.  Так
что, разумеется, она не могла выйти замуж за мистера Хармана. Поэтому  она
старалась быть доброй к  нему,  и  когда  он,  запинаясь,  бормотал,  что,
конечно, не может ей нравиться, она отвечала ему неопределенно,  отчего  в
нем вспыхивала безрассудная надежда, а у  нее  оставалось  такое  чувство,
будто она что-то пообещала. Однажды между двумя партиями в теннис -  играл
он довольно ловко и искусно - он сказал ей, что  величайшим  счастьем  его
жизни было бы умереть у ее ног. Ее жалость  к  нему  и  чувство  моральной
ответственности вдруг выросли до того, что не на  шутку  затмили  мечту  о
голубоглазом герое.
   И вот сначала намеками, а потом настойчиво и со слезами в голосе Харман
стал умолять ее выйти за него замуж. Она еще никогда в  жизни  не  видела,
чтобы взрослый человек чуть не плакал. Она чувствовала, что столь глубокое
потрясение необходимо предотвратить любой ценой. Чувствовала, что  простая
школьница, вроде нее, которая к тому же плохо учится и так  и  не  одолела
квадратные уравнения, не вправе быть причиной столь тяжких  и  трагических
переживаний. Она была уверена, что директриса не одобрила бы ее поведения.
   - Я сделаю вас королевой, -  сказал  Харман,  -  я  всей  своей  жизнью
пожертвую ради вашего счастья.
   И она ему поверила.
   Во второй раз она отказала ему уже не так решительно в маленькой  белой
беседке, откуда меж зелеными лесистыми горами было видно  море.  Когда  он
ушел, она осталась сидеть, глядя на море, и слезы туманили  ей  глаза;  он
был так жалок. Бедняга изо всех сил ударил обоими  кулаками  по  каменному
столику, потом схватил ее руку, поцеловал и выбежал из беседки... Она и не
подозревала, что любовь может причинять такие страдания.
   И всю ночь, то есть целый час, прежде чем ее мокрые ресницы смежил сон,
она не могла уснуть от раскаяния, что заставляет его страдать.
   А когда он в третий раз с самоубийственной убежденностью сказал, что не
может жить без нее, она  разразилась  слезами  и  уступила,  и  тут  он  с
быстротой голодной пантеры жадно  схватил  ее  в  объятия  и  поцеловал  в
губы...


   Свадьбу отпраздновали с необычайной пышностью; самый  дорогой  оркестр,
фотографии в иллюстрированных  газетах,  великолепный,  блестящий  кортеж.
Жених был необычайно предупредителен  и  щедр  к  Собриджам.  Только  одно
казалось несколько странным. Несмотря на все свое  пылкое  нетерпение,  он
медлил со свадьбой. С необычайной таинственностью, с какими-то непонятными
намеками,  он  отложил  свадьбу  на  целых  двадцать  пять  дней,   и   ее
отпраздновали, как только был опубликован список юбилейных наград. И тогда
они все поняли.
   - Вы будете леди Харман, - сказал он, ликуя. - Да, леди Харман!  Я  дал
бы им за это и  вдвое  больше...  Пришлось  субсидировать  газету  "Старая
Англия", но наплевать. Я на все был готов. Я купил бы этот грязный  листок
вместе со всеми потрохами... Леди Харман!
   Он оставался в роли влюбленного до самого кануна свадьбы.  А  потом  ей
вдруг показалось, что все, кого она  любила,  отталкивают  ее,  толкают  к
нему,  предают,  покидают.  Он  стал  смотреть  на  нее,   как   на   свою
собственность. Его смирение сменилось гордостью. Она поняла, что  будет  с
ним чудовищно одинока, как  будто  сошла  с  террасы,  ожидая  ступить  на
твердую землю, и вдруг провалилась глубоко в воду.
   И, не успев оправиться от удивления и еще  сомневаясь,  хочется  ли  ей
идти дальше в этом деле, которое обещало  стать  куда  более  серьезным  -
несоизмеримо более серьезным,  чем  все,  что  она  переживала  раньше,  и
неприятным, полным тяжких унижений и душевных травм,  -  она  узнала,  что
скоро станет странным, взрослым, обремененным заботами  существом,  станет
матерью, что детство, и юность, и увлекательные игры, и горы, и  плаванье,
и беготня, и прыжки - все это осталось далеко позади...
   Обе будущие бабушки стали к  ней  удивительно  ласковы,  внимательны  и
нежны, с радостью и приятным чувством ответственности готовясь к  рождению
ребенка, который снова должен был принести им все радости материнства  без
связанных с этим неудобств.



5. МИР В ПРЕДСТАВЛЕНИИ СЭРА АЙЗЕКА

   Выйдя замуж, Эллен из тесного мирка дома и школы попала в  другой  мир,
который поначалу казался гораздо больше, но лишь потому,  что  в  нем  она
была избавлена от постоянной мелочной экономии. Прежде из-за необходимости
экономить жизнь была полна досадных ограничений, и  это  подрезало  крылья
всякой мечте. Новая жизнь, в которую сэр Айзек ввел ее за руку, обещала не
только освобождение от этого, но больше света, красок, движения, людей. По
крайней мере хоть эту награду она заслужила за свою жалость к нему.
   Оказалось, что дом в Путни-хилл уже  приготовлен.  Сэр  Айзек  даже  не
посоветовался с ней, это была его  тайна,  он  приготовил  дом  вплоть  до
последних мелочей, желая сделать ей сюрприз. Они вернулись после  медового
месяца, проведенного на острове Скай, где заботы  сэра  Айзека  и  комфорт
первоклассного  отеля  совершенно  заслонили  чудесные   темные   горы   и
сверкающий простор моря. Сэр Айзек был очень нежен, внимателен, не отходил
от нее  ни  на  шаг,  а  она  изо  всех  сил  старалась  скрыть  странную,
душераздирающую тоску, от которой нестерпимо хотелось  рыдать.  Сэр  Айзек
был воплощением доброты, но как теперь она жаждала одиночества! Вернувшись
в Лондон, Эллен была уверена, что они едут в дом его матери, в Хайбэри.  И
она думала, что ему часто придется уезжать по делам, пусть даже не на весь
день, и тогда она сможет забиться куда-нибудь в уголок и поразмыслить  обо
всем, что случилось с ней в это короткое лето.
   На Юстонском вокзале их ждал автомобиль.
   - Домой, - с легким волнением сказал  сэр  Айзек  шоферу,  когда  самые
необходимые вещи были уложены.
   Когда они ехали  через  суетливый  Вест-Энд,  Эллен  заметила,  что  он
насвистывает сквозь зубы. Это было верным знаком того,  что  он  о  чем-то
напряженно  думает,  и  она  перестала  глазеть  на  толпу  покупателей  и
пешеходов на Пикадилли, почувствовав какую-то связь между  этим  тревожным
признаком и тем, что они явно едут на запад.
   - Но ведь это же Найтсбридж, - сказала она.
   - А там, дальше, Кенсингтон, - отозвался он с нарочитым безразличием.
   - Но твоя мать живет совсем в другой стороне.
   - А мы живем здесь, - сказал сэр Айзек, сияя.
   - Но... - Она запнулась. - Айзек! Куда мы едем?
   - Домой, - ответил он.
   - Ты снял дом?
   - Купил.
   - Но... ведь он не готов!
   - Я об этом позаботился.
   - А как же прислуга! - воскликнула она в растерянности.
   -  Не  беспокойся.  -  На  его  лице  появилась  торжествующая  улыбка.
Маленькие глазки возбужденно блестели. - Все готово.
   - Но прислуга! - повторила она.
   - А вот увидишь, - сказал он. - У нас есть дворецкий... И все остальное
тоже.
   - Дворецкий!
   Он больше не мог сдерживаться.
   - Я давно начал его готовить, - сказал он. - Уже не один месяц...  Этот
дом... Я приглядел еще до того, как встретился с тобой. Это очень  хороший
дом, Элли...
   Счастливая молодая жена, совсем еще девочка, проехала через Бромтон  до
самого Уолэм-Грина и никак не могла прийти в себя. Такое  чувство,  должно
быть, испытывали некогда женщины, трясясь в двуколках. Перед глазами у нее
мелькали кошмарные видения - дворецкий, целый сонм дворецких.
   Трудно было представить себе что-либо более огромное и  величественное,
чем Снэгсби, встретивший ее на пороге дома, который муж так неожиданно  ей
подарил.
   Читатель уже побывал в этом доме