и.  Этот  материал  подтверждается
цифровыми данными о "позорных стульях" [к позорным стульям  привязывали  в
Англии  женщин  дурного  поведения  и  мошенников],  а  дальше   тщательно
анализируется статистика супружеских преступлений, совершенных  в  Берлине
за 1901-1902 годы. Но пусть исследователь сравнит в  этой  связи  то,  что
сделала Паулина из "Зимней сказки",  и  вспомнит  свой  собственный  опыт.
Более того, трудно сказать, в какой мере  угрызения  совести  леди  Харман
были вызваны иной  причиной  -  тем,  что  она  поставила  себя  в  ложное
положение, сказав сэру Айзеку неправду.
   И вдруг эта бурная сцена в большой розовой  спальне,  когда  сэр  Айзек
бегал по комнате, останавливался, поворачивался  и  размахивал  руками,  а
леди Харман в  отчаянии  цеплялась  за  туалетный  столик  и  готова  была
разорваться между своими новыми обязательствами, чувством вины и  глубоким
инстинктивным  сознанием  ответственности,  столь   свойственным   женской
природе, была прервана, как часто  прерывается  повествование  в  романах,
только  вместо  незаменимого   многоточия   раздался   низкий,   дрожащий,
успокаивающий звук гонга, в который ударил Снэгсби: Бумм! Бум! Буммм!)
   - А, черт! - взмахнув  кулаками,  воскликнул  сэр  Айзек  таким  тоном,
словно это была худшая провинность Эллен. - Ведь мы еще не одеты к обеду!


   Обед прошел  в  торжественном  молчании,  чем-то  напоминая  придворную
церемонию.
   Миссис Собридж была, пожалуй,  даже  слишком  деликатна,  -  она  съела
немного супу и цыплячье крылышко у себя в  комнате.  Сэр  Айзек  спустился
вниз первый, и жена застала его в огромной столовой - он стоял  у  камина,
широко расставив ноги, и угрюмо ждал ее. Она причесала свои темные  волосы
как можно проще и  надела  голубое  бархатное  домашнее  платье,  а  потом
заглянула в детскую, где дети уже спали беспокойным: сном.
   Муж и жена сели за обеденный  стол  работы  Шератона  -  гордость  сэра
Айзека, один из лучших предметов обстановки, какой ему удалось купить, - а
Снэгсби с лакеем, напуганные и притихшие, усердно им прислуживали.
   Леди Харман и ее муж не обменялись за  обедом  ни  единым  словом;  сэр
Айзек  ел  суп  довольно  шумно,  как  и  подобает  человеку,   с   трудом
сдерживающему справедливое негодование, и один раз хриплым голосом заметил
Снэгсби,  что  булочка  плохо  выпечена.  В  перерывах  между  блюдами  он
откидывался на спинку стула и тихонько насвистывал сквозь  зубы.  Это  был
единственный звук, нарушавший мягкую  тишину.  Леди  Харман  с  удивлением
обнаружила, что проголодалась, но ела с задумчивым достоинством и пыталась
как-то переварить неприятный разговор, который ей пришлось выдержать.
   Но это был совершенно неудобоваримый разговор.
   Ее сердце снова ожесточилось. Подкрепившись и отдохнув  от  его  крика,
она несколько оправилась от унижения и вновь  обрела  решимость  утвердить
свою свободу бывать где угодно и думать что угодно. Она стала  придумывать
какой-нибудь способ заявить об этом так,  чтобы  не  вызвать  новый  поток
упреков. Сказать это в конце обеда? Сказать в присутствии Снэгсби?  Но  он
может напуститься на нее даже при  Снэгсби,  а  эта  мысль  была  для  нее
невыносима. Она смотрела  на  него  поверх  старинной  серебряной  вазы  с
розами, стоявшей посреди стола, - розы были красивые, самого нового сорта,
- и раздумывала о том, как он будет вести себя в том или ином случае.
   Обед шел заведенным порядком, и они уже перешли к десерту. Подали вино,
Снэгсби  положил  около  своего  хозяина  сигары  и  маленькую  серебряную
зажигалку.
   Леди Харман медленно встала, собираясь заговорить.  Сэр  Айзек  остался
сидеть, глядя на нее, - в его карих, с красными ободками глазах  затаилась
ярость.
   И она почувствовала, что не может с ним разговаривать.
   -  Пожалуй,  пойду  проведаю  маму,  -  сказала   она   наконец   после
принужденного молчания.
   - Она просто притворяется, - сказал сэр Айзек ей вслед, когда  она  уже
выходила из комнаты.
   Мать, закутанная в шаль, сидела у  камина,  и  Эллен,  как  полагается,
справилась о ее здоровье.
   - У меня  только  чуть-чуть  голова  побаливает,  -  призналась  миссис
Собридж. - Но сэр Айзек так расстроился из-за Джорджины и из-за...  -  она
запнулась, - из-за всего этого, что я решила не попадаться ему под руку.
   - Что же сделала Джорджина?
   - Про это написано в газете, дорогая. Вон она на столе.
   Эллен прочитала заметку в "Таймс".
   - Это Джорджина достала для них билеты, - объяснила миссис  Собридж.  -
Лучше б ей этого не делать. Это было так... так опрометчиво с ее стороны.
   Пока леди Харман читала заметку, обе молчали. Потом она положила газету
и спросила мать, не нужно ли ей чего-нибудь.
   - Я... я надеюсь, теперь все  уладилось,  дорогая?  -  спросила  миссис
Собридж.
   - Конечно, - ответила дочь. - Так, значит, тебе ничего не нужно, мама?
   - От меня ведь все скрывают.
   - Теперь все хорошо, мама.
   - Он так на меня накинулся...
   - Это было некрасиво... со стороны Джорджины.
   - Я в таком трудном положении. Лучше б он не разговаривал со  мной  обо
всем этом... Джорджина меня ни во что не ставит, а теперь  вот  он...  Это
так неразумно... Заводить споры. Ты знаешь, дорогая, я  все  думала,  что,
если мне ненадолго уехать в Бурнемут...
   Ее дочери эта мысль,  видимо,  понравилась.  Она  подошла  к  камину  и
посмотрела на мать ласковым взглядом.
   - Ты не беспокойся, мама, - сказала она.
   - Миссис Блекхорн говорила мне, что там есть прелестный тихий пансион у
самого моря... Там никто не будет меня оскорблять. Ты знаешь... - Голос ее
дрогнул. - Он оскорблял меня, нарочно хотел оскорбить. Я  так  расстроена.
Никак не могу этого забыть.


   Леди Харман вышла на лестницу. Она чувствовала, что ей не у кого искать
поддержки. (Если б только она не солгала!) Пересилив себя, она  спустилась
вниз, в столовую. (Ложь была необходима. И в конце концов это мелочь.  Это
не должно заслонять главного.)
   Она тихо вошла в столовую и  увидела  мужа  у  камина,  погруженного  в
мрачные размышления. Рядом, на мраморной каминной доске, стояла рюмка; сэр
Айзек потягивал портвейн, несмотря на решительное запрещение врача,  и  от
вина глаза его покрылись красными прожилками, а  на  обычно  бледном  лице
проступили мелкие красные пятна.
   - Ну! - сказал он, резко поднимая голову, когда она  закрыла  за  собой
дверь.
   У обоих на лицах было выражение, как у боксеров перед схваткой.
   - Я хочу, чтобы ты понял... - сказала она и добавила:  -  Ты  так  себя
вел...
   Тут она потеряла  самообладание,  и  голос  ее  дрогнул.  В  ужасе  она
почувствовала, что готова заплакать.  Огромным  усилием  воли  ей  удалось
овладеть собой.
   - Не думаю, чтобы ты имел право только потому, что я твоя жена, следить
за каждым моим шагом. Ты не имеешь такого права. А я имею  право  наносить
визиты... Так и знай, я поеду на прием к  леди  Бич-Мандарин.  На  будущей
неделе. И еще я обещала быть у мисс Олимони к чаю.
   - Ну, дальше, - угрюмо буркнул он.
   - А еще я поеду на обед к  леди  Вайпинг;  она  меня  пригласила,  и  я
приняла приглашение. Но это будет позже.
   Она замолчала.
   Он, казалось, задумался. Потом вдруг лицо его ожесточилось.
   - Никуда вы не поедете, миледи, - сказал он. - Можете быть уверены.  Не
поедете! Ясно?
   И, еще крепче стиснув руки, шагнул к ней.
   - Вы забываетесь, леди Харман,  -  сказал  он  серьезно  и  решительно,
понизив голос. - Вы забыли, кто вы такая. Приходите и  говорите  мне,  что
намерены сделать то-то и то-то. Разве вы не знаете, леди Харман, что  долг
жены велит  вам  беспрекословно  повиноваться  мне,  делать  все,  чего  я
потребую? - Он вытянул худой указательный палец,  чтобы  подчеркнуть  свои
слова. - И я заставлю вас повиноваться!
   - Я имею полное право... - повторила она.
   Но он не обратил на это никакого внимания.
   - Что это вы вздумали, леди Харман? Собираетесь разъезжать по знакомым.
Ну нет! Только не в  моем  автомобиле  и  не  на  мои  деньги.  Здесь  все
принадлежит мне, леди Харман, все дал вам я.  И  если  вы  намерены  иметь
целую кучу друзей отдельно от меня, где они будут вас посещать? Во  всяком
случае не в моем доме! Если я их здесь застану, то вышвырну вон.  Мне  они
не нужны. Я их выгоню. Понятно?
   - Я не рабыня.
   - Вы моя жена, а жена должна повиноваться мужу. У лошади не может  быть
две головы, а здесь, в этом доме, голова я.
   - Я не рабыня и никогда ею не буду.
   - Вы моя жена и должны выполнять  условия  сделки,  которую  заключили,
когда вышли за меня замуж. Я готов, в разумных пределах, предоставить  вам
все, чего вы пожелаете, если вы будете выполнять свой долг,  как  подобает
жене. Я вас совсем избаловал. Но шляться одной - таких штучек и потачек не
допустит ни один мужчина из тех, кого  можно  назвать  мужчиной.  И  я  не
допущу... Вот увидите. Увидите, леди Харман... Вы у меня  живо  возьметесь
за ум! Понятно? Можете начинать свои фокусы хоть сейчас.  Давайте  сделаем
опыт. Посмотрим, что из этого выйдет. Только не думайте, что я буду давать
вам деньги, не думайте, что я буду помогать вашей нищей  семье,  пожертвую
ради вас своими убеждениями. Пусть каждый из нас поживет сам по  себе,  вы
идите своей дорогой, а  я  пойду  своей.  И  посмотрим,  кому  это  скорее
надоест, посмотрим, кто пойдет на попятный.
   - Я пришла сюда, - сказала леди Харман, - чтобы разумно поговорить...
   - Но увидели, что у меня тоже есть  разум!  -  перебил  ее  сэр  Айзек,
сдерживая крик. - У меня тоже есть разум!
   - Вы это считаете... разумом? А я - нет, - сказала леди Харман и  вдруг
расплакалась.
   Спасая остатки достоинства, она ушла. Он не  потрудился  открыть  перед
ней дверь и стоял, чуть  сгорбившись,  глядя  ей  вслед  и  сознавая,  что
одержал верх в споре.


   В тот вечер, отпустив горничную, леди Харман некоторое время сидела  на
низеньком стульчике у камина; сначала  она  обдумывала  события  минувшего
дня, а потом впала в такое состояние, когда  человек  не  столько  думает,
сколько сидит в такой позе, будто думает. Скоро она ляжет спать, не  зная,
что ее ждет завтра. Она никак не могла прийти в себя после  бурной  сцены,
которую вызвало ничтожное ее неповиновение.
   А потом произошло нечто невероятное, настолько невероятное,  что  и  на
другой день она не могла решить, что это было - сон или явь. Она  услышала
тихий, знакомый звук. Этого она ожидала меньше  всего  на  свете  и  резко
обернулась. Оклеенная обоями дверь из комнаты  мужа  приотворилась,  потом
открылась пошире, и в щель  просунулась  его  голова,  имевшая  не  совсем
достойный вид. Волосы были всклокочены, видимо, он уже лежал и  вскочил  с
постели.
   Несколько секунд он, не отрываясь, смотрел на нее смущенно и испытующе,
а потом все его тело, облаченное в полосатую пижаму,  всунулось  вслед  за
головой в комнату. Он виновато подошел к ней.
   - Элли, - прошептал он. - Элли!
   Она запахнула на себе халат и встала.
   - В чем дело, Айзек?  -  спросила  она,  удивленная  и  смущенная  этим
вторжением.
   - Элли, - сказал он все так же шепотом. - Давай помиримся.
   - Мне нужна свобода, - сказала она, помолчав.
   - Не будь глупой, Элли, - прошептал он с упреком,  медленно  подходя  к
ней. - Помиримся. Брось эти глупости.
   Она покачала головой.
   - Мы должны договориться. Ты не можешь разъезжать одна бог весть  куда,
мы должны... должны быть разумны.
   Он остановился в трех шагах от нее. В его  бегающих  глазах  теперь  не
было ни грусти, ни ласковой теплоты - ничего, кроме страсти.
   - Послушай, - сказал он. - Все это вздор...  Элли,  старушка,  давай...
Давай помиримся.
   Она посмотрела на него, и ей вдруг стало ясно, что она вовсе не  боится
его, что ей это только казалось. Она упрямо покачала головой.
   - Это же неразумно, - сказал он. -  Ведь  мы  были  самыми  счастливыми
людьми на свете... В разумных пределах ты можешь иметь все, чего захочешь.
   Предложив ей эту сделку, он замолчал.
   - Мне нужна независимость, - сказала она.
   -  Независимость!  -  отозвался  он.   -   Независимость!   Какая   еще
независимость?
   Казалось, это слово сначала повергло  его  в  печальное  недоумение,  а
потом привело в ярость.
   - Я пришел помириться с тобой, - сказал он с горечью,  -  пришел  после
всего, что ты сделала, а ты тут болтаешь о независимости!
   У него не хватало слов, чтобы выразить свои чувства. Злоба вспыхнула на
его лице. Он  зарычал,  поднял  сжатые  кулаки,  и,  казалось,  готов  был
наброситься на нее, но потом в яростном исступлении  круто  повернулся,  и
полосатая пижама скачками вылетела из ее комнаты.
   - Независимость!..
   Стук, грохот расшвыриваемой мебели, а потом тишина. Несколько мгновений
леди Харман стояла неподвижно, глядя  на  оклеенную  обоями  дверь.  Потом
засучила рукав и больно ущипнула свою белую руку.
   Нет, это был не сон! Все это произошло в действительности.


   Ночью леди Харман проснулась без четверти три и очень  удивилась.  Было
ровно без четверти три, когда она коснулась кнопки хитроумного серебряного
приспособления на  столике  у  кровати,  которое  отбрасывало  на  потолок
светящееся изображение циферблата. Теперь мысли ее  уже  не  просто  текли
сами по себе, она напряженно думала. Но вскоре поняла, что ничего не может
придумать. В памяти все время вертелся обезумевший человечек  в  полосатой
пижаме, который уносился от нее, словно гонимый ураганом. Ей казалось, что
это было символом окончательного разрыва, происшедшего в  тот  день  между
ней и мужем.
   Она  чувствовала  себя,  как  государственный  деятель,  который,  ведя
какие-то маловажные переговоры, вдруг по оплошности объявил войну.
   Она  была  сильно  встревожена.  Впереди   ей   виделись   бесчисленные
неприятности. При этом она  вовсе  не  была  так  непоколебимо  уверена  в
правоте своего дела, как подобает безупречному рыцарю. Она  была  правдива
от природы, и ее беспокоило, что  в  борьбе  за  свое  право  на  свободу,
которой пользуются все в обществе, она вынуждена была  молчаливо  признать
некую правоту мужа, так как скрыла,  что  ездила  с  мужчиной.  Она  гнала
сомнения, но в глубине души не была уверена, что женщина  вправе  свободно
разговаривать с мужчинами, кроме своего мужа.  Разумом  она  с  презрением
отвергла эти сомнения. Но они все равно не покидали ее. И леди Харман  изо
всех сил старалась от них избавиться...
   Она попыталась продумать все снова. А так как думать она  не  привыкла,
то ее мысли вылились в форму воображаемого разговора  с  мистером  Брамли,
которому она объясняла затруднительность своего положения. Ей  приходилось
подыскивать слова. "Понимаете, мистер Брамли, - говорила она мысленно, - я
хочу выполнить свой долг  жены,  обязана  его  выполнить.  Но  так  трудно
решить, где же кончается долг и  начинается  просто  рабство.  Я  не  могу
поверить, что долг женщины -  слепое  повиновение.  Женщине  необходима...
независимость". И тут она задумалась  о  том,  что  же  значит  это  слово
"независимость", до сих пор такой вопрос не приходил ей в голову... И пока
она обо всем этом думала, в  ее  воображении  все  яснее  рисовался  некий
идеализированный мистер Брамли,  очень  серьезный,  внимательный,  чуткий,
который дает ей  умные,  спасительные,  ободряющие  советы,  от  чего  все
становится ясным и  простым.  Такой  человек  был  ей  необходим.  Она  не
перенесла бы ату ночь, если бы не могла вообразить мистера Брамли таким. А
когда она воображала его таким, то  тянулась  к  нему  всем  сердцем.  Она
чувствовала, что накануне не сумела высказаться по-настоящему,  уклонилась
от самого главного, говорила совсем не то, и все же он так чудесно понимал
ее. Не раз он говорил такие слова, как будто  читал  ее  мысли.  И  она  с
особой  радостью  вспомнила,  какое  озабоченное,   задумчивое   выражение
появлялось иногда в его глазах, словно мыслями он проникал гораздо глубже,
чем позволяли ее  неловко  высказанные  сомнения.  Он,  видимо,  обдумывал
каждое ее слово и так многозначительно хмыкал...
   Ее  мысли  вернулись  к  убегающей  фигурке  в  полосатой  пижаме.  Она
страшилась непоправимости разрыва. Что он сделает завтра? И что делать ей?
Заговорит ли он  с  ней  за  завтраком,  или  же  ей  придется  заговорить
первой?.. Она жалела, что у нее нет денег. Если бы она знала, то запаслась
бы деньгами, прежде чем начать...
   Мысли ее все кружились, и только на рассвете она заснула.


   Мистер Брамли тоже плохо спал в эту ночь.  Он  с  огорчением  вспоминал
один за другим все свои промахи и особенно стычку с кассиром,  придумывая,
что он мог бы сделать, если б не сделал то, что сделал. А так он бог весть
чего натворил. Он чувствовал, что  безнадежно  испортил  то  благоприятное
впечатление, которое складывалось о нем  у  леди  Харман,  разрушил  образ
умного, понимающего, талантливого  человека,  у  которого  женщина  всегда
может найти поддержку; он только суетился и был  беспомощен,  до  смешного
беспомощен; жизнь представлялась ему скопищем ужасных несоразмерностей,  и
он был уверен, что уже никогда не сможет улыбнуться.
   Он совсем не думал о том, как встретил леди Харман  ее  муж.  Не  очень
занимали его и проблемы  ответственности  перед  обществом,  которые  леди
Харман пыталась перед ним поставить. Слишком  сильно  было  в  нем  личное
разочарование.
   Около половины пятого он несколько успокоился на  мысли,  что  в  конце
концов некоторая непрактичность свойственна писательской  натуре,  и  стал
раздумывать, какие цветы мудрости мог бы собрать Монтень с такого дня;  он
начал, подражая ему, мысленно сочинять очерк и заснул под утро,  в  десять
минут шестого.
   У мистера Брамли были и более достойные черты, и, прежде чем расстаться
с ним, мы рассмотрим их пристальней,  но  сейчас,  когда  он  так  упал  в
собственных глазах, от этих черт не осталось и следа.



7. ЛЕДИ ХАРМАН ПОЗНАЕТ СЕБЯ

   Так разразилась серьезная, давно назревавшая ссора между леди Харман  и
ее мужем и перешла в прямую вражду.
   Не скрывая, что все мои симпатии на  стороне  леди  Харман,  я  все  же
вынужден признать, что она начала этот конфликт опрометчиво,  необдуманно,
без подготовки и ясной цели. Это я особенно должен подчеркнуть: без  ясной
цели. Она хотела только утвердить за  собой  право  изредка  ездить,  куда
пожелает, выбирать себе друзей -  словом,  пользоваться  обычными  правами
взрослого  человека,  и,  утверждая  это,  никак  не  ожидала,  что   сюда
примешаются экономические вопросы или что между ней и ее мужем  произойдет
полный разрыв. Это казалось лишь мелким, частным вопросом, но едва к  нему
прикоснулся  сэр  Айзек,  как  десятки  других  вещей,  которые   казались
бесконечно далекими и о которых она никогда по-настоящему не думала,  были
втянуты в спор. Все дело в том, что он вмешивал  в  этот  спор  многое  не
только извне, но и изнутри - из мира  ее  души.  Она  поняла,  что  готова
бороться не только за свою свободу, а также за  то,  о  чем  раньше  и  не
помышляла, за то, чтобы муж был от  нее  подальше.  Что-то  в  создавшемся
положении толкало ее к этому, и она была удивлена.  Это  поднялось  вдруг,
как снайпер из засады. Теперь право уходить из дому стало лишь поводом для
того, чтобы потребовать гораздо более широкой независимости. Она  даже  не
смела подумать, как далеко эта независимость может простираться.
   Ее охватил страх. Она не была готова так  решительно  пересмотреть  всю
свою жизнь. И у нее вовсе не было уверенности в своей правоте. В то  время
ее представление о брачном договоре склонялось  в  пользу  мужа.  В  конце
концов разве не обязана она ему повиноваться? Разве не должна покорно идти
ему во всем навстречу? Разве не обязана выполнять все требования  брачного
договора? И, когда она  вспомнила,  как  он  в  полосатой  пижаме  убегал,
охваченный отчаянием, природное чувство  долга  вызв