лова,  ставившие  его  в
тупик, смотрела на него с  неожиданным  выражением,  когда  с  ней  бывало
трудно...
   Я пишу все это не для того, чтобы объяснить переживания мистера Брамли,
а чтобы читатель лучше представил его себе.  Вероятно,  в  человеке  вечно
зреет желание поговорить с другим по душам, во всяком случае, когда мистер
Брамли ехал поговорить с леди Харман, у него было горькое чувство, что  он
никогда уже не сможет поговорить по душам с  Юфимией  о  некоторых  вещах,
которыми они в свое время пренебрегали. А это так помогло бы ему теперь...
   Думая обо всем этом, он смотрел на знакомые красноватые вершины холмов,
которые буран замел  снегом,  на  поросшие  вереском  склоны,  на  темные,
таинственные леса, на  пятна  яркой  зелени,  где  однообразие  вересковой
пустоши нарушала болотистая лужайка. Несмотря  на  солнечный  день,  живые
изгороди покрылись с  северной  стороны  голубоватым  налетом  инея,  а  с
деревьев на палую хвою слетала утренняя изморозь;  он  не  раз  видел  эту
картину, и через много лет здесь будет все то же; весь  этот  простор,  по
которому гуляет ветер, воплощал собой вечность, словно все останется таким
же реальным,  когда  леди  Харман  не  будет.  И  таким  же  реальным  все
останется, когда не будет его, и новые юные Юфимии и юные Джорджи  Брамли,
в иных одеждах и уже не на тандемах, приедут сюда  и  поймут  своим  ясным
молодым умом,  что  все  это  предназначено  для  них:  эта  гостеприимная
природа,  на  самом  деле  совершенно  равнодушная  в  своем   безмятежном
постоянстве ко всем их надеждам и мечтам.


   Размышления мистера  Брамли  о  постоянстве  природы  и  переменчивости
людских судеб сразу прервались, едва он увидел Блэк  Стрэнд  и  обнаружил,
что некогда  милый  и  уютный  домик  изуродован  пристройками,  кустарник
выкорчеван, в старом сарае прорублены окна, а на трубах - поскольку они не
дают хорошей тяги - приделаны весьма полезные украшения в  виде  колпаков.
Расчищая место, сэр Айзек вырубил лес на склоне  холма  и  намеревался  на
будущее лето разровнять место для двух теннисных кортов.
   Крыльцо тоже было неузнаваемо, от жасмина не осталось и  следа.  Мистер
Брамли решительно не мог взять в толк, что же произошло, позже  он  узнал,
что сэр Айзек очень выгодно присмотрел в Эйлхеме подлинный, величественный
и в то же время простой портал XVIII века и, пронумеровав каждый  кусочек,
решил перевезти его сюда с  крайними  предосторожностями,  чтобы  украсить
Блэк  Стрэнд.  Мистер  Брамли,  стоя  среди  груды  камня,  нажал   кнопку
негромкого, но энергичного электрического звонка, и двери отворила уже  не
миссис Рэббит, а дородный Снэгсби.
   В дверях этого дома Снэгсби имел какой-то нелепый вид, словно  огромная
голова в крохотной шляпе. Мистеру Брамли показалось,  что  со  времени  их
последней встречи дворецкий воспрял духом и обрел  прежнюю  уверенность  в
себе. Кто старое помянет, тому  глаз  вон.  Мистера  Брамли  приняли,  как
принимают гостя  во  всяком  порядочном  доме.  Его  провели  в  маленький
кабинет-гостиную со ступенчатым полом, где он  провел  столько  времени  с
Юфимией, и он просидел там почти полчаса, прежде чем появилась хозяйка.
   Комната мало изменилась.  Одинокая  роза  Юфимии  исчезла,  вместо  нее
появилось несколько серебряных ваз, и в каждой стояли крупные  хризантемы,
привезенные из Лондона. Сэр Айзек, который, как сорока,  хватал  все,  что
попадалось на глаза, поставил в углу у  камина  очень  красивый  подлинный
шкаф эпохи королевы Анны [Анна Стюарт, королева Великобритании и  Ирландии
к 1702 по 1714 г.], на столе лежали роман Элизабет Робинз и  две  или  три
книги феминистского  и  социалистического  содержания,  которые,  конечно,
могли бы быть в доме и при мистере Брамли, но не лежали бы так на виду.  В
остальном все было по-прежнему.
   Эта комната, подумал мистер Брамли среди прочих размышлений, совсем как
сердце: пока она существует, здесь всегда должны быть вещи и  люди.  Каким
бы светлым, чудесным и нежным ни было прошлое, все равно пустота  требует,
чтобы  ее  заполнили  снова.  Сущность  жизни  в  ее  ненасытности.  Каким
законченным казался этот дом, когда они  с  Юфимией  здесь  устроились!  И
вообще какой полной казалась жизнь в двадцать  семь  лет!  С  тех  пор  он
каждый год что-то узнавал или по крайней мере мог  бы  узнать.  И  наконец
начал понимать, что еще ничего не знает...
   Дверь  отворилась,  и  леди  Харман,  высокая,  темноволосая,  помедлив
мгновение на пороге, вошла в комнату.
   Она производила на него всегда одно и  то  же  впечатление:  словно  он
только теперь вспомнил, какая она. Когда он  был  далеко  от  нее,  то  не
сомневался, что она красива, а когда  снова  видел  ее,  то  с  удивлением
обнаруживал, как бледно запечатлелась в памяти ее красота.  Мгновение  они
молча смотрели друг на друга. Потом она закрыла дверь и подошла к нему.
   Едва мистер Брамли взглянул на нее,  все  его  философское  уныние  как
рукой сняло. Он воспрянул духом. Теперь он думал только о ней, о том,  как
она к нему относится, и больше ни о чем на свете.
   Он заметил, что лицо ее, обрамленное темными волосами, стало бледней  и
серьезней, а фигура - чуть тоньше.
   И когда она подошла, что-то в ней заставило его почувствовать, что  она
к нему не безразлична, что его приезд пробудил в ней, как и в  нем,  самые
живые чувства. Повинуясь внезапному порыву, она протянула ему обе руки,  и
он, тоже охваченный порывом, взял и поцеловал их. Сделав это, он устыдился
своего безрассудства, поднял взгляд и увидел в  ее  глазах  робость  лани.
Вдруг  она  спохватилась,  отняла  руки,  и  оба  поняли,  что   поступили
опрометчиво. Она подошла к окну и стояла так довольно долго, глядя в  сад,
потом опять повернулась. Теперь она положила руки на спинку стула.
   - Я знала, что вы приедете меня проведать, - сказала она.
   - Я так о вас беспокоился, - сказал он, и оба замолчали, думая об  этих
словах. - Видите ли, - объяснил  он,  -  я  не  мог  понять,  что  с  вами
произошло. И почему вы это сделали.
   - Сначала я спросила у вас совета, - сказала она.
   - Вот именно.
   - Сама не знаю, зачем я разбила это окно. Вероятно, только потому,  что
хотела уйти от мужа.
   - Но почему же вы не пришли ко мне?
   - Я не знала, где вас найти. И кроме того, мне как-то не хотелось  идти
к вам.
   - Но ведь в тюрьме было ужасно, правда? Ведь там страшный холод? Я  все
думал о том, как вы сидите одна  ночью  в  какой-нибудь  душной  камере...
вы...
   - Да, там было холодно, - призналась она. - Но это пошло мне на пользу.
Там было тихо. Первые дни  казались  бесконечными,  а  потом  время  пошло
быстрее. И наконец полетело совсем быстро. Я стала думать. Днем мне давали
маленькую табуретку. Я сидела на ней и думала о многом таком,  что  прежде
никогда не приходило мне в голову.
   - Так, - сказал мистер Брамли.
   - Вот и все, - сказала она.
   - И в результате вы вернулись сюда! - сказал он с легким упреком, тоном
человека, который имеет право говорить об этом.
   - Видите ли, - сказала она после недолгого молчания, - за это время нам
удалось достичь взаимопонимания. Мы с мужем  не  понимали  друг  друга.  А
теперь нам удалось... объясниться.
   - Да, - продолжала она. -  Вы  знаете,  мистер  Брамли,  мы...  мы  оба
неправильно понимали друг друга. Поэтому-то и еще потому,  что  мне  не  у
кого было попросить совета,  я  обратилась  к  вам.  Писатели  так  хорошо
разбираются в этих вещах. Вы знаете столько жизней, с вами можно  говорить
так, как ни с кем другим; вы вроде доктора в этих  делах.  Я  должна  была
заставить мужа понять, что я взрослый человек, и мне нужно было  подумать,
как совместить долг и... свободу... А сейчас муж болен. Он слег, некоторое
время ему было трудно дышать - доктор думает, что  это  астма,  -  деловые
волнения расстроили его, и ему стало  хуже.  Сейчас  он  наверху  -  спит.
Конечно, если бы я знала, что  он  заболеет  из-за  меня,  то  никогда  не
сделала бы ничего подобного. Но что сделано, то сделано, мистер Брамли,  и
вот я вернулась домой. После этого многое изменилось. Все  стало  на  свои
места...
   - Я вижу, - с глупым видом сказал мистер Брамли.
   Когда она говорила это,  ему  казалось,  что  темная  завеса  упала  на
романтические дали. Она стояла, словно прикрываясь стулом. Голос ее звучал
решительно, но мистер Брамли чувствовал, что она знает, как от  этих  слов
меркнут и гаснут его мечты. Он выслушал ее спокойно, но  потом  вдруг  все
его существо восстало против такого решения.
   - Нет! - воскликнул он.
   Она молча ждала, что он скажет.
   - Понимаете, - сказал он, - я думал, все дело в том, что вы хотели уйти
от мужа... что эта жизнь для вас невыносима, что вы были... Простите, если
я беру на себя смелость... если я вмешиваюсь не  в  свое  дело.  Но  какой
смысл притворяться?  Вы  для  меня  очень,  очень  много  значите.  И  мне
казалось, что вы не любите мужа, что вы  порабощены  и  несчастны.  Я  был
готов на все, только бы вам помочь, на все, что  угодно,  леди  Харман.  Я
знаю, это может показаться смешным, но  было  время,  когда  я  готов  был
умереть, лишь бы знать, что  вы  счастливы  и  свободны.  Так  я  думал  и
чувствовал... А потом... потом вы вернулись сюда. Как видно,  вам  это  не
претит. Я ошибся...
   Он замолчал, и лицо его светилось необычайной искренностью. На  миг  он
перестал быть застенчивым.
   - Я знаю, что это правда, - сказала  она.  -  Знаю,  что  была  вам  не
безразлична.  Именно  поэтому  я  так  хотела  поговорить  с   вами.   Мне
казалось...
   Она сжала губы, как всегда, когда старалась подыскать слово.
   - Я не понимала по-настоящему своего мужа, мистер  Брамли,  да  и  себя
тоже. Я видела только, как он беспощаден ко мне... и беспощаден  в  делах.
Но теперь все переменилось. К тому же я забывала о его слабом здоровье. Он
очень болен; мне кажется, его болезнь начиналась уже тогда.  Вместо  того,
чтобы объясниться со мной... он... разволновался... и поступил  неразумно.
А теперь...
   - Теперь, я полагаю, он... объяснился с вами, -  сказал  мистер  Брамли
медленно и с глубочайшим  отвращением.  -  Леди  Харман,  что  же  он  вам
объяснил?
   - Дело не столько в том, что он мне объяснил, мистер Брамли, -  сказала
леди Харман, - сколько в том, что все объяснилось само собой.
   - Но как, леди Харман? Как?
   - Понимаете, я была совершенной девчонкой, почти ребенком, когда  вышла
за него замуж. Естественно, он старался сам обо всем заботиться, и на  мою
долю ничего не оставалось. И столь же естественно, он не  замечал,  что  я
уже взрослая женщина. Нужно было что-то сделать. Конечно,  мистер  Брамли,
он был в ужасе, но потом написал мне письмо, что все  понял,  -  это  было
такое искреннее, необычное письмо, он никогда со мной так не говорил...  я
была просто поражена. Он написал, что не хочет стеснять мою  свободу,  что
он сделает... устроит все так, чтобы я чувствовала себя свободной и  могла
бывать,  где  хочу.  Это  было  благородное  письмо,  мистер  Брамли.   Он
благородно отнесся ко всему,  что  было  между  нами.  Написал  мне  такие
добрые, хорошие слова, совсем не то, что раньше... - Она вдруг  замолчала,
потом заговорила снова: - Знаете, мистер Брамли, так трудно говорить  одно
и умалчивать о другом - о том, что язык как-то не поворачивается  сказать,
и все же, если я не скажу вам, вы не сможете понять наших отношений.
   Она бросила на него умоляющий взгляд.
   - Говорите все, что считаете нужным, - сказал он.
   - Когда боишься человека  и  чувствуешь,  что  он  неизмеримо  сильнее,
суровее и тверже тебя, а потом вдруг видишь, что это совсем  не  так,  все
сразу меняется.
   Он кивнул, глядя на нее.
   Она понизила голос почти до шепота.
   - Мистер Брамли, - сказала она, - когда я вернулась к нему - вы знаете,
он уже лежал больной, - то вместо того,  чтобы  меня  ругать,  он  плакал.
Плакал,  как  обиженный  ребенок.  Уткнулся  лицом  в  подушку   -   такой
несчастный... Я никогда не видела, чтобы он плакал, разве только один раз,
давным-давно...
   Мистер Брамли смотрел на ее нежное покрасневшее лицо, и  ему  казалось,
что он в самом деле готов хоть сейчас умереть за нее.
   - Я поняла, какой я была жестокой, - сказала она. - В тюрьме  я  думала
об этом, думала, что женщины не должны быть жестокими, несмотря ни на что,
и когда увидела его таким, то сразу поняла, как  это  верно...  Он  просил
меня быть хорошей женой. "Или нет, - сказал он. - Будь мне  просто  женой,
пусть даже не хорошей", - и заплакал...
   Мгновение мистер Брамли молчал.
   - Понимаю, - сказал он наконец. - Да, понимаю.
   - И потом дети, эти беспомощные маленькие создания. В тюрьме я очень  о
них беспокоилась. Я много думала о  них.  И  поняла,  что  нельзя  целиком
предоставлять их нянькам, чужим людям... Кроме  того,  вы  же  видите,  он
согласился почти на все, чего я хотела. Это касалось не только лично меня,
я беспокоилась об этих глупых девушках-забастовщицах. Я не хотела, чтобы с
ними плохо обращались. Мне было их жаль. Вы себе представить не можете, до
чего жаль. И он... он уступил в этом. Сказал, что я могу  разговаривать  с
ним о деле, о том, как мы ведем наше дело, - видите, какой он добрый.  Вот
почему я вернулась сюда. Куда же еще мне было идти?
   - Конечно, - с трудом выдавил из  себя  мистер  Брамли.  -  Я  понимаю.
Только...
   Он замолчал, подавленный, а она ждала.
   - Только не этого я ожидал, леди Харман. Я не  ожидал,  что  все  может
уладиться таким образом. Конечно, это разумно, это удобно  и  приятно.  Но
я-то думал... Ах! Я думал о другом, совсем о другом. Думал, что вы,  такая
красавица, попали в мир, где нет ни  страсти,  ни  любви.  Думал,  что  вы
созданы для красоты, для прекрасного и лишены всего этого... Но неважно, о
чем я думал! Неважно! Вы сделали выбор. Правда, я был уверен,  что  вы  не
любили, не могли любить этого человека. Мне казалось, вы сами чувствовали,
что жить с ним - это кощунство. И вот... Я отдал бы все на свете, все  без
остатка, чтобы спасти вас от этого. Потому... потому что вы для  меня  так
много значите. Но это была  ошибка.  Поступайте  так...  как  вы  считаете
нужным.
   Говоря это, он вскочил, сделал несколько  шагов,  повернулся  к  ней  и
произнес последние слова. Она тоже встала.
   - Мистер Брамли, - сказала она тихо. - Я вас не понимаю. О  чем  вы?  Я
должна была так поступить. Он... он мой муж.
   Он сделал нетерпеливый жест.
   - Неужели вы ничего не знаете о любви? - воскликнул он.
   Она сжала губы и стояла молча, не двигаясь, -  темный  силуэт  на  фоне
створчатого окна.
   Сверху послышался стук. Три удара, потом еще три.
   Леди Харман сделала едва заметное движение, словно  хотела  отмахнуться
от этого звука.
   - Любовь, - сказала она наконец. - Есть люди, которым дано ее изведать.
Это бывает... Бывает в юности. Но замужней женщине нельзя думать об  этом.
- Она говорила почти шепотом.
   - Надо думать о муже и  о  своем  долге.  Невозможно  вернуть  прошлое,
мистер Брамли.
   Стук раздался снова, чуть настойчивей.
   - Это муж, -  сказала  она.  И,  поколебавшись,  продолжала:  -  Мистер
Брамли, мне так нужна дружба, я очень хочу иметь  друга.  Мне  не  хочется
думать о... том, что лишит  меня  покоя...  о  безвозвратно  утраченном...
погибшем. О том, про что вы сейчас говорили. Какое это имеет отношение  ко
мне? - Он хотел было перебить ее, но она  его  остановила:  -  Будьте  мне
другом. К чему говорить о невозможном?  Любовь!  Мистер  Брамли,  о  какой
любви может помышлять замужняя  женщина?  Я  никогда  об  этом  не  думаю.
Никогда об этом не читаю. Я хочу быть верной долгу. Долгу перед ним, перед
детьми и перед своими ближними. Я хочу помогать слабым, страдающим  людям.
Хочу, чтобы он помогал им вместе со мной. Хочу  перестать  быть  праздной,
бесполезной расточительницей...
   Она протянула к нему руки.
   - Ох! - вздохнул он. И сказал: - Вы можете быть уверены, что, если я  в
силах вам помочь... я готов на все, лишь бы только не огорчать вас.
   Она сразу переменилась, стала доверчивой и серьезной.
   - Мистер Брамли, - сказала она. - Я должна идти к мужу. Он ждет меня. И
когда он узнает, что вы здесь, то захочет вас  видеть.  Вы  подниметесь  к
нему наверх?
   Мистер  Брамли  всем  своим  видом  старался  показать,  какая  в   нем
происходит борьба.
   - Я сделаю все, чего вы пожелаете, леди Харман, -  сказал  он  почти  с
театральным вздохом.
   Он проводил ее до двери и снова остался один в своем  бывшем  кабинете.
Он медленно подошел к старому письменному столу и сел  на  знакомый  стул.
Вскоре он услышал ее шаги наверху. Под  влиянием  странных  и  неожиданных
обстоятельств он легко впадал в театральность.
   - Господи! - сказал мистер Брамли.
   Он обращался к этой милой и знакомой комнате с обидой и недоумением.
   - Он ее муж! - сказал мистер Брамли и добавил: - О, эта власть слов...


   Мистеру Брамли, у которого  голова  шла  кругом,  показалось,  что  сэр
Айзек,  обложенный  подушками  на  диване  в  верхней  гостиной,  бледный,
подозрительный  и  тяжело   дышащий,   воплощал   в   себе   самодержавное
Собственничество. Все вокруг было ему покорно. Даже жена сразу  опустилась
до  положения  красивой  прислужницы.  Эта  болезнь,  сказал   он   гостю,
выразительно шевеля тонкими губами, - "дело  временное,  такое  со  всяким
может случиться". У него почему-то отнялась одна нога, "просто  пустяковое
нервное утомление", - а тут еще легкая астма, которая  то  появляется,  то
исчезает,  воспользовалась  его  слабостью  и  стала   одолевать   сильнее
обычного.
   - Элли хочет отвезти меня через неделю или две в  Мариенбад,  -  сказал
он.  -  Там  меня  подлечат,  она  тоже  поправится,  и  мы  оба  вернемся
здоровехонькие.
   Выходило, что неприятности минувшего месяца здесь старались обратить  в
шутку.
   - Слава богу, что они еще не остригли ей волосы, - сказал он неизвестно
к чему с таким видом, словно хотел сострить. И это был единственный  намек
на заключение леди Харман.
   Сэр Айзек был в домашнем костюме из шерсти ламы, его больная нога  была
накрыта очень красивой и  пышной  меховой  полстью.  Самые  лучшие,  яркие
подушки Юфимии были подложены ему под спину. Вся мебель была  переставлена
ради его удобства. У  изголовья,  под  рукой,  стоял  столик  с  отборными
лекарствами, медикаментами, снадобьями, укрепляющими средствами,  новейшие
развлекательные книжки валялись на полу между столиком и диваном. В  ногах
у сэра Айзека стоял перенесенный сюда из спальни столик Юфимии, а  на  нем
лежали письменные  принадлежности,  оставленные  стенографисткой,  которая
писала письма под его диктовку. Три черных кислородных  баллона  и  другие
приспособления в углу показывали, что  затрудненное  дыхание  сэра  Айзека
облегчали кислородом, а для услаждения взгляда по всей комнате в  изобилии
были расставлены цветы, привезенные из Лондона.  И,  конечно,  здесь  были
гроздья винограда, эти сказочные дары юга.
   Все  это  служило  фоном  для  сэра  Айзека,  который  в  ореоле  своей
собственнической страсти  красовался  на  переднем  плане  картины.  Когда
мистера Брамли провели наверх, Снэгсби накрыл столик у дивана и подал чай,
едва ли заботясь о еще чьем-либо удобстве. И  сам  сэр  Айзек  держался  с
уверенностью и  самонадеянностью  человека,  совершенно  оправившегося  от
потрясения. Какие бы он ни пролил там слезы, он добился своего и уже забыл
о них. "Элли" принадлежала ему, и дом и все вокруг тоже принадлежало ему -
один раз, когда она подошла к дивану,  он  даже  обнял  ее,  не  стесняясь
проявить свои собственнические чувства, - и настороженная подозрительность
его последней  встречи  с  мистером  Брамли  теперь  сменилась  выражением
хитрого и  затаенного  торжества  над  предугаданными  и  предотвращенными
опасностями.
   Пришла мать сэра Айзека, крепкая, смуглая, уверенная в себе,