вместе с леди Бич-Мандарин. На верхней
ступеньке  стояла  миссис  Крамбл,  кухарка  и  экономка   с   прекрасными
рекомендациями, в лучшем своем черном шелковом платье с оборками, а  из-за
ее спины  выглядывали  несколько  скромных  девиц  в  чепцах  и  фартуках.
Появился щуплый лакей и, чтобы быть  вровень  со  Снэгсби,  встал  на  две
ступеньки  выше  дворецкого  по  другую  сторону  викторианского  крыльца,
сделанного в средневековом духе.
   Почтительно сопровождаемый Снэгсби, рядом с которым беспомощно суетился
лакей, сэр Айзек помог жене выйти из автомобиля.
   - Все в порядке, Снэгсби? - спросил он с живостью и едва перевел дух.
   - В полном порядке, Сэр Айзек.
   - Так... Вот ваша хозяйка.
   - Надеюсь, миледи прибыла-с в свой новый дом благополучно-с.  Да  будет
мне позволено сказать, сэр Айзек, что все мы счастливы служить-с миледи.
   (Как все хорошо вышколенные слуги,  Снэгсби  старался  как  можно  чаще
вставлять "с", обращаясь к господам. Делал он это в знак  почтения  и  для
того, чтобы гости по  ошибке  не  приняли  его  за  равного,  так  же  как
неизменно носил фрак не по росту и складки на  брюках  не  спереди,  а  по
бокам).
   Леди Харман смущенно наклонила голову в ответ  на  это  приветствие,  а
потом сэр Айзек подвел ее к одетой в узкое шелковое платье миссис  Крамбл,
которая смиренно и почтительно присела перед своей новой госпожой.
   - Я надеюсь, миледи... - сказала она. - Надеюсь...
   Наступило короткое молчание.
   - Вот видишь, вся прислуга тут как тут, -  сказал  сэр  Айзек  и  вдруг
спохватился: - Чай готов, Снэгсби?
   Снэгсби, обращаясь к хозяйке, осведомился, куда подать чай: в сад или в
гостиную, и сэр Айзек решил, что лучше в сад.
   - Там, дальше, еще один зал, - сказал он и взял жену за  руку,  оставив
миссис Крамбл в почтительном поклоне у стола в прихожей. Всякий  раз,  как
она приседала, шелка ее громко шелестели...
   - А сад очень большой, - сказал сэр Айзек.


   И вот женщина, которая еще три недели  назад  была  девочкой,  высокая,
темноглазая, слегка смущенная и совсем юная, вошла  в  приготовленный  для
нее дом. Она ходила  по  этому  дому  со  странным  и  тревожным  чувством
ответственности,  совсем  не  радуясь  подарку.  А  сэр  Айзек,  гордый  и
довольный новой собственностью, ликуя и ожидая благодарности, потому что и
у него это был первый собственный дом, вел ее из комнаты в комнату.
   - Тебе ведь нравится? - спрашивал он, заглядывая ей в глаза.
   - Замечательно. Я не ожидала...
   - Смотри, - сказал он, показывая  ей  на  лестничной  площадке  большую
медную вазу с неувядаемыми гелиотропами. - Твои любимые цветы!
   - Мои любимые?
   - Ты так написала, помнишь, в альбоме. Это неувядаемые гелиотропы.
   Она удивилась, но тут же вспомнила.
   Теперь она поняла, почему внизу, когда  она  взглянула  на  увеличенную
фотографию доктора Барнардо  [Барнардо,  Томас  (1845-1905)  -  английский
филантроп], он сказал: "Твой любимый герой из современников".
   Однажды он привез ей  в  Хайт  очень  модный  в  викторианские  времена
альбом, в котором на красивой розовой страничке была напечатана  анкета  -
любимый  писатель,  любимый  цветок,  любимый  цвет,  любимый   герой   из
современников, "самое нелюбимое"  и  еще  множество  всяких  подробностей,
касавшихся вкуса. Она заполнила эту страницу как попало  поздней  ночью  и
теперь была смущена, увидев, как тщательно ее небрежные ответы воплощены в
жизнь здесь, в этом новом доме. Она написала, что ее любимый цвет розовый,
потому  что  страничка  была  розовая,  и  вот   обои   в   комнате   были
бледно-розовые, занавеси ярко-розовые с  розовым  же,  чуть  менее  ярким,
узором  и  большими  розовыми  кистями,  абажур,  покрывало  на   постели,
наволочки, ковер, стулья, даже  глиняная  посуда,  все,  кроме  вездесущих
гелиотропов, было розовое. Увидев это, она  поняла,  что  из  всех  цветов
розовый меньше всего подходит для спальни. Она почувствовала,  что  отныне
ей суждено жить среди гаммы оттенков от цвета сильно недожаренной баранины
до семги. Она написала, что ее любимые композиторы Бах и Бетховен; так оно
и было, в результате чего появился бюст Бетховена, но доктора Барнардо она
сделала своим любимым героем потому, что его фамилия  тоже  начиналась  на
"Б" и она слышала от кого-то, что он превосходный человек. Задумчивое,  но
не слишком приятное лицо Джордж Элиот [Джордж Элиот - псевдоним английской
писательницы Мэри Энн Эванс] у нее в спальне и полное  собрание  сочинений
этой дамы в роскошных тисненых переплетах из розовой кожи были результатом
столь же опрометчивого выбора любимого писателя. Она написала  также,  что
Нельсон - ее любимая историческая  личность,  но  сэр  Айзек  из  ревности
деликатно представил в своем доме этого замечательного, но, увы, далеко не
высоконравственного  героя  лишь  гравюрой  с   изображением   битвы   при
Копенгагене [в  1801  г.  английский  адмирал  Нельсон  во  время  военных
действий против союза  северных  держав  разрушил  канонадой  значительную
часть Копенгагена].
   Она стояла, оглядывая комнату, а муж выжидательно смотрел  на  нее.  Он
чувствовал, что наконец-то произвел на нее впечатление!..
   Конечно, она никогда в жизни не  видела  такой  спальни.  Комната  была
огромна даже по сравнению с самыми большими номерами  в  отелях,  где  они
жили;  здесь  были  письменные  столики,  изящная   этажерка   для   книг,
стыдливо-розовая кушетка, туалетный столик, бюро, ярко-розовая ширма и три
больших окна. Она вспомнила свою тесную  спаленку  в  Пендже,  которая  ее
вполне устраивала. Вспомнила свои немногие книги, несколько  фотографий  -
даже если бы она осмелилась их привезти, они были бы здесь не к месту.
   - А тут, - сказал сэр Айзек, распахивая белую дверь, - твой будуар.
   Ей бросилась в глаза огромная белая ванна, установленная  на  мраморной
плите под окном из матового стекла с розовыми пятнами,  и  кафельный  пол,
устланный пушистыми белыми коврами.
   - А вот, - сказал он, отворяя незаметную, оклеенную теми же обоями, что
и стены, дверь, - моя комната. - Да, - сказал  он,  отвечая  на  ее  немой
вопрос, - там моя спальня. А здесь твоя, отдельно. Так  теперь  принято  у
людей нашего круга... но дверь не запирается.
   Он медленно прикрыл дверь  и  окинул  самодовольным  взглядом  все  это
созданное им великолепие.
   - Хорошо? - сказал он. - Правда?..
   И, повернувшись к ней, к жемчужине, для которой была  приготовлена  эта
шкатулка, обнял ее. Его рука все крепче сжимала ее талию.
   - Поцелуй меня, Элли, - прошептал он.
   В это мгновение гонг, вполне  достойный  Снэгсби,  призвал  их  к  чаю.
Громкий удар прозвучал надменно и требовательно, не  допуская  возражений.
Он был властный, как трубный глас, но еще более внушительный...  Наступило
неловкое молчание.
   - Я не умывалась с дороги, - сказала она, освобождаясь из его  объятий.
- И потом нас зовут к чаю.


   С той  же  поразительной  способностью  самолично  распоряжаться  всем,
вплоть до мелочей, с которой сэр Айзек  освободил  жену  от  необходимости
обставлять дом, он, когда появились дети, по сути дела,  отстранил  ее  от
беспокойства о них и об устройстве детской. Он ходил с озабоченным  видом,
насвистывая сквозь зубы, выслушивал советы знающих  людей  и  проектировал
идеальную детскую, причем мать его и теща  превратились  в  некие  кладези
неизреченной мудрости и предусмотрительности. И в довершение к  этому  все
было  окончательно  обезличено  распоряжениями  мисс   Крамп,   необычайно
сведущей и дорогой няньки, чье пришествие  имело  место  еще  до  рождения
первого ребенка - непосредственно перед этим она нянчила одного маленького
виконта. При таком сосредоточении лучших умов леди  Харман  предпочла  как
можно меньше думать о неизбежном будущем,  сулившем  ей,  как  она  теперь
поняла, новые неприятности, которые со временем станут просто  нестерпимы.
Лето обещало быть теплым, и сэр Айзек в  ожидании  великого  события  снял
меблированный дом в горах близ Торки. Материнский  инстинкт  не  возникает
сам собой, по мановению волшебной палочки, его надо разбудить и развить, и
я не верю, что леди Харман чем-либо хуже других женщин, если  она,  увидев
наконец свою новорожденную дочь в руках  у  нянек,  застонала  и  едва  не
лишилась чувств.
   - Ах! Пожалуйста, унесите ее! Унесите! Куда угодно, только унесите.
   Девочка,  вся  красная  и  сморщенная,  как   старушка,   едва   только
переставала плакать и закрывала рот, становилась  поразительно  похожа  на
отца. Это сходство сгладилось через несколько дней;  исчез  и  темно-рыжий
цвет  волос,  но  еще  долгое  время,  после  того  как  она  стала  самым
обыкновенным милым ребенком,  в  душе  у  леди  Харман  оставалась  тайная
неприязнь.


   Первые годы супружества были самым счастливым  временем  в  жизни  сэра
Айзека.
   У него было все, чего только может желать мужчина.  Когда  он  женился,
ему  едва  перевалило  за  сорок;  он  достиг  руководящего  положения   в
кондитерском производстве и в управлении  дешевыми  кафе,  получил  титул,
обставил дом по своему вкусу, у него была молодая красавица жена, а вскоре
родились очаровательные дети, похожие на него; и лишь через несколько  лет
безмятежного блаженства, едва веря этому, он обнаружил в своей жене нечто,
очень похожее на неудовлетворенность судьбой и  угрожавшее  разрушить  всю
красоту и удобство его жизни.
   Сэр Айзек был из тех людей, какими  так  гордится  современная  Англия,
человек непритязательный, целиком посвятивший себя делу, от  которого  его
не  отвлекали  никакие  эстетические  или  духовные   интересы.   Он   был
единственным сыном вдовы банкрота, владевшего некогда  паровой  мельницей,
слабым и болезненным мальчиком, которого  ей  нелегко  было  вырастить.  В
шестнадцать лет он бросил учение в колледже  мистера  Гэмбарда  в  Илинге,
едва сдав экзамены за второй курс педагогического отделения, и поступил  в
контору чайной компании клерком без жалованья; но вскоре перешел оттуда  в
крупное объединение  столовых  и  кафе.  Он  выслужился  перед  хозяевами,
предлагая разные способы экономии, и, когда ему не исполнилось и  двадцати
двух лет,  уже  получал  в  год  двести  пятьдесят  фунтов.  Многие  юноши
удовлетворились бы  таким  быстрым  продвижением  по  службе  и  стали  бы
предаваться развлечениям, которые теперь  считаются  столь  простительными
молодости, но молодой Харман был сделан не из того теста, -  успех  только
подхлестнул  его  энергию.  Несколько   лет   он   ухитрялся   откладывать
значительную часть своего жалованья  и,  когда  ему  исполнилось  двадцать
семь, основал совместно с мукомольной фирмой "Международную  хлеботорговую
и кондитерскую компанию", которая вскоре открыла филиалы по  всей  стране.
Она ни в каком смысле слова не была "международной", но из  всех  дутых  и
надувательских названий это слово показалось ему самым подходящим, и успех
дела  оправдал  его   выбор.   Задуманная   первоначально   как   синдикат
кондитерских  фабрик,  выпускающих  особый  сдобный  и  питательный  хлеб,
витаминизированный в отличие  от  обычных  сортов,  компания  почти  сразу
создала сеть кафе, и в скором времени в Лондоне и в центральных  графствах
почти не осталось мест, куда "Международная  компания"  не  поставляла  бы
служащим к  завтраку  пшеничные  лепешки,  вареные  яйца,  чай,  кофе  или
лимонад. Все это далось Айзеку Харману нелегко. У него на  лице  появились
морщины, нос,  и  без  того  острый,  заострился  еще  больше,  в  волосах
появилась проседь, а у тонких губ залегли жесткие складки. Все свое  время
он отдавал делу, сам входя в каждую мелочь: осматривал помещения, подбирал
и  увольнял  управляющих,  составлял  инструкцию  и  устанавливал  размеры
штрафов для растущей армии своих служащих, вносил новые усовершенствования
в  главной  конторе  и  пекарне,  изыскивал  все  более  и  более  дешевых
поставщиков яиц, муки, молока и свинины, обдумывал рекламу и расширял сеть
агентов.  Он  был  охвачен  своего  рода  вдохновением;  он  ссутулился  и
осунулся,  ходил,  насвистывая  сквозь  зубы,  подсчитывал  и  прикидывал,
гордясь тем, что он не  просто  преуспевает,  но  преуспевает  как  нельзя
лучше.  И,  разумеется,  ни   один   хлеботорговец,   который   действовал
недостаточно энергично, или не  был  скуп,  или,  обладая  более  широкими
интересами, думал не только о своей торговле, а обо всей стране,  о  нации
или же о каких-нибудь глубоких тайнах жизни, не мог с ним соперничать.  Он
боролся со всеми соблазнами - до женитьбы  ни  одна  живая  душа  даже  не
заподозрила бы, что он вообще подвержен каким-либо соблазнам и  увлекается
чем бы то ни было, кроме деловых операций, -  и  с  незаметной  решимостью
избавился от всего, что могло его отвлечь; даже в политике его  склонность
к радикализму объяснялась главным образом досадой на преимущества, которые
закон предоставлял домовладельцам, - это было  естественно  для  человека,
которому сплошь и рядом приходится арендовать помещения.
   В школе сэр Айзек способностями не блистал; привычка пускать  крикетные
мячи понизу, из-под руки, и пристрастие к крученым мячам скорее  повредили
ему  в  глазах  соучеников,  чем  пошли  на  пользу;  он  избегал  драк  и
неприятностей, а когда все-таки приходилось  защищаться,  наносил  сильный
удар своим белым кулаком, который он сжимал как-то по-особому.  Он  всегда
был равнодушен к изяществу стиля, которое  средний  англичанин  так  ценит
если не в искусстве, то по крайней мере в драке; прежде всего он стремился
к обеспеченности, а достигнув этого, - к обогащению. С возрастом  эти  его
склонности стали еще заметней.  Когда  он  для  укрепления  здоровья  стал
играть в теннис, то  сразу  усвоил  грубую  подачу,  на  которую  хотелось
ответить пощечиной; он развил в себе точность удара, и его ответные мячи у
самой сетки были просто убийственны. Он был не способен понять, что в игре
могут  быть  еще  какие-то  неписаные  обычаи,  кроме  тех,  которые  ясно
предусмотрены правилами, и точно так же в жизни не признавал ничего, кроме
буквы закона. Быть щедрым, например,  значило  для  него  попросту  купить
человека, уплатив ему деньги в виде подарка, без  расписок  и  официальных
обязательств.
   При таком складе души взгляды сэра Айзека на  брачные  отношения  были,
разумеется, простыми и строгими. Он знал, что за женщиной надо  ухаживать,
чтобы ее покорить, но уж когда она покорена,  делу  конец.  Тут  уж  он  и
помыслить не мог ни о  каком  ухаживании.  Она  капитулировала,  и  сделка
состоялась. Конечно, он должен ее кормить, одевать, быть с  ней  ласковым,
внешне  уважать  ее  достоинство  и  права  хозяйки,   а   взамен   вправе
пользоваться  всеми  преимуществами  и  неограниченной  властью  над  ней.
Такова, как известно, супружеская жизнь по существующим обычаям, если  при
заключении брака не предусмотрены особые условия и у жены нет собственного
состояния. Иными словами, такова  супружеская  жизнь  в  девяноста  девяти
случаях из ста. И сэр Айзек возмутился бы - и действительно возмущался,  -
если бы кто-нибудь предложил хоть в малейшей  степени  пересмотреть  столь
выгодный порядок. Он был убежден в  своих  благих  намерениях  и  искренне
хотел сделать свою жену счастливейшей женщиной в мире,  ограниченной  лишь
разумными рамками и общими правилами благопристойности.
   Никогда еще он ни о ком и ни о чем так не заботился, как о ней, -  даже
о своей "Международной компании". Он не мог на нее налюбоваться. Отрывался
ради нее  от  дела.  С  самого  начала  он  решил  окружить  ее  роскошью,
предвосхищать каждое  ее  желание.  Даже  ее  мать  и  Джорджина,  которые
казались ему совсем лишними в доме, были у них частыми  гостьями.  Он  так
опекал  ее,  что  даже  с  врачом  она  должна  была  советоваться  в  его
присутствии. Он купил ей жемчужное  ожерелье,  стоившее  шестьсот  фунтов.
Право же, он был одним из тех  идеальных  мужей,  которые  становятся  так
редки в нашу эпоху общего упадка.
   Круг светских знакомств, в  который  сэр  Айзек  ввел  свою  жену,  был
невелик.  После  банкротства  отца  почти  все  друзья,  как  это  бывает,
отвернулись от его матери; он ни с кем не искал дружбы, знал только  своих
соучеников, а окончив школу, с головой ушел в дела и водил знакомство лишь
с  немногими.  Когда  его  дела  пошли  в  гору,  снова  появились  всякие
двоюродные братья и сестры, но миссис Харман, жившая  в  уютном  домике  в
Хайбэри, принимала их знаки внимания с вполне оправданной холодностью.  Он
поддерживал главным образом деловые связи, - эти-то люди со своими семьями
и составляли центр того нового мира, куда он постепенно, не торопясь, ввел
Эллен. Соседей было довольно много, но Путни  теперь  настолько  слился  с
Лондоном, что провинциальный обычай наносить визиты по-соседски  почти  не
соблюдался и едва ли мог  расширить  круг  друзей  человека,  недавно  там
поселившегося.
   В то время, как сэр Айзек женился, больше всего оснований считаться его
ближайшим другом имел, пожалуй, мистер  Чартерсон.  Познакомились  они  на
почве торговли сахаром. Чартерсон был шафером на свадьбе, и новоиспеченный
баронет питал к нему чувство, очень похожее на восхищение.  К  тому  же  у
мистера Чартерсона  были  очень  большие  уши  -  левое  достигало  просто
необычайных размеров - и предлинные верхние зубы, которые были видны,  как
ни старался он спрятать их под экстравагантными усами,  и  хриплый  голос;
все  это  очень  успокоило  ревнивые  опасения,  столь  естественные   для
молодожена. И, помимо всего прочего, мистер Чартерсон был как нельзя более
удачно женат на крупной, очень ревнивой и предприимчивой смуглой женщине и
имел роскошный дом в Белгравии. Он не был всем обязан самому себе в  такой
степени, как сэр Айзек, но все же  в  достаточной  степени,  чтобы  горячо
желать упрочить свое положение в свете и вообще  интересоваться  способами
упрочить общественное положение, так что именно благодаря  ему  сэр  Айзек
впервые узнал, что, расширяя дело, невозможно обойтись без политики.
   - Я стою за парламент, - сказал Чартерсон. -  Ведь  сахар  -  это  тоже
политика, а я занимаюсь сахаром. Советую и вам примкнуть, Харман. Если  мы
не будем держать ухо востро,  эти  молодчики  затеют  всякие  махинации  с
сахаром. И не только с сахаром, Харман!
   После настоятельной просьбы объяснить,  в  чем  дело,  он  сказал,  что
готовится вмешательство в условия найма служащих и "всего можно ждать".
   - И кроме того, - сказал мистер  Чартерсон,  -  таким  людям,  как  мы,
Харман, вернее всего рассчитывать на провинцию. Мы приобретаем вес. Надо и
нам делать свое дело. Не вижу смысла отдавать все на откуп мелким хозяевам
и юристам. Такие люди, как мы, должны заявить о себе.  Нам  нужно  деловое
правительство. Конечно, за это придется платить.  Но  если  я  буду  иметь
возможность заказывать музыку, то не прочь и заплатить кое-что  музыканту.
А не то они начнут совать нос в торговлю... Пойдет всякое  там  социальное
законодательство. И то, что вы на днях говорили про аренду...
   - Я болтать не обучен, - сказал Харман. - Ума не  приложу,  как  это  я
стану трепать языком в парламенте.
   - Да я вовсе и не говорю, что надо быть членом парламента,  -  возразил
Чартерсон. - Это не обязательно. Но вступите  в  нашу  партию,  заявите  о
себе.
   Чартерсон убедил Хармана вступить  в  Национальный  клуб  либералов,  а
потом и  в  клуб  "Клаймакс",  и  через  Чартерсона  он  узнал  кое-что  о
внутренних пружинах и сделках, которые так помогают  великой  исторической
партии сохранять единство и жизнеспособность. Некоторое время он  был  под
сильным влиянием закоренелого радикализма Чартерсона, но вскоре стал лучше
разбираться  в  этой  увлекательной  игре  и  избрал  собственную   линию.
Чартерсон жаждал попасть в парламент и добился своего;  его  первая  речь,
посвященная  поощрительному  субсидиро