о. Сначала леди Харман занимала его  мысли
самым благопристойным образом. Это была чужая  жена,  особа  священная  по
всем  законам  чести,  и  он  хотел  только  одного:  почаще  ее   видеть,
разговаривать с нею, заинтересовать ее собой, разделить  с  ней  все,  что
возможно, без нарушения ею супружеского долга, - и поменьше думать о  сэре
Айзеке.
   Мы уже говорили о том, как быстро богатое  воображение  мистера  Брамли
заставило его невзлюбить и осудить сэра Айзека, Леди Харман  была  уже  не
просто очаровательная молодая жена, притесняемая мужем, не просто женщина,
ищущая сочувствия; она превратилась в терзаемую красавицу,  которую  никто
не понимает.  По-прежнему  строго  уважая  свои  принципы,  мистер  Брамли
вступил на опасный  путь,  измышляя,  каким  образом  сэр  Айзек  мог  эти
принципы  оскорблять,  и  его  фантазия,  раз  начав   работать   в   этом
направлении,  вскоре  дала  ему  достаточно  пищи   для   благородного   и
высоконравственного   возмущения,   для   беззаветного,   но   не   вполне
оправданного  рыцарства.  Не  без  участия  леди  Бич-Мандарин   маленький
миллионер превратился для  мистера  Брамли  в  супруга-людоеда,  и  пылкий
любовник, терзаясь, не спал по ночам. Ибо, сам того не подозревая, он стал
пылким любовником, а недостаток оснований для этого в избытке  восполнялся
мечтами.
   Высоконравственное возмущение есть зависть, окруженная  нимбом.  В  эту
ловушку   неизбежно   попадает   пошатнувшийся    ортодокс,    и    вскоре
высоконравственное возмущение мистера Брамли стало невыносимым, так как  к
нему  примешались  сотни  преувеличенных  соображений  о  том,  что  собой
представляет сэр Айзек и как, по всей вероятности, дурно он обращается  со
своей   безропотной   женой,   которой   безусловно   недостоин.    Эти-то
романтические  чувства  -  первый  несомненный  признак  распада   системы
моральных основ - и начали проявляться в мыслях и словах мистера Брамли.
   - Такой брак, - сказал мистер Брамли леди Бич-Мандарин, -  нельзя  даже
назвать браком. Это - попрание идеала подлинного брака. Это - похищение  и
самое настоящее рабство...
   Но тем самым был сделан огромный шаг в сторону от счастливого оптимизма
времен  Кембриджа.  Что  остается  от  святости  брака   и   семьи,   если
добропорядочный джентльмен заявляет о попрании "подлинного брака",  говоря
о женщине, у которой уже четверо детей?! Я стараюсь беспристрастно, ничего
не смягчив, рассказать о том, как мистер Брамли впал в  романтизм.  Вскоре
оказалось, что ее дети "не настоящие". "Они были  навязаны  ей,  -  сказал
мистер Брамли. - Я буквально заболеваю, когда думаю об этом!" И он в самом
деле чуть не заболел. Эти размышления, видимо, пробудили его совесть, и он
написал  две  статьи  в  "Еженедельное  обозрение",  в  которых  заклеймил
нецеломудренную   литературу,   декаданс,   безнравственность,    недавние
скандальные истории, суфражисток и заявил, что место женщины  дома  и  что
"чистое,  возвышенное  единобрачие  есть  единственная   всеобщая   основа
цивилизованного государства".  Замечательнее  всего  в  этой  статье  были
недоговорки. Мистер Брамли  явно  умолчал  о  том,  что  единобрачие  сэра
Айзека, равно как и  другие  подобные  случаи,  нельзя  считать  чистым  и
возвышенным и что тут необходима - как бы это выразиться?  -  замена,  что
ли. Казалось, взяв перо, он на миг вернулся  к  своим  прежним  незыблемым
взглядам...
   В самом скором времени мистер Брамли и леди Бич-Мандарин почти  убедили
друг Друга, что сэр Айзек физически мучает свою жену, которая из  гордости
молчит, и мистер Брамли уже не фантазировал и не воображал,  а  решительно
обдумывал   возможность   красивого   и   целомудренного   побега,   чтобы
"освободить" леди Харман, - вслед за чем последует брак с соблюдением всех
формальностей, среди всеобщего  сочувствия  и  восхищения,  в  присутствии
самых  уважаемых  лиц,  "подлинный  брак",   который   будет   несравненно
возвышенней всех обычных добропорядочных браков. В этих своих  мечтах  он,
как легко заметить,  совершенно  упустил  из  виду,  что  леди  Харман  не
проявила никакой взаимности в ответ на его страстные чувства,  а  также  и
еще более серьезное препятствие: Милисенту, Флоренс, Аннет и малютку.  Это
упущение, разумеется, упростило дело, но вместе с тем запутало его.
   Уверенность,  что  все  лучшие   люди   будут   приветствовать   высшую
добродетель, торжеством которой станет задуманный им побег, романтична  по
самому своему духу. Все  остальные  должны  по-прежнему  соблюдать  закон.
Никаких  революций.  Но  для  исключительных  людей   при   исключительных
обстоятельствах...
   Мистер Брамли снова и снова убеждал себя, что  он  прав,  и,  к  своему
удовлетворению, неизменно оставался  на  недосягаемых  моральных  высотах,
сохраняя  полнейшую  ортодоксальность.  И  чем  труднее  было   совместить
какую-либо  сторону  дела  с  его  ортодоксальной   точкой   зрения,   тем
мужественней мистер Брамли стремился ввысь; если бы, прежде чем он с  леди
Харман вступят в законный брак, им пришлось пожить некоторое время  вместе
за границей, в каком-нибудь живописном домике на берегу ручья, то  вода  в
этом ручье была бы самой чистой, а отношения  и  вся  обстановка  морально
безупречны, как пейзаж, который удовлетворил  бы  придирчивым  требованиям
Джона Рескина [Рескин, Джон (1819-1900) - английский писатель  и  теоретик
искусств, сторонник нравственного воспитания человека  в  духе  религии  и
красоты]. И мистер Брамли в душе был совершенно уверен, что его  намерения
при всем внешнем сходстве в корне отличались от всех  скандальных  историй
или бракоразводных процессов, какие только бывали на свете.  Всегда  можно
найти достойный путь. Скандал  должен  быть  благородным,  гордым,  являть
собой пример героической  любви,  которая  превратит  проступок  -  мнимый
проступок - в очищающее чудо.
   В таком состоянии  духа  мистер  Брамли  и  предпринял  свою  неудачную
поездку в Блэк Стрэнд; и  если  читателя  интересуют  перемены  в  людских
взглядах, происходящие в наше  время,  то  нетрудно  заметить,  что,  хотя
применительно  к  себе  мистер  Брамли  был  готов  истолковать  в   самую
благоприятную сторону общепринятые понятия о приличиях и  добродетели,  он
ни на минуту не допускал  ужасной  мысли,  что  и  на  леди  Харман  лежит
ответственность. Здесь мистеру Брамли еще предстояло  многое  открыть.  Он
считал, что леди Харман вышла замуж по ошибке и брак ее был несчастным,  в
чем он винил больше всех сэра Айзека и,  быть  может,  мать  леди  Харман.
Единственный выход для леди Харман он видел в  благородстве  какого-нибудь
мужчины. Он все еще не мог себе представить, что женщина способна восстать
против одного мужчины без сочувствия  и  моральной  поддержки  со  стороны
другого. Этого до сих пор не могут представить себе большинство мужчин - и
очень  многие  женщины.  И  если  он  делал  на  этом  основании  какие-то
обобщения, они сводились  к  тому,  что  в  интересах  "подлинного  брака"
следует облегчить развод и  придать  ему  благопристойность.  Тогда  можно
будет безболезненно исправить  все  "ошибочные  браки".  Он  понимал,  что
поводы для развода бывают слишком интимными, и поэтому  порядочных  людей,
обращающихся  в  суд,  необходимо  оградить  от  неделикатной  огласки   в
прессе...


   Мистер Брамли все еще безуспешно искал способа обстоятельно  поговорить
с леди Харман наедине и подготовить ее к побегу, когда он узнал из газет о
ее выходке на Джейгоу-стрит и о  том,  что  она  вскоре  предстанет  перед
Саут-Хэмпсмитским полицейским судом. Он был удивлен. И чем больше он думал
об этом, тем сильнее удивлялся.
   Он сразу почувствовал, что избранный ею путь  не  совсем  соответствует
тому пути, который он для нее наметил. Он чувствовал  себя...  обойденным.
Словно какая-то стена отделила его от этих событий,  хотя  он  должен  был
играть в них главную роль. Он не  мог  понять,  почему  она  это  сделала,
вместо того чтобы пойти прямо к нему  и  воспользоваться  той  благородной
помощью, которую - она не могла этого не знать - он всегда  готов  оказать
ей.   При   всей   его   доброжелательности   эта   самонадеянность,   это
непосредственное соприкосновение  с  миром  казались  ему  не  подобающими
женщине и были жесточайшим поруганием  его  прежних  моральных  основ.  Он
хотел понять, в чем тут дело, и, работая локтями, протолкался  в  дальний,
мрачный угол зала суда, чтобы послушать, как будут судить леди Харман. Ему
долго пришлось ждать ее появления в душном зале. Судили еще пять или шесть
женщин, тоже разбивших окна, они были вульгарны  или,  во  всяком  случае,
неряшливы с виду. Судья упрекнул их в глупом поступке, и мистер  Брамли  в
душе согласился с ним. Одна из  женщин  попыталась  сказать  речь,  и  это
получилось у нее плохо, пискливо...
   Когда леди Харман села наконец на  скамью  подсудимых  -  странно  было
видеть ее там, - он постарался пробиться сквозь  густую  толпу  поближе  к
ней, поймать ее взгляд,  поддержать  ее  своим  присутствием.  Она  дважды
взглянула в его сторону, но ничем не показала, что видит его. Его удивило,
что она без страха и отвращения, а даже с  какой-то  заботой  смотрела  на
сэра Айзека. Она была поразительно спокойна. И  когда  судья  заявил,  что
обязан осудить леди Харман не менее чем на месяц, на  ее  губах  мелькнула
едва заметная улыбка. В середине зала виднелось что-то подвижное,  похожее
на большую помятую коробку из-под конфет, которую швыряет ураган; вот  оно
повернулось наконец, и мистер Брамли узнал  шляпу  леди  Бич-Мандарин;  но
хотя он отчаянно махал рукой, ему не удалось  обратить  на  себя  внимание
этой леди. Впереди стоял какой-то  грубый  верзила  бандитского  вида,  от
которого ужасно пахло конюшней, он совершенно заслонял мистера  Брамли  да
еще злобно обругал его за то, что он "пихается".  Мистер  Брамли  подумал,
что отнюдь не поможет леди Харман, если ввяжется в драку с этим  бандитом,
от которого к тому же так дурно пахнет.
   Все это было ужасно!
   Когда суд кончился и леди Харман увели,  он  вышел  на  улицу  и,  едва
владея собой, поехал к леди Бич-Мандарин.
   - Она решила месяц отдохнуть от него и все  обдумать,  -  сказала  леди
Бич-Мандарин. - И ей это удалось.
   Быть может, так оно и было.  Мистер  Брамли  не  знал,  что  думать,  и
несколько дней находился в замешательстве, которое  так  часто  предвещает
появление новых идей, подобно тому, как слабость предвещает простуду...
   Отчего она не пришла к нему? Может быть, она вовсе не такая,  какой  он
ее себе представляет? Правильно ли она поняла то, что он сказал ей в саду?
И потом, идя в сопровождении сэра Айзека через новый флигель, он поймал ее
взгляд, она тогда так хорошо все понимала и - подумать только! - была  так
спокойна...
   Просто не верится: пошла и разбила окно, когда он тут,  рядом,  готовый
помочь ей! Знала ли она его адрес? Может быть, нет?! На миг мистер  Брамли
ухватился за это невероятное предположение. Может быть, в этом  все  дело?
Но ведь  она  могла  посмотреть  в  телефонной  книге  или  биографическом
справочнике...
   И потом, будь это так, она вела бы себя в суде иначе, совсем иначе. Она
искала бы его. И нашла...
   К тому же ему вспомнилась та странная фраза,  которую  она  сказала  на
суде о своих дочерях...
   И в нем шевельнулось ужасное сомнение: а вдруг она совсем не  думала  о
нем! Ведь он так мало ее знает!..
   - Эти проклятые агитаторы всех сбили с толку, - сказал  мистер  Брамли,
пытаясь отделаться от неприятных вопросов.
   Но он не мог поверить, что леди Харман действительно сбили с толку.


   И  если  моральную  систему   мистера   Брамли,   сильно   подпорченную
романтизмом, вдребезги разбил удар леди Харман по окну почты, - а по  всем
правилам она должна была, спасаясь от тирании одного мужчины, прибегнуть к
благородству другого, - то какими  словами  описать  ужасное  впечатление,
которое  произвело  на  него  ее  поведение,  когда  ее  выпустили?  Он  с
нетерпением  ждал  этого  важного  события.   Чтобы   рассказать   о   его
переживаниях во всех подробностях, потребовался бы целый том, но над всеми
его чувствами господствовала одна общая мысль, что, когда  она  выйдет  из
тюрьмы, ее борьба с мужем возобновится, и тогда мистер Брамли  так  горячо
проявит свою преданность, что она поневоле ответит ему  взаимностью,  хотя
он начал теперь подозревать, что  в  своих  мечтах  сильно  переоценил  ее
благосклонность. В мыслях  и  мечтах  мистера  Брамли  его  усилия  всегда
увенчивались взаимностью. Он должен завоевать, пленить  леди  Харман.  Эта
мысль не покидала мистера Брамли в  его  бесцельной,  хотя  и  хлопотливой
жизни, стала его путеводной звездой. Он  строил  планы,  как  покорить  ее
воображение. Он был уже уверен, что не безразличен  ей;  надо  разжечь  ее
интерес, раздуть его  в  пламя  страсти.  Думая  об  этом,  мистер  Брамли
продолжал писать и заниматься своими делами. Два дня он провел в  Маргейте
у сына, который учился там в приготовительной школе, и это  заставило  его
задуматься над тем, как подействуют предстоящие ему романтические  подвиги
на чувствительного и смышленого мальчика. Возможно,  некоторое  время  сын
будет даже к нему несправедлив... Потом он поехал на субботу и воскресенье
к леди Вайпинг, пробыл там до среды и вернулся в  Лондон.  Когда  кончился
срок заключения леди Харман, у него все еще не  было  определенного  плана
действий, и он не придумал ничего, кроме как встретить ее у ворот тюрьмы с
огромным букетом белых и алых хризантем.
   Но ее выпустили потихоньку, на день раньше срока, и что же она сделала!
Попросила, чтобы ее встретила мать сэра Айзека, - и не кто  иной!  Большой
автомобиль подъехал к воротам тюрьмы, и  свекровь  повезла  миссис  Харман
прямо к мужу, который незадолго перед тем простудился  и  теперь,  лежа  в
постели в Блэк Стрэнд, пил контрексевильскую воду.
   Когда опечаленный мистер Брамли узнал обо всем, удивление его  возросло
еще больше. Он начал догадываться, что, сидя в тюрьме, она  переписывалась
с мужем, и, пока он предавался мечтам, многое изменилось, а поехав к  леди
Бич-Мандарин, которая как раз укладывала багаж, чтобы стать душой общества
в милой гостинице в Ленцерхейде и заняться там зимним  спортом,  он  узнал
подробности, от которых весь похолодел.
   - Они помирились, - сказала леди Бич-Мандарин.
   - Как? - ахнул мистер Брамли, и душу его наполнило отчаянье. - Как?
   - Людоед, верно, сообразил,  что  ее  не  запугаешь.  Пошел  на  важные
уступки. Удовлетворил, как она хотела, требования официанток, обещал,  что
она будет иметь собственные деньги,  и  все  такое.  Дело  уладилось.  Это
Чартерсон и мать сэра Айзека его убедили. И вы знаете, его мать  приезжала
ко мне за советом, ей же добра желая. Хотела узнать, что это мы вбили ей в
голову. Так и сказала. Странная старуха, простая,  но  неглупая.  Мне  она
понравилась. В сыне души не чает и отлично знает ему цену... Он,  конечно,
недоволен, но с него хватит неприятностей. Как  подумает,  что  она  может
снова угодить в тюрьму... готов позволить все, что угодно...
   - И она вернулась!
   -  Ну,  разумеется,  -  сказала  леди  Бич-Мандарин,  и  мистер  Брамли
почувствовал  в  этих  словах  желание  его  уязвить.  Ясное   дело,   она
догадалась.
   - Но стачка официанток, при чем тут стачка?
   - Она принимает в этом горячее участие.
   - Она?
   - Да еще какое! Все вышли на работу, система инспекций изменена,  и  он
простил даже Бэбс Уилер. Слег в постель от огорчения, но все сделал.
   - И она вернулась к нему.
   - Как Годива  [легендарная  леди,  жена  повелителя  Ковентри,  которая
согласилась на условие своего мужа  -  проехать  обнаженной  через  город,
чтобы  освободить  жителей  от  непосильного  налога],  -   сказала   леди
Бич-Мандарин  с  той  безапелляционной  двусмысленностью,   которая   была
неотъемлемой частью ее очарования.


   Мистер Брамли был так убит всем этим, что целых три дня ему и в  голову
не приходило увидеться с леди Харман и самому все выяснить. Он оставался в
Лондоне и не мог ничего придумать. А так  как  было  рождество,  и  Джордж
Эдмунд, предвкушая каникулы, приехал из Маргейта, мистеру Брамли  пришлось
побывать с ним за один день на ипподроме, на "Питере Пэне" [детская  пьеса
шотландского писателя Джеймса Барри (1860-1937)], на выставке в "Олимпии",
а вечером в кинотеатре "Ла Скала" и у Хэмли; один  раз  он  позавтракал  с
Джорджем Эдмундом в "Критерионе" и дважды в клубе "Клаймакс", но в  то  же
время не мог думать ни о чем, кроме непостижимой странности женщин. Джордж
Эдмунд нашел, что отец очень уступчив, на все согласен,  почти  не  ворчит
из-за денег и вообще стал куда лучше. Все эти  разнообразные  и  блестящие
развлечения  мистер  Брамли  почти  не  воспринимал,  поглощенный   своими
мыслями. Пираты на деревянных ногах и с крюками вместо рук,  умные  слоны,
интересные,  баснословно  дорогие  игрушки,  веселые  шествия,  комические
трюки, обрывки популярной музыки и некрасивая манера Джорджа Эдмунда  есть
апельсины мешались у него в голове, никак  не  влияя  на  ход  мыслей.  На
четвертый день он встряхнулся, дал Джорджу Эдмунду десять шиллингов, чтобы
тот съел отбивную в кафе "Ройяль", а потом обошел кинематографы и  погулял
по Вест-Энду и, освободившись таким образом, завтракал уже в Эйлхеме.  Там
он нанял автомобиль и примерно в четверть четвертого был в Блэк Стрэнд, не
без труда внушая себе, что просто приехал в гости.
   Вероятно, по пути мистер Брамли мог думать только о леди Харман, но  он
был удивительно рассеян и опустошен: напряженное ожидание минувшего месяца
и недоумение последних дней исчерпали его  силы,  он  стал,  так  сказать,
безвольным исполнителем своих недавних страстных  стремлений.  Отчаявшийся
влюбленный подъехал к Блэк Стрэнд, исполненный философского смирения.
   Дорога из Эйлхема в Блэк Стрэнд очень живописна; как  многие  дороги  в
старой Англии, она часто петляет без всякой нужды, то  и  дело  попадаются
крутые подъемы и спуски, а вокруг сухая равнина да кое-где сосновые  леса.
Глядя на этот пейзаж, так давно знакомый, потому что он жил  здесь  с  тех
самых пор, как они с Юфимией, оба совсем еще  молодые,  приехали  сюда  на
тандеме в поисках своего идеала, уютного домишки на юге Англии,  -  мистер
Брамли почувствовал склонность к глубокомыслию и обобщениям. Какие  они  с
Юфимией были юные,  когда  в  первый  раз  ехали  по  этой  дороге,  какие
неискушенные, как верили они в счастье; все это было так чудесно и так  же
безвозвратно кануло в прошлое, как закаты, которыми они любовались вместе.
   Да, жизнь велика и необъятна! Она безмерно  больше  каждого  отдельного
чувства, каждой отдельной привязанности! С тех пор он  повзрослел,  достиг
успеха; не обошлось, конечно, без огорчений, но они были  умеренными,  ему
все еще приятно было вспомнить слезы и не покидавшую его по целым  неделям
безысходную грусть, но с тех пор он очень переменился. А теперь  над  всем
здесь  властвовала  другая  женщина,  наполняя   его   новыми   чувствами,
желаниями, наивными и робкими, несбыточными надеждами, которые в молодости
ему и не снились. Она не была похожа на Юфимию. С Юфимией все было  просто
и легко, до тех пор, пока не наступило это  едва  заметное  увядание,  эта
усталость от успеха и благополучия, пришедшая  в  последние  годы.  Они  с
Юфимией всегда верили, что им не нужен никто на свете... Но если это  так,
то почему он не умер вместе с ней? Не умер, а приспособился с удивительной
гибкостью. Видимо, в нем были неведомые, неисследованные глубины,  таившие
в себе те необычайные возможности, которые пробуждала в  нем  теперь  леди
Харман. И в тот день ему впервые пришло  в  голову,  что,  вероятно,  и  в
Юфимии под их простыми, милыми отношениями могло таиться  нечто  подобное.
Он стал вспоминать минуты, когда  она  говорила  с