орое  время  он  прятался
между ними, приникал к земле и забирался в кусты, как птенец, укрывающийся в
камышах от воображаемого ястреба.
     - Побили, - шептал он. - Побили и прикончили... Китайцы! Желтолицые  им
всыпали.
     Наконец он устроился среди кустов неподалеку  от  запертого  павильона,
откуда был виден американский берег. Это было надежное  пристанище  -  кусты
плотно смыкались  над  его  головой.  Он  посмотрел  за  реку,  но  стрельба
прекратилась, и все словно замерло. Азиатский воздушный корабль висел теперь
не над мостом, а над самым городом, отбрасывая черную  тень  на  весь  район
электрической  станции,  где  недавно  шел  бой.  Во  всем  облике  чудовища
чувствовалась спокойная уверенность в своем  могуществе,  а  за  его  кормой
безмятежно струился по ветру  красно-черно-желтый  флаг  -  символ  великого
союза Восходящего Солнца и Дракона. Дальше к востоку и  на  гораздо  большей
высоте висел второй корабль, а когда  Берт,  набравшись  наконец  храбрости,
высунулся из своего убежища и осмотрелся, то к югу от  себя  он  увидел  еще
один корабль, неподвижно висевший на фоне закатного неба.
     - Фу ты, - сказал он. - Расколошматили и прогнали! Вот же черт!
     Сперва ему показалось, что бой в городе  совсем  закончился,  хотя  над
одним разбитым зданием  все  еще  вился  немецкий  флаг.  Над  электрической
станцией  была  поднята  белая  простыня;  она  так  и  висела   там,   пока
разворачивались последующие события. Внезапно  затрещали  выстрелы,  и  Берт
увидел бегущих немецких солдат. Они скрылись среди домов, но  тут  на  сцене
появились два инженера в синих рубашках  и  брюках,  преследуемые  по  пятам
тремя японскими меченосцами. Один из инженеров был хорошо сложен, и бежал он
легко и быстро. Второй был невысокий толстяк.  Он  бежал  забавно,  отчаянно
семеня  ногами,  прижав  к  бокам  пухлые  руки  и  закинув  назад   голову.
Преследователи были в мундирах и темных  шлемах  из  кожи  с  металлическими
пластинками. Толстяк споткнулся,  и  Берт  ахнул,  осознав  вдруг  еще  одну
страшную сторону войны.
     Бежавший впереди других меченосец выиграл благодаря этому  три  шага  -
достаточно для того, чтобы занести меч, когда он вскочит,  и,  не  рассчитав
удара, промахнуться.
     Еще с десяток ярдов пробежали они, и снова японец взмахнул мечом,  и  в
тот момент, когда толстяк падал головой вперед, до  Берта  донесся  по  воде
звук, похожий на мычание крошечной коровы. Японец еще  и  еще  раз  взмахнул
мечом, нанося удар за ударом по тому,  что  валялось  на  земле,  беспомощно
закрываясь руками.
     - Ох, не могу! - воскликнул Берт, почти рыдая, не в силах отвести глаз.
     Японец нанес четвертый удар и вместе с подбежавшими товарищами  кинулся
догонять  более  прыткого  бегуна.  Тот,  что  бежал  сзади,  остановился  и
посмотрел назад. Возможно, он заметил какое-то движение; во  всяком  случае,
он стал энергично рубить поверженное тело.
     - О-о-о! - стенал Берт при каждом взмахе меча, а потом забился подальше
в кусты и замер.
     Немного погодя из города донеслись выстрелы, и все затихло - все,  даже
госпиталь.
     Вскоре он увидел, как несколько маленьких  фигурок,  вкладывая  мечи  в
ножны, вышли из домов и пошли к обломкам летательных машин, разбитых бомбой.
Другие катили, словно велосипеды,  неповрежденные  аэропланы,  вскакивали  в
седло и взлетали в  воздух.  Далеко  на  востоке  показались  три  воздушных
корабля и устремились к зениту. Корабль, который висел  над  самым  городом,
опустился еще ниже и сбросил веревочную лестницу,  чтобы  забрать  солдат  с
электрической станции.
     Долго наблюдал Берт за тем, что творилось в городе,  словно  кролик  за
охотниками. Он видел, как солдаты ходили от дома  к  дому  и  поджигали  их,
слышал глухие взрывы, доносившиеся из турбинного зала электрической станции.
То же самое происходило  и  на  канадском  берегу.  Тем  временем  к  городу
слеталось все больше и больше воздушных кораблей и еще больше аэропланов,  и
Берт решил, что тут находится не меньше трети азиатского флота. Он  наблюдал
за ними из своих кустов, боясь  шевельнуться,  хотя  ноги  у  него  отчаянно
затекли, и видел, как собирались  корабли,  как  выстраивались,  и  подавали
сигналы, и подбирали солдат, пока наконец  не  уплыли  в  сторону  пылающего
заката, спеша на большой  сбор  азиатских  воздушных  эскадр  над  нефтяными
промыслами Кливленда. Постепенно уменьшаясь, они наконец пропали из вида,  и
он остался один-единственный, насколько он мог судить, живой человек в  мире
развалин  и  опустошения.  Он  следил,  как  азиатский  флот   исчезает   за
горизонтом. Он стоял и смотрел ему вслед, разинув рот.
     - Фу ты! - сказал он наконец, как человек, очнувшийся от забытья.
     И не только сознание своего одиночества, своей личной беды  нагнало  на
него такую безысходную тоску - ему показалось, что наступил закат его расы.

     - 2 -

     Сначала он серьезно  не  задумывался  над  тем  тяжелым  положением,  в
котором очутился. За последнее время с ним столько случалось всякого,  а  от
его собственной воли зависело так мало, что в конце  концов  он  отдался  на
волю судьбы и не строил никаких планов. В последний раз он пытался  проявить
инициативу, когда в качестве  "дервиша  пустыни"  предполагал  объехать  все
английское побережье, развлекая ближних изысканным представлением. Судьба не
пожелала этого. Судьба сочла более целесообразным уготовить ему другой удел.
Она гоняла его с  места  на  место  и  в  конце  концов  забросила  на  этот
каменистый  островок,  затерянный  между  двумя  водопадами.  Он  не   сразу
сообразил, что теперь пришел его черед действовать.  У  него  было  странное
чувство, что все это должно кончиться, как кончается  сон,  что  он  вот-вот
окажется в привычном мире Грабба, Эдны  и  Банхилла,  что  этот  несусветный
грохот, это ослепительное соседство неиссякаемой воды можно будет отодвинуть
в сторону, как отодвигают  занавес  после  того,  как  в  праздничный  вечер
потухнет волшебный фонарь, и жизнь снова войдет  в  свою  старую,  знакомую,
привычную колею. Интересно будет потом рассказывать, как он повидал Ниагару.
И тут он вспомнил слова Курта: "Людей отрывают от тех, кого они любят,  дома
разоряют,  живые  существа,  полные  жизни  и  воспоминаний,  со  всеми   их
склонностями и талантами, рвут на куски, морят голодом, развращают..."
     "Неужто правда?" - подумал он с некоторым  сомнением.  Поверить  в  это
было трудно. Неужели где-то там, далеко, Тому  и  Джессике  тоже  приходится
плохо? Неужели зеленная лавочка закрылась и Джессика больше  почтительно  не
отвешивает товары покупателям, не пилит Тома в свободные минуты, не отсылает
заказы в точно обещанное время?
     Он попробовал было сообразить, какой это был день недели,  и  убедился,
что потерял счет времени. Может, воскресенье. Если так, то пошли  ли  они  в
церковь или, может,  прячутся  в  кустах?  Что  сталось  с  их  домохозяином
мясником, с Баттериджем, с людьми, которых он видел на пляже в Димчерче? Что
сталось с Лондоном, он знал: его бомбардировали. Но кто? Может, за  Томом  и
Джессикой тоже гоняются неведомые смуглолицые люди с длинными мечами  наголо
и со злыми глазами?
     Он стал думать о том, какие именно невзгоды сулит им эта катастрофа, но
постепенно все его мысли сосредоточились на одном. Хватает ли  им  еды?  Его
мозг сверлил мучительный вопрос: если человеку нечего есть, будет ли он есть
крыс?
     И вдруг он понял, что странная печаль, томившая его, вызвана не столько
страхом перед будущим или патриотической тревогой, сколько голодом.  Конечно
же, он голоден!
     Поразмыслив, он  направился  к  павильону  у  разрушенного  моста.  Там
что-нибудь да найдется...
     Он раз-другой обошел его, а затем, вооружившись перочинным  ножиком,  к
которому  скоро  прибавился  еще  и  деревянный  кол,  как   нельзя   кстати
оказавшийся под рукой,  принялся  взламывать  ставни.  Наконец  одна  ставня
подалась, он рванул ее на себя и просунул голову внутрь.
     - Какая-никакая, а все еда, - заметил он и, дотянувшись до  шпингалета,
скоро получил возможность беспрепятственно обследовать все заведение.
     Он  нашел  несколько  запечатанных  бутылок  пастеризованного   молока,
большое количество минеральной воды, две коробки сухарей и вазу с совершенно
черствыми  пирожными,  папиросы  (в  большом  количестве,  но   пересохшие),
несколько уже сильно  сморщившихся  апельсинов,  орехи,  мясные  консервы  и
консервированные фрукты и, наконец, тарелки, ножи, вилки и стаканы,  которых
хватило  бы  на  несколько  десятков   посетителей.   Затем   он   обнаружил
оцинкованный ящик, но не сумел справиться с его замком.
     - С голоду не пропаду, - сказал Берт, - временно хотя бы...
     Он устроился у стойки и начал грызть сухари, запивая их молоком,  и  на
какое-то время почувствовал полное удовлетворение.
     - Спокойное местечко, - бормотал  он,  жуя  и  беспокойно  озираясь  по
сторонам, - после всего, что мне довелось пережить.
     - Вот же черт! Ну и денек! О-ох! Ну и  денек  же!  Теперь  им  овладело
изумление.
     - Фу ты!  -  восклицал  он.  -  Ну  и  бой  же  был!  Как  их,  бедняг,
разгвоздали. В два счета! А корабли и  летательные  машины!  Интересно,  что
сталось с "Цеппелином"?.. И Курт... интересно, что с  ним?  Хороший  он  был
человек, Курт этот.
     Внезапно он почувствовал тревогу за судьбы империи.
     - Индия, - пробормотал он, но тут же его внимание отвлек более насущный
вопрос: чем бы откупорить эти консервы?

     - 3 -

     Насытившись, Берт закурил папиросу и предался размышлениям.
     - Интересно знать, где сейчас Грабб, - сказал он. - Нет, правда!  А  из
них-то, интересно, хоть кто-нибудь обо мне вспоминает?
     Затем он снова задумался над собственным положением.
     - Не иначе как мне на этом острове придется до времени задержаться.
     Он старался настроить себя на беспечный лад, но в конце  концов  в  нем
проснулось смутное беспокойство стадного  животного,  вдруг  оказавшегося  в
одиночестве. Он  стал  ловить  себя  на  том,  что  ему  все  время  хочется
оглянуться,  и  в  качестве  воспитательной  меры  заставил  себя  пойти   и
обследовать остров.
     Он далеко не сразу осознал всю сложность своего положения и понял,  что
после того, как был разрушен мост  между  Зеленым  островом  и  берегом,  он
оказался отрезанным от всего мира. Собственно, он сообразил это, лишь  когда
вернулся к тому  месту,  где  застрял,  как  севший  на  мель  пароход,  нос
"Гогенцоллерна", и начал рассматривать  разбитый  мост.  Но  даже  тогда  он
отнесся  к  этому  факту  вполне  спокойно,  воспринял  его  как  еще   один
необычайный и ни в  какой  мере  от  него  не  зависящий  случай.  Он  долго
рассматривал разбитые каюты "Гогенцоллерна"  с  его  вдовьим  покрывалом  из
рваного шелка, даже не думая, что там может оказаться кто-то живой: до  того
изуродован и изломан был корабль, лежавший к тому же вверх  дном.  Потом  он
перевел взгляд на вечернее небо. Сейчас оно подернулось дымкой облаков  и  в
нем не было  видно  ни  одного  воздушного  корабля.  Пролетела  ласточка  и
схватила какую-то невидимую жертву.
     - Прямо будто во сне, - повторил  он.  Потом  на  некоторое  время  его
вниманием завладел водопад.
     - Грохочет. Все грохочет и плещет, грохочет и плещет. Всегда...
     Наконец он вновь занялся собственной особой.
     - А мне что же теперь делать?
     Подумал.
     - Ума не приложу, - сказал он.
     Больше всего его занимала мысль, что всего лишь две недели  тому  назад
он был в Банхилле и не помышлял  ни  о  каких  путешествиях,  а  вот  теперь
находится на островке между двух водопадов, среди  развалин  и  опустошения,
оставленных величайшей в мире воздушной битвой, успев в промежутке  побывать
над  Францией,  Бельгией,  Германией,  Англией,  Ирландией  и  еще   многими
странами.  Мысль  была  интересная,  и  об  этом  стоило  бы  с   кем-нибудь
поговорить, но практической ценности она не представляла.
     - Интересно бы знать, как я отсюда выберусь? - сказал он.  -  Интересно
бы знать, можно отсюда выбраться-то? Если нет... М-да...
     Дальнейшие размышления привели к следующему:
     - Черт меня дернул пойти на этот мост! Вот и влип теперь...
     - Зато хоть япошкам под руку не попался. Уж мне-то они горло перерезали
бы почем зря. Да. А все-таки...
     Он решил вернуться к острову Луны. Долго стоял он, не шелохнувшись,  на
мысу,  разглядывая  канадский  берег,  и  развалины  гостиниц  и  домов,   и
поваленные деревья в Виктория-парке, порозовевшие теперь в лучах заката.  Во
всем этом разрушенном дотла городе не было видно ни одной живой души.  Затем
Берт  вернулся  на  американский  берег  острова,  перешел  по  мосту   мимо
сплющенных алюминиевых останков "Гогенцоллерна" на Зеленый  остров  и  начал
внимательно рассматривать пролом и кипящую в нем воду.  Со  стороны  Буффало
все еще валил густой дым, а впереди, там, где находился  Ниагарский  вокзал,
бушевал пожар. Все теперь было пусто, все было тихо. Один маленький, забытый
предмет валялся на дорожке, ведущей от города к шоссе,  -  скомканный  ворох
одежды, из которого торчали руки и ноги.
     - Надо бы обследовать, что тут и как, - сказал  Берт  и  отправился  по
дорожке, проходившей через середину острова.
     Вскоре он обнаружил останки двух азиатских аэропланов,  разбившихся  во
время боя, когда погиб "Гогенцоллерн".
     Рядом с первым он нашел и останки авиатора.
     Машина падала, по-видимому, вертикально и, врезавшись в деревья, сильно
пострадала от сучьев. Погнутые и разодранные крылья  и  исковерканные  опоры
валялись среди обломанных, еще не успевших засохнуть веток, а нос зарылся  в
землю. Авиатор зловеще свисал вниз головой среди ветвей, в нескольких  ярдах
от машины. Берт обнаружил его,  только  когда  отвернулся  от  аэроплана.  В
вечернем сумраке и тишине - потому что солнце  тем  временем  село  и  ветер
совершенно стих - это перевернутое желтое лицо, к тому же возникшее внезапно
на расстоянии двух ярдов, подействовало на  него  отнюдь  не  успокоительно.
Обломанный сук пронзил насквозь грудную клетку авиатора,  и  он  висел,  как
приколотый,  беспомощно  и   нелепо,   еще   сжимая   в   окоченевшей   руке
короткоствольную легкую винтовку.
     Некоторое время Берт, застыв на месте, рассматривал труп.
     Потом он пошел прочь, поминутно оглядываясь.
     Наконец, дойдя до широкой прогалины, остановился.
     - Фу ты! - прошептал он. - Не люблю я мертвяков. Уж лучше бы его  живым
встретить.
     Он не захотел идти дальше по тропинке, поперек  которой  висел  китаец.
Ему что-то больше не хотелось оставаться в чаще, его манил дружеский  рев  и
грохот водопада.
     На  второй  аэроплан  он  набрел  на  лужайке,  у  самой  воды,  и  ему
показалось, что машина совсем цела. Можно  было  подумать,  что  она  плавно
опустилась на землю, чтобы передохнуть. Она  лежала  на  боку,  задрав  одно
крыло кверху. Авиатора рядом не было - ни живого, ни мертвого. Так вот она и
лежала, брошенная, и вода лизала ее длинный хвост.
     Берт долго не решался приблизиться к ней и не переставал вглядываться в
сгущающиеся между деревьев тени, ожидая появления еще одного китайца -  быть
может, живого, а быть может, и мертвого. Затем очень осторожно он подошел  к
машине и стал рассматривать ее  распростертые  крылья,  ее  большое  рулевое
колесо и пустое седло. Потрогать ее он не рискнул.
     - Хорошо б этого... там... не было, - сказал он. - Эх,  если  б  только
его там не было!
     Тут он заметил, что  в  нескольких  ярдах  от  него  в  водовороте  под
скалистым  выступом  что-то  мелькает.  Делая  круг  за  кругом,  непонятный
предмет, казалось, гипнотизировал Берта, притягивал его к себе...
     - Что это может быть? - сказал Берт. - Еще один!
     Он не мог оторвать от него  глаз.  Он  убеждал  себя,  что  это  второй
авиатор, подстреленный в бою и свалившийся с  седла  при  попытке  сесть  на
землю. Он уже хотел было уйти, но потом ему пришло в голову, что можно взять
сук или еще что-нибудь и оттолкнуть вращающийся предмет от берега, чтобы его
унесло течением. Тогда у него на руках  останется  всего  один  покойник.  С
одним он еще, может, как-нибудь поладит. Он  постоял  в  нерешительности,  а
потом, не без некоторой внутренней борьбы, заставил себя взяться за дело. Он
пошел в кусты, срезал  палку,  вернулся  на  берег  и  забрался  на  камень,
отделявший водоворот от быстрины. К тому времени закат  догорел,  в  воздухе
носились летучие мыши, а он был насквозь мокр от пота,
     Берт отпихнул палкой этот непонятный  предмет  в  синем,  но  неудачно;
выждал, чтобы тот вновь приблизился к нему, и предпринял еще одну попытку  -
на этот раз увенчавшуюся успехом. Но когда предмет был  подхвачен  течением,
он перевернулся, последний отблеск заката скользнул  по  золотистым  волосам
и... это был Курт!
     Да, это был Курт, бледный, мертвый, исполненный глубокого покоя. Ошибки
быть не могло: еще не совсем стемнело. Поток понес мертвеца, и он, казалось,
отдался его стремительным объятиям, словно собираясь уснуть. Он  был  теперь
бледен, от прежнего румянца не осталось и следа.
     Берт смотрел, как труп уносило  к  водопаду,  и  безграничное  отчаяние
сдавило ему сердце.
     - Курт! - крикнул он. - Курт! Я ж  не  знал!  Курт!  Не  оставляй  меня
одного! Не оставляй!
     Волна тоски и ужаса захлестнула его. Он не выдержав Он стоял на скале в
густеющем  сумраке,  и  обливался  слезами,  и  безудержно  всхлипывал,  как
ребенок. Словно какое-то звено, соединявшее его  с  тем,  что  было  Куртом,
вдруг сломалось и пропало навеки. Ему было страшно,  как  ребенку  в  пустой
комнате, и он не стыдился своего страха.
     Приближалась ночь. Среди деревьев зашевелились таинственные  тени.  Все
кругом стало таинственным, незнакомым и каким-то странно непривычным  -  так
чаще всего воспринимаешь в сновидениях обычную действительность.
     - О господи, не могу я больше! - сказал он, пошатываясь, сошел с камней
на лужайку и, съежившись, приник к земле.  Но  тут  -  и  в  этом  было  его
спасение - он испытал прилив страшного горя,  потому  что  не  стало  больше
Курта, храброго Курта, доброго Курта. Он перестал всхлипывать и  разрыдался.
Он уже не сжимался в комок; он вытянулся на траве во всю длину и  стиснул  в
бессильной злобе кулак.
     - Эта война! -  выкрикивал  он.  -  Эта  дурацкая  война!  Курт,  Курт!
Лейтенант Курт!
     - Хватит с меня, - продолжал он. - Хватит. Я сыт по горло.  Не  мир,  а
гниль какая-то, и нет в нем никакого смысла. Скоро ночь... А что, если он за
мной придет? Не может он за мной прийти, не может! Если он за мной придет, я
в воду кинусь...
     Вскоре он снова забормотал:
     - Да нечего тут бояться! Одно воображение. Бедный Курт! Ведь  знал  он,
что этим кончится. Будто предчувствовал. Так он и не дал мне того письма  и,
кто -она, тоже не сказал. Как он сказал-то: "Людей отрывают от всего, на чем
они выросли - повсюду". Так оно и есть... Вот  меня  взять:  сижу  здесь  за
тысячу миль от Эдны и Грабба,  от  всех  моих,  как  растение,  выдранное  с
корнем... И все войны такими были, только у  меня  ума  не  хватало  понять.
Всегда. И где только солдаты не умирали! А у людей не хватало ума понять, не
хватало ума почувствовать и сказать: хватит. Думали: война - это очень  даже
здорово. О господи!.,.
     Эх, Эдна, Эдна! Какая она была хорошая. Тот раз, когда мы  в  Кингстоне
на лодке катались...
     Я еще ее увижу, будьте уверены. Уж я постараюсь!

     - 4 -

     Совсем было приняв это героическое  решение,  Берт  вдруг  оцепенел  от
страха.  Что-то  подкрадывалось  к  нему  по  траве.  Проползет  немного,  и
притаится, и опять  ползет  к  нему  в  смутной,  темной  траве.  Ночь  была
наэлектризована ужасом. На минуту все стихло. Берт  перестал  дышать.  Може