ать от этого выродившегося, изнеженного цивилизацией, не  ко  времени
мягкотелого горожанина!
     Когда много позже Курт зашел  в  каюту,  Берт,  бледный  и  несчастный,
лежал, скорчившись на своем диванчике. Но и щеки Курта  тоже  утратили  свой
свежий румянец.
     - Морская болезнь мучит? - спросил он.
     - Нет.
     - Сегодня вечером мы доберемся до  Нью-Йорка.  Нас  подгоняет  попутный
ветер. Там уж будет на что посмотреть.
     Берт ничего не ответил.
     Разложив складной стол и стул, Курт  некоторое  время  шуршал  картами.
Потом о чем-то угрюмо задумался. Но вскоре очнулся и посмотрел на Берта.
     - В чем дело?
     - Ни в чем.
     - В чем дело? -повторил Курт, угрожающе взглянув на Берта.
     - Я видел, как убили этого парня. Видел, как авиатор насмерть  разбился
о трубу броненосца. Видел убитого в коридоре. Слишком много смерти  и  крови
для одного дня! Вот в чем дело! Мне это не по нутру. Я не думал,  что  война
такая. Я человек штатский. Она мне не по нутру.
     - Мне все это тоже не нравится, - сказал Курт. - Да, не нравится!
     - Я много читал про войну. Но когда увидишь собственными  глазами...  У
меня голова кругом идет. Одно дело - полетать на воздушном шаре, а  смотреть
вниз и видеть,  как  все  крошат,  как  убивают  людей,  -  я  не  вытерплю.
Понимаете?
     - Ничего, придется привыкнуть. - Курт задумался. - Не вы один. Всем  не
по себе. Летать - это просто. Ну, покружится голова  и  перестанет.  Что  же
касается крови и смерти, то нам  всем  надо  привыкать  к  ним.  Мы  мягкие,
культурные люди. И нам пора принять  боевое  крещение.  На  всем  корабле  и
десятка людей не найдется, кто видел настоящее кровопролитие. До сих пор все
они были добропорядочными, спокойными, законопослушными немцами... А  теперь
им предстоит вот это. Вначале они ежатся, но погодите,  они  еще  войдут  во
вкус. - И, поразмыслив, Курт добавил: - Нервы у всех понемногу сдают.
     Он вернулся к своим картам. Скорчившись в своем углу,  Берт,  казалось,
забыл о нем. Некоторое время оба молчали.
     - И на кой черт принцу понадобилось  вешать  этого  парня?  -  внезапно
спросил Берт.
     - Так было нужно, - ответил Курт. - И это правильно. Приказ  совершенно
ясен, а этот болван разгуливал со спичками в кармане...
     - Черт побери! Мне этого долго не забыть, - не слушая, сказал Берт.
     Но Курт ничего не ответил.  Он  определял  расстояние  до  Нью-Йорка  и
предавался своим размышлениям.
     - Вот посмотрим, какие у американцев аэропланы.  Похожи  они  на  наших
"драхенфлигеров" или нет?.. Завтра в это время мы уже узнаем...  Да,  только
что? Хотел бы я знать... А если они все-таки станут сопротивляться? Странный
это будет бой!
     Тихонько свистнув, Курт опять умолк. Через несколько минут он вышел  из
каюты; в сумерках Берт встретился с ним  на  висячей  галерее  -  он  стоял,
устремив взор вперед, и размышлял о том, что ожидает их завтра.  Тучи  снова
закрыли море, и громадный неровный косяк  воздушных  кораблей,  волнообразно
нырявших при полете, казался теперь стаей диковинных  существ,  рожденных  в
царстве хаоса, где нет ни суши, ни воды, а лишь туман и небо.

ГЛАВА VI

КАК ВОЙНА ПРИШЛА В НЬЮ-ЙОРК

     - 1 -

     Нью-Йорк в год нападения Германии был величайшим, богатейшим, во многих
отношениях великолепнейшим, а в некоторых -  наипорочнейшим  городом,  какой
когда-либо знал мир. Это был подлинный "Город Научно-торгашеского века",  со
всем его величием и мощью, неукротимой жаждой наживы и социальным хаосом, Он
давно успел затмить Лондон и отнять у него гордое наименование  "Современный
Вавилон",  стал  финансовым  центром   мира,   центром   торговли,   центром
увеселений, и его сравнивали с апокалипсическими городами древних  пророков.
Он поглощал богатства своего континента, как поглощал когда-то Рим богатства
Средиземноморья, как Вавилон - богатства Востока. На его улицах  можно  было
встретить разительные контрасты роскоши  и  крайней  нищеты,  цивилизации  и
варварства. В одном квартале мраморные дворцы, залитые  светом,  в  ожерелье
электрических огней, утопающие в цветах, уходили ввысь,  растворяясь  в  его
изумительных сумерках, в другом -  в  уму  непостижимой  тесноте,  в  темных
подвалах,  о  которых  правительство  ничего  не   желало   знать,   ютилась
многоязыкая чернь - зловещая и отчаявшаяся. Его пороки и преступления, как и
его законы, были порождены неистовой энергией,  и,  как  в  великих  городах
средневековой Италии, в нем шла непрерывная темная вражда.
     Особенности формы острова Манхаттан, стиснутого двумя проливами, узость
пригодной для застройки  полоски  земли  к  северу,  которые  препятствовали
городу расти естественно,  толкнули  нью-йоркских  архитекторов  строить  не
вширь, а ввысь. У них всего было вдоволь;  денег,  строительных  материалов,
рабочей силы, - и только места было мало. Сперва они строили  ввысь  в  силу
необходимости. Но, раз начав, они  открыли  целый  новый  мир  архитектурной
красоты, изысканных, устремленных в небо линий, и еще долго после того,  как
со скученностью в центре  было  покончено  при  помощи  подводных  туннелей,
четырех  колоссальных  мостов,   перекинутых   через   Ист-Ривер,   и   сети
монорельсовых дорог, разбегающихся  в  восточном  и  западном  направлениях,
город продолжал расти вверх. Во  многих  отношениях  Нью-Йорк,  где  правила
могучая плутократия, напоминал Венецию: например, великолепием  архитектуры,
живописи,  чугунного  литья,   скульптуры,   а   также   своим   беспощадным
властолюбием, господством на море и привилегированным положением в торговле.
Однако  ни  одно  из  существовавших  ранее  государств  не   напоминал   он
беспорядочностью внутреннего своего управления и бездеятельностью властей, в
результате которой огромные районы вовсе не признавали власти закона - порой
целые улицы оказывались отрезанными, пока между  отдельными  кварталами  шла
междоусобная война; и преступники безнаказанно разгуливали по  улицам,  куда
не ступала нога полиции. Это был водоворот всех рас. Флаги всех наций вились
в его гавани, и в пору  наивысшего  расцвета  годовая  цифра  прибывающих  и
отъезжающих за океан переваливала за два миллиона. Для Европы он олицетворял
Америку, для Америки - ворота в мир. Но история Нью-Йорка - это, собственно,
социальная история всего мира. Чтобы создать его, потребовалось перемешать в
одном котле святых и  мучеников,  негодяев  и  мечтателей,  традиции  тысячи
народов и тысячу религиозных верований, и теперь все это бурлило и клокотало
на его улицах. И над  всем  этим  буйным  хаосом  людей  и  стремлений  реял
странный флаг - звезды на полосатом поле, -  олицетворяющий  одновременно  и
нечто самое благородное и нечто ничего общего с благородством не имеющее: то
есть свободу, с одной  стороны,  а  с  другой  -  подлую,  глухую  ненависть
своекорыстных душ к общенациональной цели.
     На протяжении жизни многих поколений Нью-Йорк думал о войне только  как
о  чем-то  очень  далеком,  отражавшемся  на  ценах  и   снабжающем   газеты
сенсационными заголовками и снимками. Ньюйоркцы,  пожалуй,  даже  в  большей
мере, чем англичане, были убеждены, что на их земле  война  невозможна.  Тут
они разделяли заблуждение своей Северной Америки. Они были так  же  спокойны
за себя, как зрители на бое быков: быть может, они  ставили  деньги  на  его
исход, но этим риск исчерпывался.  А  свои  представления  о  войне  средний
американец заимствовал из  описаний  войны  прошлого  как  увлекательного  и
романтического приключения. Он видел  войну  так  же,  как  историю:  сквозь
радужную дымку - продезинфицированной и  даже  надушенной,  предупредительно
очищенной  от  всей  своей  непременной  мерзости.   Он   даже   сожалел   о
невозможности испытать ее облагораживающее влияние и вздыхал, что уж  ему-то
не придется ее увидеть. Он с интересом, чтобы не сказать с жадностью,  читал
о своих новых орудиях, о своих громадных - на смену  которым  приходили  еще
более громадные - броненосцах,  о  своих  неслыханных  -  на  смену  которым
приходили еще более неслыханные - взрывчатых веществах, но над тем, в  какой
мере эти страшные орудия разрушения касаются его лично,  он  не  задумывался
вовсе.  Насколько  можно  судить  по  литературе  того  времени,  американцы
считали, что лично их все это просто не касается.  Им  казалось,  что  среди
всего этого бешеного накопления взрывчатых веществ Америке не грозит  ничто.
Они по привычке и по традиции  восторженно  приветствовали  свой  флаг;  они
смотрели сверху вниз на другие нации, и при первых  признаках  международных
осложнений становились пламенными патриотами, то есть бурно порицали  любого
из своих политических деятелей, который не грозил противнику суровыми мерами
и не приводил этих мер в исполнение. Они  надменно  вела  себя  с  Азией,  с
Германией, так надменно держались с Великобританией, что на карикатурах того
времени бывшая метрополия обычно  фигурировала  не  иначе,  как  заклеванный
супруг, великая же ее дщерь - как молоденькая вздорная  жена.  Что  касается
остального, то они продолжали развлекаться и заниматься своими  делами,  как
будто война отошла в область предания вместе с бронтозаврами...
     И  вдруг  в  мир,  безмятежно  занимавшийся  производством   оружия   и
усовершенствованием взрывчатых веществ, ворвалась война  -  и  все  внезапно
поняли, что пушки уже заговорили, что груды горючих веществ во  всех  концах
света вдруг разом вспыхнули.

     - 2 -

     На первых порах грянувшая война никак не отразилась  на  Нью-Йорке,  он
только стал еще неистовее.
     Газеты и журналы, питавшие американский интеллект (книги на этом  вечно
спешащем континенте давно уже стали всего лишь объектом  приложения  энергии
коллекционеров), моментально превратились в калейдоскоп  военных  снимков  и
заголовков, которые  взлетали  ракетами  и  рвались  шрапнелью.  К  обычному
лихорадочному  напряжению  нью-йоркских  улиц  добавились  симптомы  военной
горячки.  Огромные  толпы  собирались  (преимущественно  в  часы  обеденного
перерыва) на Мэдисон-сквер, у памятника Фаррагату  послушать  патриотические
речи  и  покричать  "ура",  и  среди  проворных   молодых   людей,   которые
неиссякаемым потоком вливались в Нью-Йорк по утрам на автомобилях, в вагонах
монорельса, метро  и  поездов,  чтобы,  проработав  положенные  часы,  снова
схлынуть по домам между пятью и семью, началось повальное увлечение значками
и флажками. Не носить военного значка становилось  очень  опасно.  Роскошные
мюзик-холлы того времени любой сюжет преподносили под патриотическим соусом,
вызывая  бешеный  энтузиазм  у  зрителей;  сильные  мужчины  рыдали,   когда
кордебалет развертывал национальное знамя во всю ширь сцены, а иллюминации и
игра  прожекторов  поражали  даже  ангелов   в   небесах.   Церкви   вторили
национальному подъему, но в более  строгом  ключе  и  замедленном  темпе,  а
приготовления воздушных и морских сил на Ист-Ривер сильно страдали от  массы
сновавших   вокруг   экскурсионных   пароходов,   с    которых    доносились
подбадривающие  вопли.  Торговля  ручным  огнестрельным   оружием   небывало
оживилась, и многие изнемогавшие  под  наплывом  чувств  ньюйоркцы  отводили
душу,  устраивая  прямо  на  людной  улице   фейерверк   более   или   менее
героического, опасного и национального характера. Детские  воздушные  шарики
новейших моделей становились серьезной помехой для пешеходов  в  Центральном
парке. И вот среди всеобщего  неописуемого  восторга  генеральная  ассамблея
штата в Олбани, отменив множество  правил  и  процедур,  провела  через  обе
палаты вызывавший раньше  столько  разногласий  закон  о  всеобщей  воинской
повинности в штате Нью-Йорк.
     Люди, относящиеся скептически к национальному американскому  характеру,
склонны  считать,  что,  лишь  подвергнувшись  немецкому  нападению,  жители
Нью-Йорка наконец перестали относиться к войне как  к  простой  политической
демонстрации. Они утверждают, что  ношение  значков,  размахивание  флагами,
пускание фейерверка и распевание песен  не  нанесло  никакого  практического
ущерба немецким и японским силам. Они забывают, что в век науки война обрела
такие формы, что гражданское  население  вообще  не  могло  причинять  врагу
какой-нибудь ощутимый вред, а в таком случае ношение значков и прочее ничему
не мешало. Военная мощь снова начинала опираться не на многих, а на единицы,
не на пехоту, а на специалистов. Дни, когда один героический  пехотинец  мог
решить исход битвы, канули в вечность. Теперь все решали машины, специальные
знания и навыки. Война утратила свои, так сказать, демократические черты. Но
как бы  ни  оценивать  значение  народного  подъема,  нельзя  отрицать,  что
располагающее очень небольшим аппаратом правительство Соединенных  Штатов  в
критический момент внезапного вооруженного вторжения из  Европы  действовало
энергично, умело и с большой находчивостью. Оно  было  застигнуто  врасплох;
кроме  того,  находившиеся  в  его  распоряжении  заводы  для  строительства
воздушных кораблей и аэропланов не шли ни  в  какое  сравнение  с  немецкими
парками. И тем не менее оно тут же взялось за дело, доказав миру, что еще не
угас дух, создавший "Монитор" и подводные лодки южан в 1864 году.  Начальник
школы аэронавтов вблизи Вест Пойнта Кабот Синклер позволил себе  всего  лишь
один афоризм, из тех, что были очень в моде в те демократические времена.
     - Мы уже подобрали себе эпитафию, - сказал он репортеру. -  Вот  такую:
"Они сделали все, что было в их силах". А теперь марш отсюда!
     Самое странное то, что  все  они  (исключений  не  было)  действительно
сделали все, что было в их силах. Их единственным недостатком был недостаток
хорошего вкуса.
     С исторической точки зрения одним из наиболее поразительных фактов этой
войны -  и  притом  выявившим  с  совершенной  очевидностью  несовместимость
подготовки к войне и соблюдение демократических  процедур  -  представляется
тот факт, что вашингтонские власти сумели сохранить в тайне  свои  воздушные
корабли. Они предпочли не доводить до сведения  широкой  публики  ни  единой
подробности относительно ведущихся приготовлений. Они даже не  сочли  нужным
доложить о них Конгрессу. Они препятствовали каким бы то ни  было  сенатским
расследованиям. Война велась президентом и министрами, самовластно  взявшими
на  себя  всю  полноту  ответственности.  Если  они  и  допускали   какую-то
гласность, то только для того,  чтобы  предупредить  нежелательное  брожение
умов и в чем-то настоять на своем. Они отдавали себе отчет, что  в  условиях
воздушной  войны  может  возникнуть  весьма  серьезная  угроза,  если  легко
поддающаяся панике просвещенная публика начнет требовать выделения воздушных
кораблей и аэропланов для местной  обороны.  Это  при  имевшихся  в  наличии
ресурсах  могло  привести  лишь  к   роковому   расчленению   и   распылению
национальных воздушных сил. Особенно же они опасались, что их могут вынудить
к преждевременному выступлению ради спасения Нью-Йорка.  Они  с  пророческой
ясностью понимали,  что  немцы  рассчитывают  именно  на  это.  Поэтому  они
всячески старались занять внимание населения идеей артиллерийской обороны  и
отвлечь его от мыслей о воздушных  боях.  Свои  истинные  приготовления  они
маскировали показными. В Вашингтоне хранился большой резерв морских  орудий,
и их начали  поспешно  и  с  большой  помпой  распределять  среди  восточных
городов, о чем кричали все газеты. Их размещали на  горах  и  возвышенностях
вокруг городов, которым  угрожала  опасность.  Их  устанавливали  на  спешно
приспособленных для этого тумбах Доуна,  которые  в  то  время  обеспечивали
дальнобойным  орудиям  наибольший  угол  прицела.  Однако,  когда   немецкий
воздушный флот достиг Нью-Йорка, большая часть этой артиллерии не  была  еще
установлена и почти все орудия стояли без прикрытия. И когда это  произошло,
там внизу, на забитых народом улицах, читатели нью-йоркских газет  упивались
замечательными и прекрасно иллюстрированными сообщениями, вроде следующего:

ТАЙНА МОЛНИИ

СЕДОВЛАСЫЙ УЧЕНЫЙ СОВЕРШЕНСТВУЕТ ЭЛЕКТРИЧЕСКУЮ ПУШКУ

ОДНИМ УДАРОМ МОЛНИИ  СНИЗУ  МОЖНО  УНИЧТОЖИТЬ  ВЕСЬ  ЭКИПАЖ  ВОЗДУШНОГО
КОРАБЛЯ

ВАШИНГТОН ЗАКАЗАЛ ПЯТЬСОТ ШТУК

ВОЕННЫЙ МИНИСТР ЛОДЖ В ВОСТОРГЕ ГОВОРИТ "ЭТО СПУСТИТ НЕМЦЕВ  С  ОБЛАКОВ
НА ЗЕМЛЮ"

ПРЕЗИДЕНТ ПУБЛИЧНО РУКОПЛЕЩЕТ ВЕСЕЛОМУ КАЛАМБУРУ

     - 3 -

     Немецкий флот достиг Нью-Йорка прежде, чем весть о разгроме американцев
на море. Он достиг Нью-Йорка к вечеру, и первыми его заметили наблюдатели  в
Ошен Грове и Лонг Бранче. Воздушные корабли, двигаясь с  большой  скоростью,
появились вдруг  над  морем  с  юга  и  быстро  скрылись  в  северо-западном
направлении. Флагман прошел почти прямо над наблюдательным  постом  в  Санди
Хук, одновременно быстро набирая высоту, и уже через несколько  минут  после
этого Нью-Йорк сотрясался от грома орудий, расставленных на острове  Статен.
Некоторые из этих орудий, в особенности два - установленные в Гиффорде и  на
холме Бикон над Матаваном, - били особенно метко. Первое из них с расстояния
в пять миль послало снаряд, который разорвался так близко  от  "Фатерланда",
шедшего на высоте шести тысяч футов, что переднее  стекло  в  кабине  принца
разлетелось вдребезги. Неожиданный взрыв заставил  Берта  втянуть  голову  в
плечи с поспешностью испуганной черепахи. Весь флот немедленно начал  резкий
подъем и без всяких злоключений прошел на высоте двенадцати тысяч футов  над
теперь уже безвредными орудиями.  Воздушные  корабли,  не  снижая  скорости,
построились журавлиным клином, вершиной в сторону  города,  с  флагманом  во
главе. Левое крыло клина прошло над  Пламфильдом,  а  правое  -  над  бухтой
Джамейка, и принц, взяв чуть восточнее Нарроус, пролетел над Верхней  Бухтой
и повис в воздухе  над  Джерси-Сити,  господствуя  над  всей  нижней  частью
Нью-Йорка. В вечернем освещении эти огромные и удивительные чудовища  висели
в воздухе, не обращая никакого внимания ни на ракеты,  ни  на  ослепительные
разрывы снарядов далеко внизу.
     Это  был  антракт,  во  время  которого  обе  стороны  могли   спокойно
рассматривать друг друга. На какой-то миг  наивное  человечество  совершенно
забыло про правила военной игры; и миллионы, находившиеся внизу, так же  как
и тысячи, находившиеся наверху, дали  волю  своему  любопытству.  Вечер  был
неожиданно хорош, только несколько легких облачных гряд на высоте  семи  или
восьми тысяч футов нарушали его сияющую  прозрачность.  Ветер  утих.  Мир  и
покой царили повсюду. Тяжелые раскаты далеких орудий и безобидные упражнения
в пиротехнике в заоблачной высоте имели, казалось,  так  же  мало  общего  с
убийством и насилием, с ужасом и  позором  поражения,  как  салют  во  время
морского  парада.  Внизу  все  удобные  для  наблюдения  места  были  усеяны
зеваками. На крышах высоких зданий, на  больших  площадях,  на  паромах,  на
любом удобном перекрестке - всюду стояли толпы:  все  речные  пристани  были
забиты народом. Парк Баттери был черен от рабочего люда, и на каждом удобном
пункте в Центральном парке и вдоль Риверсайд-Драйв  собиралась  своя  особая
публика, стекавшаяся из прилегающих улиц. Тротуары на огромных мостах  через
Ист-Ривер тоже были плотно забиты. Лавочники покинули свои лавки, мужчины  -
работу, а женщины и дети-дома, и все высыпали на улицу, чтобы  поглазеть  на
чудо.
     - До этого и газеты не додумались, - заключили они.
     А сверху с тем же любопытством смотрели команды воздушных кораблей.  Ни
один город в мире не мог сравниться с Нью-Йорком красотой местоположения, ни
у одного  города  не  было  такой  рамки  из  моря,  утесов  и  реки,  таких
восхитительно устремленных ввысь домов, таких громадных мостов,  такой  сети
монорельса и других чудес строительной техники. Лондон, Париж, Берлин  рядом
с ним показались бы бесформенными, придавленными  к  зе