а же вы можете знать?
     - Знаю.
     - Будто вас предупредили?
     - Будто знаю сам. Знаю, - повторил он еще раз, и  некоторое  время  они
молча шагали по направлению к водопаду.
     Курт, погруженный в свои мысли, шел,  не  разбирая  дороги,  и  немного
погодя разразился новой тирадой:
     - Раньше  я  всегда  чувствовал  себя  молодым,  Смоллуейз,  а  сегодня
чувствую себя старым-старым. Таким старым! Ближе  к  смерти,  чем  чувствуют
себя настоящие старики. А я всегда думал, что  жизнь  -  чудесная  штука.  И
ошибся... Все  это,  конечно,  не  ново:  и  войны  и  землетрясения,  разом
уничтожающие все, ради чего стоит жить. Это только я будто  впервые  сегодня
прозрел и  увидел  все  в  первый  раз.  Каждую  ночь,  с  тех  пор  как  мы
расправились с Нью-Йорком, я вижу во сне все, что произошло...  А  ведь  так
было всегда - так уж устроена жизнь. Людей отрывают от тех, кого они  любят;
дома  разоряют,  существа,  полные  жизни  и  воспоминаний,  со   всеми   их
склонностями и талантами, сжигают, и давят, и рвут на куски, морят  голодом,
развращают! Лондон! Берлин! Сан-Франциско!  Подумайте  только,  на  скольких
человеческих судьбах мы  поставили  точку  в  Нью-Йорке!..  А  другие  опять
продолжают жить, будто этого ничего не было и быть не могло. Так и я  жил...
Как животные! Тупые животные!
     Долгое время он молчал и вдруг сказал отрывисто:
     - Принц - сумасшедший!
     Так они добрались до крутого обрыва, поднялись на него  и  оказались  у
торфяного болота, тянувшегося вдоль ручья. Берт загляделся на нежные  цветы,
розовевшие там повсюду.
     - Фу ты! - сказал он и нагнулся, чтобы сорвать цветок.  -  И  ведь  где
выросли!
     Курт остановился, отвернув голову. Лицо его исказилось.
     - Никогда я таких цветов не видал, - сказал Берт. - Ишь какие нежные!
     - Нарвите еще, если вам нравится, - сказал Курт. Берт так и  сделал,  а
Курт стоял и смотрел на него,
     - И отчего это цветы всегда рвать хочется? - заметил Берт.
     Курт ничего не ответил, и они долго шли молча.
     Наконец они пришли  к  каменистому  холму,  откуда  открывался  вид  на
водопад. Тут Курт остановился и сел на камень.
     - Вот и все, что я хотел увидеть, - пояснил он.  -  Не  совсем  то,  но
все-таки похоже.
     - На что?
     - На другой водопад, который я видел когда-то давно.
     Ни с того, ни с сего он вдруг спросил:
     - Есть у вас любимая девушка, Смоллуейз?
     - Чудно, право, - сказал Берт. - Цветы это, что ли... я как раз  о  ней
думал.
     - И я тоже.
     - Ну-у? Об Эдне?
     - Нет. Я думал о своей Эдне. У всех у  нас,  верно,  есть  Эдны,  чтобы
пофантазировать немножко. Так, девушка одна. Только все это было и  навсегда
прошло. Как горько, что я не могу ее увидеть хоть на миг, чтобы шепнуть  ей,
что я думаю о ней...
     - И шепнете, - заметил Берт. - Вы еще с ней увидитесь.
     - Нет, - сказал Курт голосом, не допускающим возражений, - я знаю...  А
встретился я с ней, - продолжал он, - в местечке вроде  этого,  в  Альпах...
Там есть водопад, похожий  на  этот,  большой  водопад  над  Иннерткирхеном.
Потому-то я сюда сегодня и  пришел.  Мы  с  ней  убежали  раз  потихоньку  и
просидели около него полдня. И цветы рвали. Такие же цветы,  как  вы  только
что нарвали. Точно такие же, кажется мне. И еще эдельвейсы.
     - Знаю, - сказал Берт. - Я да Эдна - мы тоже вот так...  Цветы.  Всякая
такая штука. Теперь посмотришь, так будто целые годы прошли.
     - Она была  прекрасна,  и  смела,  и  робка.  Mein  Gott!  Мне  страшно
подумать, что перед смертью я так и не увижу ее, не услышу ее голос. Где она
сейчас?.. Слушайте, Смоллуейз, я напишу ей письмо; письмо не письмо, а  так,
записочку. И вот ее портрет. - Он коснулся нагрудного кармана.
     - Да будет вам! Еще увидитесь с ней, - сказал Берт.
     - Нет! Я ее никогда больше не увижу... И зачем только люди встречаются,
если их потом снова разлучают? Но  я  знаю:  мы  никогда  больше  с  ней  не
встретимся. Это я знаю так же точно, как то, что  солнце  будет  по-прежнему
всходить и этот водопад будет все так же сверкать между скал и  после  того,
как я умру и от меня ничего не останется. О боже! Что за  глупость,  что  за
недомыслие, и жестокость, и тупость, и слепая ненависть, и ложная гордость -
все то, что испокон веков совершали люди и будут совершать! Gott! Смоллуейз,
вы только подумайте, что представляет и всегда представляла собой  жизнь  на
земле:  сплошная  путаница  и  неразбериха.  Войны,  и  резня,  и  всяческие
катастрофы, и ненависть, и убийства, и порабощение, и  самосуды,  и  ложь...
Мне так скверно сегодня. Можно подумать, что я только сейчас обо  всем  этом
догадался. Собственно, так оно и есть. Когда человек устает от  жизни,  ему,
по всей вероятности, пора умирать. Я пал духом, и смерть уже близка.  Смерть
совсем рядом, и я знаю, что не могу жить. А ведь еще совсем  недавно  я  был
полон надежд, жил в предчувствии того прекрасного, что ждет меня впереди,  -
вы только подумайте об  этом!..  И  все  это  был  обман.  Впереди  не  было
ничего... Все мы просто муравьи  в  городах-муравейниках,  в  мире,  который
существует просто так,  который  вертится,  чтобы  в  один  прекрасный  день
превратиться в ничто. Нью-Йорк, даже Нью-Йорк не кажется мне чем-то ужасным.
Нью-Йорк был всего лишь муравьиной кучей, растоптанной  дураком!  Вы  только
подумайте, Смоллуейз: война везде! Они сокрушают свою цивилизацию, не  успев
ее создать.  То,  что  англичане  проделывали  в  Александрии,  японцы  -  в
Порт-Артуре, французы - в Касабланке, теперь творится везде. Везде!  Даже  в
Южной Америке все дерутся. Теперь не найти безопасного места  -  места,  где
был бы мир. Нет такого места, где мать  с  дочерью  могли  бы  спрятаться  и
почувствовать себя в безопасности. Война приходит по  воздуху,  по  ночам  с
неба валятся бомбы. Мирные люди выходят по утрам из дому и видят у себя  над
головой воздушный флот, а корабли летят, расплескивая  смерть,  расплескивая
смерть!

ГЛАВА VIII

ВОЮЮЩИЙ МИР

     - 1 -

     Только постепенно Берт понял, что воюет весь  мир,  и  представил  себе
ужас и растерянность, которые обуяли густонаселенные страны к югу  от  этого
арктического безмолвия, когда невиданные воздушные эскадры закрыли небо  над
их головой. Он не привык  думать  о  мире  как  о  чем-то  едином  -  в  его
представлении это было что-то далекое, не имевшее к нему никакого отношения,
какие бы события там ни происходили. Раньше он считал, что война - это нечто
служащее  источником  новостей  и  поводом  для  волнений   и   ограниченное
пространством, которое называется "театром военных действий".  Но  теперь  в
театр военных действий превратился самый воздух, а каждая страна -  в  арену
боев. Все  страны  двигались  вперед  по  пути  исследований  и  изобретений
приблизительно с одинаковой скоростью, и все их планы и достижения,  хотя  и
сохранялись в глубокой тайне, развивались почти параллельно -  в  результате
через несколько часов после того, как  первый  флот  поднялся  в  воздух  во
Франконии, азиатская  армада  уже  ринулась  на  запад,  на  большой  высоте
пролетев над долиной Ганга на глазах у миллионов ее потрясенных  обитателей.
Но  Восточно-Азиатская  конфедерация  подготовилась  к  войне   с   поистине
грандиозным размахом, оставив Германию далеко позади.
     - Сделав этот шаг, - сказал Тан  Тин-сян,  -  мы  догоним  и  перегоним
Запад. Мы восстановим на земле мир, который уничтожили эти варвары.
     Умением хранить  тайну,  быстротой  и  изобретательностью  они  намного
превосходили немцев, а кроме того, на каждых сто  рабочих-немцев  у  азиатов
приходилось десять тысяч. Поезда монорельса, которым теперь была опутана вся
территория Китая, доставляли к огромным воздухоплавательным паркам в Шансифу
и  Цинане  несчетное  количество   квалифицированных,   прилежных   рабочих,
производительность труда которых была гораздо выше европейской. Сообщение  о
выступлении Германии лишь заставило их ускорить собственное  выступление.  В
момент разгрома Нью-Йорка у немцев в общей сложности не набралось бы трехсот
воздушных кораблей; десятки же азиатских эскадр, летевших  на  восток  и  на
запад, на Америку и на Европу, по всей вероятности, насчитывали их несколько
тысяч. Кроме того, у азиатов была настоящая боевая летательная  машина,  так
называемая  "Ньяо",  -  легкий,  но  весьма  эффективный  аппарат,  во  всех
отношениях превосходивший немецкий "драхенфлигер".  Это  тоже  была  машина,
рассчитанная на одного  человека,  но  удивительно  легкая,  построенная  из
стали, бамбука и искусственного шелка,  с  поперечным  мотором  и  складными
крыльями. Авиатор был вооружен винтовкой, стреляющей разрывными кислородными
пулями, и - по древней японской традиции - мечом. Все авиаторы были  японцы,
и, характерно, с  самого  начала  было  предусмотрено,  что  авиатор  должен
владеть мечом. Спереди  крылья  этих  летательных  аппаратов  были,  подобно
крыльям летучей мыши, снабжены острым когтем, с помощью которого авиатор мог
зацепиться за газовую камеру противника и взять его на абордаж,  Эти  легкие
летательные аппараты буксировались  воздушными  кораблями,  кроме  того,  их
можно было отправить на  фронт  вместе  с  авиаторами  сушей  или  морем.  В
зависимости от ветра они могли пролететь за один раз от двухсот  до  пятисот
миль.
     Итак, не  успел  взлететь  первый  немецкий  воздушный  флот,  как  эти
азиатские орды устремились в  небо.  И  немедленно  все  правительства  всех
цивилизованных стран бросились лихорадочно строить воздушные корабли и любые
подобия  летательных  машин,  какие  были  созданы   к   тому   времени   их
изобретателями.  На   дипломатические   процедуры   не   осталось   времени.
Предупреждения и ультиматумы передавались по телеграфу  со  всех  сторон,  и
через несколько часов весь обезумевший от страха мир  был  уже  в  состоянии
войны, причем войны крайне запутанной. Дело в том,  что  Англия,  Франция  и
Италия объявили войну Германии и грубо  нарушили  нейтралитет  Швейцарии;  в
Индии появление азиатских воздушных кораблей немедленно  вызвало  мятежи:  в
Бенгалии  восстали  индусы,  а  в  северо-западных  областях  -  мусульмане,
настроенные  по  отношению  к  индусам  резко  враждебно;  причем  восстание
мусульман распространилось  с  неслыханной  быстротой  от  пустыни  Гоби  до
Золотого  Берега.  А  Восточно-Азиатская  конфедерация  захватила   нефтяные
промыслы в Бирме и напала и на Америку и на Германию, не  делая  между  ними
никакого различия. Не прошло и недели, а воздушные  корабли  начали  строить
уже и в Дамаске, и в Каире, и в Иоганнесбурге; Австралия  и  Новая  Зеландия
отчаянно вооружались. Самым страшным оказалось то, что  эти  чудовища  можно
было строить с невероятной быстротой. На постройку броненосца  затрачивалось
от двух до четырех лет; воздушный же корабль можно было собрать в  такое  же
число  недель.  Мало  того,  даже  по  сравнению  с  миноносцами   постройка
воздушного    корабля    была    на    редкость    проста:    при    наличии
воздухонепроницаемого материала, машин, газового завода и чертежей это  было
ничуть не сложнее, и даже легче, чем сто лет тому  назад  построить  простую
деревянную лодку. А ведь теперь от Мыса Горн до Новой Земли, от Кантона и до
Кантона - всюду имелись заводы, мастерские и промышленные ресурсы.
     Не успели немецкие воздушные корабли достичь Атлантического  океана,  а
азиатский флот - Верхней Бирмы, как причудливая ткань кредитов  и  финансов,
на протяжении столетия связывавшая весь мир экономически, уже начала трещать
и вскоре лопнула. Торнадо реализации ценных бумаг сокрушило все биржи  мира;
банки прекратили платежи, деловая  жизнь  замерла,  заводы  в  силу  инерции
проработали еще  день-два,  выполняя  заказы  обанкротившихся,  прекративших
существование клиентов, а потом закрылись. Нью-Йорк, когда его  увидел  Берт
Смоллуейз, несмотря на сверкающие огни и оживленное  уличное  движение,  уже
претерпел невиданный в истории финансовый  крах.  Снабжение  продовольствием
уже было слегка ограничено. И не прошло и двух  недель  с  начала  всемирной
войны, иными словами, в Лабрадоре только-только успели воздвигнуть  стальную
мачту, а уже нигде в мире, за исключением Китая, не осталось  города,  пусть
даже расположенного в стороне  от  центров  разрушения,  где  бы  полиции  и
правительству не приходилось прибегать к чрезвычайным  мерам  для  борьбы  с
голодом и безработицей.
     Особенности войны в воздухе были таковы, что, раз начавшись, она  почти
неизбежно  приводила  к  полной  дезорганизации  общества.   С   первой   ее
особенностью  столкнулись  немцы  во  время  нападения  на   Нью-Йорк.   Она
заключалась в том, что. обладая  огромной  разрушительной  мощью,  воздушный
корабль в то же время не давал возможности  надолго  оккупировать  вражеский
город, то есть  закрепить  свою  победу.  В  результате  начинались  опасные
вооруженные столкновения с гражданским населением,  доведенным  до  отчаяния
воцарившимся  экономическим  хаосом,  негодующим  и  голодным;  даже  в  тех
случаях, когда воздушный флот ограничивался тем, что кружил в высоте,  внизу
обязательно начинались мятежи и беспорядки. История войн еще не знала ничего
подобного, если не считать тех случаев, когда в девятнадцатом  веке  военный
корабль расстреливал поселения дикарей или крепость какого-нибудь восточного
монарха, да еще бомбардировок европейских  городов,  не  слишком  украшающих
историю Великобритании второй половины  восемнадцатого  века.  Жестокость  и
бессмысленное разрушение, неотъемлемые от подобных операций, в какой-то мере
предвещали ужасы воздушной  войны.  Что  же  касается  реакции  современного
городского населения, непосредственно столкнувшегося с тяготами войны, то до
двадцатого века история знала  лишь  один  такой  пример,  причем  не  очень
характерный: восстание парижских коммунаров в 1871 году.
     Второй  -  и  тоже  немало   способствовавшей   крушению   общества   -
особенностью   войны   в   воздухе   на   первых   ее    этапах    оказалась
неприспособленность  первых  воздушных  кораблей   к   сражению   с   равным
противником. Они могли забросать бомбами и уничтожить все, что находилось на
земле, - крепости, корабли и города были в полной их власти, но  друг  другу
они почти не могли причинить вреда,  разве  что  ценой  собственной  гибели.
Вооружение  немецких  воздушных  кораблей,  размерами  не  уступавших  самым
большим   пассажирским    пароходам,    ограничивалось    одной-единственной
скорострельной пушкой, которую без труда можно было  бы  погрузить  на  двух
мулов. Кроме  того,  когда  стало  ясно,  что  за  обладание  воздухом  надо
бороться, командам раздали винтовки с разрывными  пулями,  и  все  же  любой
воздушный корабль был вооружен  хуже  самой  захудалой  канонерки.  Поэтому,
когда эти чудовища  встречались  в  бою,  они  или  начинали  маневрировать,
стараясь занять позицию выше противника,  или  же  сходились  вплотную,  как
китайские джонки, после чего с обеих сторон  летели  гранаты  и  завязывался
рукопашный бой во вполне  средневековом  стиле.  Поскольку  они  были  равно
уязвимы, то и шансы на победу и  поражение  были  равны.  Вот  почему  после
первого же боевого крещения адмиралы воздушных флотов стали избегать боев  в
воздухе, компенсируя это моральным эффектом страшных  разрушений  городов  и
селений.
     Но если воздушные корабли были  малопригодны  для  боев,  то  и  ранние
"драхенфлигеры" были или недостаточно устойчивы,  как,  например,  немецкие,
или же слишком легки, как японские, чтобы сыграть в этих боях решающую роль.
Правда, позднее бразильцы выпустили летательную машину такой  конструкции  и
размеров, что она могла справиться с  воздушным  кораблем,  но  таких  машин
успели построить всего три-четыре, пользовались ими только в Южной  Америке,
и они исчезли без следа,  когда  всемирный  финансовый  крах  положил  конец
дальнейшему техническому производству мало-мальски широкого масштаба.
     Третья особенность войны в воздухе заключалась  в  том,  что,  причиняя
колоссальные разрушения, никаких определенных результатов она не  приносила.
Ведь ни одна из сторон не была застрахована от ответного нападения.  Прежде,
где бы ни велась война, на суше или  на  море,  терпящая  поражение  сторона
очень скоро теряла возможность нападать  на  территорию  и  коммуникационные
линии противника. Военные  действия  шли  на  "фронте"  и  за  линией  этого
"фронта" - ни запасам, ни ресурсам противника, ни его городам,  ни  заводам,
ни столице, ни благоденствию его страны ничто не угрожало. Если война велась
на море, флот противника уничтожался, его  порты  блокировались  и  угольные
базы захватывались,  после  чего  оставалось  только  вылавливать  рейдеров,
которые могли бы нанести ущерб торговому флоту  победителя.  Но  блокировать
побережье страны - это одно, а блокировать всю ее территорию  -  это  совсем
другое. К тому же линейные корабли и каперские суда скоро не  построишь,  их
не упакуешь, не спрячешь незаметно,  с  места  на  место  не  перевезешь.  В
воздушной же войне более сильная страна, даже если бы ей удалось  уничтожить
воздушный флот врага, была бы вынуждена либо  непрерывно  следить  за  всеми
пунктами, где можно было бы создать новый, неизвестный прежде  и,  возможно,
еще более смертоносный тип летательных аппаратов, либо заранее стирать такие
пункты с лица земли. Но для этого потребовалось бы занять своим  флотом  все
небо над побежденной страной, то  есть  построить  десятки  тысяч  воздушных
кораблей и подготовить сотни тысяч  авиаторов.  Небольшой,  еще  не  надутый
воздушный корабль можно было спрятать в железнодорожном депо, в  деревне,  в
лесу, а для летательной машины места нужно было и того меньше!
     Кроме того, в воздухе нет дорог, нет рек, нет такого пункта, о  котором
можно было бы сказать: "Если  враг  захочет  напасть  на  мою  столицу,  ему
обязательно придется пройти здесь". В воздухе любой путь  приведет  к  любой
цели.
     Следовательно, ни один из прежних способов  окончания  войны  здесь  не
годился. А, располагая большим количеством  воздушных  кораблей,  чем  Б,  и
захватив Б врасплох, держит над его  столицей  тысячи  кораблей  и  угрожает
подвергнуть ее бомбардировке в случае, если Б  не  сдастся.  Б  отвечает  по
беспроволочному телеграфу, что три его  воздушных  рейдера  как  раз  сейчас
бомбардируют главный  промышленный  центр  А.  А  объявляет  это  пиратскими
действиями и так далее, бомбардирует столицу Б и кидается в  погоню  за  его
воздушными  кораблями.  Тут  Б  в  благородном  негодовании  с   героическим
упорством приступает  среди  своих  развалин  к  постройке  новых  воздушных
кораблей и производству взрывчатых веществ на радость А. Война волей-неволей
становится партизанской войной,  которая  затрагивает  все  население,  весь
механизм общественной жизни и даже семейные очаги.
     Такой поворот войны в воздухе застал мир врасплох. Этих последствий  не
предвидел никто. Иначе всеобщая мирная конференция была  бы  созвана  еще  в
1900 году. Но технический прогресс опередил  интеллектуальное  и  социальное
развитие общества, и мир, со своими нелепыми обветшалыми знаменами, со своим
убогим национализмом, грошовой прессой и еще  более  грошовыми  страстями  и
империалистическими замашками, со своими низменными, торгашескими расчетами,
расовыми распрями, привычным лицемерием и пошлостью, был застигнут врасплох.
Стоило войне начаться - и остановить ее уже было невозможно. Непрочная ткань
кредитов,  растянувшаяся  до  совершенно  непредвиденных  размеров  и  густо
опутавшая все эти сотни миллионов, так что  они  оказались  в  экономической
зависимости друг от друга, сущность которой не мог понять до конца  ни  один
человек, расползлась в наступившей панике. Повсюду в небе сновали  воздушные
корабли, сбрасыва