Михаил ТЫРИН
   ЖЕЛТАЯ ЛИНИЯ



Анонс

   Черт знает до чего может довести  желание  вырваться  из  однообразия
будней!
   Для Бориса Еникеева подобное стремление обернулось еще более страшной
каторгой.
   Ледяные просторы чужой планеты, а затем чудовищные болота Водавии - и
война,  огонь,  кровь  и  ежедневный  смертельный  риск.  А  в   награду
справедливая Космическая Цивилизация, солдатом которой стал Борис, щедро
наделила его, как и каждого своего подопечного, миской баланды и  мечтой
о светлом будущем. Но изощренный земной ум всегда найдет выход...

Пролог

   Пустая, покрытая снегом дорога блестела в  свете  луны.  С  обеих  ее
сторон громоздились кочки замерзшего болота, кое-где  торчали  спутанные
голые кусты и чахленькие деревья. Все здесь казалось мертвым.  Лишь  два
или три огня неверно мерцали где-то вдали, почти на горизонте.
   Он смотрел на эти огни, думая о жилье,  о  теплых  стенах,  о  сытном
ужине.
   Окоченевшие руки ничего не чувствовали, рваная осенняя  куртка  почти
не спасала от мороза. На клочковатой бороде, на бровях и ресницах  белел
иней. Звенящий пар вырывался изо рта при дыхании  и  надолго  повисал  в
неподвижном воздухе.
   Он был один на этой дороге. Он шел, хотя ему некуда было идти, и  его
не ждали ни в одном из домов, где топили печь и накрывали на стол.  Ноги
болели от усталости. Все чаще  ему  приходилось  останавливаться,  чтобы
просто постоять, собраться с силами.  Уже  несколько  раз  он  падал  от
усталости.
   В замороженном воздухе вдруг повис звук мотора. Он был еще  далеко  и
нарастал очень медленно. Но  наконец  две  белые  фары  полыхнули  из-за
поворота. Он повернулся и, не удержавшись, снова упал на дорогу.
   Скрипнули  тормоза,  колеса  прошуршали  по  снегу.  Гулко   стукнув,
открылась дверь грузовика, и чей-то  неразличимый  силуэт  высунулся  из
кабины.
   - Эй! - послышался хриплый, чуть испуганный голос. - Ты чего там?
   - Ну, что он? - спросил второй человек в кабине, водитель. - Живой?
   - Не знаю... Лежит. Эй!
   Человек наконец не выдержал и  выбрался  из  кабины.  Осторожно  и  с
опаской подошел к лежащему.
   - Может, машина сбила? - предположил его напарник.
   Человек тронул лежащего носком ботинка. Тот зашевелился.  Поднялся  с
большим трудом, сел.
   - Возьми... - еле слышно проговорил он и вытащил из-за  пазухи  мятый
лист бумаги.
   Человек машинально взял лист, отступил на пару шагов.
   - Живой, - сказал он. - Бомжина какой-то. Наверно, пьяный.
   - Ну, поехали, - сразу заторопился водитель. - Менты в гараж поедут -
подберут. Поехали.
   Хлопнула дверь кабины, грузовик дернулся и укатил,  оставив  медленно
клубящееся облако дыма. Он наконец поднялся и, шатаясь, побрел дальше.
   - Что там у тебя? - спросил водитель, покосившись на бумагу.
   - Где? А-а, это... Не знаю. - Человек чиркнул зажигалкой, поднес лист
к глазам. - Та-ак...  "Универсальный  рецепт...  рецепт  счастья".  Чушь
какая-то...
   - Выкинь, - безразлично отозвался водитель. - Может, она заразная.
   Счастье, блин...
   Смятый  листок  упал  на  снег.  Колючие  зимние  звезды   равнодушно
подмигивали в вышине.
   А он снова поднялся и тяжело зашагал вперед. Ему еще много предстояло
сделать, хотя и некуда было идти.

Часть I

ТРУЖЕНИК

   Не люблю подавать нищим. Не люблю  замедлять  шаг,  лезть  в  карман,
выскребать мелочь... Особенно у всех на виду. Мне кажется, есть  в  этом
какое-то стыдное позерство. Все равно что останавливаться посреди дороги
и вразмашку креститься, увидав церковь.
   Не люблю подавать нищим,  тем  более  настырным,  которые  смотрят  в
глаза, клянчат или еще хуже - начинают  преследовать.  В  конце  концов,
имею я право просто идти по улице, чтобы их жалобные глаза не точили мою
совесть?
   И, как  назло,  именно  такой  -  настырный,  надоедливый,  крикливый
бродяга - увязался за мной, когда я  выскочил  из  троллейбуса  и,  вжав
голову в плечи, заторопился по тротуару.
   Валил отвратительный липкий снег, застревал в волосах, в моих дырявых
ботинках хлюпало. Осень начиналась с  уютного  листопада  и  задумчивого
тускнеющего солнца на ясном небе, но вдруг словно обозлилась, скурвилась
и  что  есть  сил  принялась  хлестать   город   холодными   ливнями   и
снегопадами-однодневками, замешенными на крутом ветру.
   Я торопился домой, хотя там было не лучше. И тут вдруг привязался он:
заросший, беззубый, трясущийся с похмелья. Он что-то ныл, хватая меня за
плащ, а я даже не мог огрызнуться. Мне просто не  хотелось  поворачивать
голову и открывать рот - казалось, от этого станет холоднее. Я надеялся,
что он отцепится сам.
   Он не отцеплялся, и это становилось невыносимо. Я повернул  к  дверям
хорошо знакомой мне пивной, хотя  до  моего  подъезда  оставалось  шагов
пятьдесят. Просто хотел поскорей отделаться от деда. И от снега.
   - Возьмите... - плаксиво простонал дед. - Возьмите же!
   И в последний момент, представьте себе, он успел сунуть  мне  в  руку
грязный и мятый листок с расплывшимися  чернилами.  Я  заметил,  у  него
осталась целая пачка таких же листков. Морщась от брезгливости,  я  взял
бумажку кончиками пальцев - лишь бы он отвязался - и нырнул  за  тяжелые
двери заведения, которые моментально отгородили меня от снега, холода  и
приставаний полоумного бродяги.
   Внутри было душно и темно. На меня равнодушно взглянул из-за прилавка
бармен по имени Вася. Я ничего о нем не знал, кроме имени. А он не  знал
моего имени, зато знал все остальное. Он  видел,  как  я  одеваюсь  -  и
зимой, и летом, он наблюдал, как я отсчитываю последнюю мелочь, сдувая с
нее прилипчивый карманный мусор... Он, наконец,  видел,  с  кем  я  пью.
Бармены часто бывают очень наблюдательны.  Недаром  половина  из  них  -
осведомители.
   Я не мог  просто  войти  и  выйти.  Скромное  достоинство  небогатого
человека не позволяло выглядеть чудаком, жалким созерцателем ценников. И
у меня были деньги - как раз хватило бы на пару кружек.  Правда,  деньги
эти я взял в долг, чтобы отремонтировать ботинки.
   Пока неторопливая пивная струйка заползала в кружку, я огляделся.  Из
четырех "стоячих"  столиков  три  заняты.  Несколько  военных  курсантов
энергично жестикулировали и гудели неверным сиплым баском,  свойственным
для  взрослеющих  мальчишек.  Две  девицы   жадно   курили,   почти   не
разговаривая. Толстый щекастый  усач  неторопливо  хлебал  из  кружки  и
высокомерно оглядывал публику. Все как обычно.
   Я встал за свободный  столик  спиной  к  остальным.  Пива  совсем  не
хотелось, хотя говорят, у пьющих мужчин так не бывает.  Хотелось  домой.
Хотелось обернуть мокрые холодные ноги полотенцем и включить телевизор.
   - Можно? - кто-то поставил рядом свою кружку.
   - Пжалста, - буркнул я, даже не поворачивая головы.
   Что-то было не так. Что-то беспокоило, как камень в ботинке. И тут  я
понял: бумажка! Я не избавился от грязного  листка,  который  сунул  мне
бродяга.
   Кажется, я положил его в карман вместе с остатками денег.
   Так и есть. Прежде чем выкинуть эту гадость, я  все  же  взглянул  на
чернильные каракули. Я разобрал: "Очарование и  разочарование.  Дневники
утомленного   странника,   прилежного   труженика,   храброго   солдата,
образцового гражданина..."
   Так и есть, дед оказался  сумасшедшим.  Я  даже  побрезговал  комкать
бумажку, просто разжал пальцы.
   - Извините... - Мой сосед нагнулся и поднял ее. Я мысленно фыркнул, а
незнакомец прочитал первые строчки и вдруг расхохотался.
   - Чертова судьба, - сказал он.
   Я наконец посмотрел на него. И остолбенел.
   Я знал этого человека. Я часто видел из окна,  как  он  подъезжает  к
соседнему дому в длинной белой иномарке с мигалкой. Как холуи выносят за
ним ящики с вином или пивом. Как тонконогие дамочки в мехах скрываются с
ним под козырьком подъезда.
   Я, выглядывая из своего окна, тихо, исподтишка ненавидел его: сытого,
самоуверенного, держащего весь мир в кулаке.
   И сейчас, стоя  в  этой  довольно  грязной  пивной,  он  был  одет  в
прекрасное кашемировое пальто, а на пальцах топорщились перстни. И  даже
его лысина, окруженная коротким стриженым венцом, казалась чем-то  очень
дорогим, значительным и роскошным, словно подлокотник кожаного дивана.
   Как он здесь оказался? Как его угораздило переползти сюда  фактически
с другого конца жизни?
   Он отпил  из  кружки,  поморщился.  Так-то,  знай,  сука,  чем  народ
живет...
   - Вам не кажется, - сказал он, задумчиво глядя на  курсантов,  -  что
вот эти полосы на их лбах... Я имею в виду следы от фуражек...
   - Ну? - изрек я без особого дружелюбия.
   - Они похожи на следы трепанации. Кажется, что этим мальчикам сделали
типовые черепно-мозговые операции, чтобы они стали офицерами.
   К чему, интересно, он это сказал?
   Он еще раз взглянул на бумажку, повертел ее, потом кисло улыбнулся.
   - Что там такого смешного написано? - спросил я.
   - А чего ж сами не прочитали? - Он исподлобья  взглянул  на  меня.  -
Брезгуете людьми? Напрасно, вами тоже могут побрезговать.
   Он сказал это с таким убеждением, будто им  самим  уже  кто-то  начал
брезговать.
   И меня вдруг разобрала тихая едкая злость. Так же, наверно, парижская
голь злопыхала и веселилась, глядя на  страх  и  унижение  аристократов,
когда их тащили к гильотине.
   - Что? - ядовито сказал я. - Жизнь дала трещину?
   Он печально взглянул на меня. Вздохнул:
   - Да.
   Что ж, каплю сочувствия ему удалось из меня выжать.  Очень  маленькую
каплю.
   - А я, представьте, в этой трещине с самого рождения ползу.
   - Не преувеличивайте. - Он снисходительно качнул  головой.  -  У  вас
было безмятежное детство, у вас были веселые студенческие деньки...
   - Что, так заметно?
   - Пять курсов - на лбу написано. - Он тонко улыбнулся.
   - Четыре с половиной. Меня выгнали.
   - Соболезную... За дело хоть выгнали?
   Я промолчал. Он тоже молчал, с тоской глядя в пустоту.  Он  о  чем-то
раздумывал, следы этих раздумий ясно проступали на его  широком  холеном
лице.
   Ему не нужен был я, не нужен этот бар, не нужно пиво. Он  жил  сейчас
где-то внутри себя.
   - И тебе здесь нравится? - неожиданно спросил он.
   - Терпеть не могу, - признался я.
   - Пошли ко мне.
   - Что-о?!!
   Я подумал, что ослышался. Но он смотрел на меня и действительно  звал
с собой.
   - 3-зачем? - растерялся я.
   - Там есть кое-что получше, чем  это...  -  И  он  флегматично  вылил
содержимое кружки под стол. Бармен Вася отметил этот факт  лишь  быстрым
косым взглядом.
   Проклятое мое безволие. На кой ляд, спрашивается, я согласился? Спору
нет,  интересно  из  простонародной  забегаловки  попасть  в  дом  новой
аристократии, посидеть в ее креслах, попробовать, что она ест и пьет.
   Это приятно. Но кем я там буду? Дворовой собачонкой, которую пригрели
из жалости. Черт побери, какой ему во мне прок, неужели не с кем  больше
выпить?
   Проклятое безволие. Через минуту я семенил за ним через дорогу, пряча
лицо от мокрых хлопьев снега. Сердце манил уют пушистых  ковров,  нежные
объятия дорогой мебели, а если повезет, то и огонь камина.
   - Так за что тебя выперли с пятого курса? - спросил он.
   - Я не ходил на  экзамены.  Я  был  занят.  Ночью  я  писал,  а  днем
отсыпался.
   Мне очень нужно было это дописать.
   - Стихи, что ли?
   - А что, это тоже на лбу написано?
   Он покачал головой и что-то пробормотал. Кажется: "Везет мне  сегодня
на идиотов".
   Под козырьком подъезда он набрал код  на  замке  и  приложил  к  нему
серебристый магнитный пятачок. Задвижка щелкнула, мы  вошли  в  подъезд.
Это  был  хороший  дом.  Здесь  не  воняло  куревом,  кошачьей  мочой  и
пищеотходами.
   Прозрачная коробка, лифта в стеклянной шахте  поползла  по  стене.  В
лифте пахло чем-то таким... не знаю, как сказать. Новыми вещами  -  вот!
Так пахнет из коробки с телевизором, который вы только что  принесли  из
магазина. Вы смотрите на него и еще не верите,  что  эта  замечательная,
совсем еще новая, сработанная умелыми руками вещь отныне будет стоять  в
вашем доме. Запах новых вещей - больше, чем просто запах.
   Лифт шел быстро. Я смотрел, как двор, и люди, и машины становятся все
меньше, меньше....
   И вдруг показалось, что я взлетаю. И не просто взлетаю, а  улетаю  от
этой земли и от этой жизни,  улетаю  навсегда  в  стеклянной  капсуле  с
мягкими  кнопками,  мелодичными   звуками   в   динамике   и   мерцанием
разноцветных лампочек.
   Наваждение прошло, когда мы оказались наконец в  квартире.  Она  была
большая и, наверно, очень роскошная,  но  совершенно  пустая.  В  гулких
светлых комнатах я обнаружил  только  пару  стульев,  тумбочку,  да  еще
повсюду раскиданные картонные коробки.
   Правда, на паркете обозначились следы от мебели. А  на  стенах  зияли
дыры - от полок или, может быть, даже от картин.
   Целая шеренга непочатых бутылок с выпивкой ожидала нас у  стены.  Мой
нежданный собутыльник, не  снимая  пальто,  опустился  на  стул  посреди
огромной комнаты и жестом предложил мне поступить так же. Я сел, малость
обалдевший.
   Он начал разглядывать меня, чуть искоса,  со  скептической  миной  на
лице.
   Закурил, медленно шевеля сигарету в толстых пальцах.
   - Значит, поэт... - вздохнул он. - Это сейчас профессия такая?
   - Нет, это призвание. А профессия - рабочий в театре.
   - Рабочий в театре, - старательно проговорил  он  и  расхохотался.  -
Слесарь муз! Регулировщик вдохновения! А за это платят зарплату?
   - Я получал в четыре раза меньше жены-учительницы.
   - Почему "получал"? Больше не получаешь?
   - Больше нет жены.
   - А, ну это естественно... Что еще скажешь?
   Я пожал плечами.
   - Ну ладно... - Он раздавил окурок на полу и потянулся за бутылкой.
   Займемся делом.
   Мне достался хрустальный бокал с отбитой ножкой - сугубо  утилитарный
предмет. Выпить и положить рядом, больше ничего с ним не сделать.
   - За встречу! -  Он  качнул  своим  бокалом,  целым.  -  Моя  фамилия
Щербатин, Роман.
   - Я - Еникеев, Борис.
   - Еникеев Борис... - пробормотал он. - Не слыхал я про таких  поэтов.
Борис Еникеев. Беня...
   - Меня так звали в школе. - Я насторожился.
   - Естественно. Пей, Беня. Мы заели теплую  водку  яблоками,  заполняя
паузу их тихим хрустом.
   - А вы чем занимаетесь? - спросил я.
   - Давай-ка на "ты". Нам еще долго тут...  -  Он  покосился  на  запас
спиртного. - Что ты там говорил?
   - Чем ты занимаешься?
   - Я адвокат. Специалист по международному праву.
   - Звучит здорово. Только, наверно, скучно.
   - Нет, ничего. Когда надо что-то или кого-то провезти через несколько
границ и не вляпаться в неприятности - зовут меня.  Бодрит,  знаешь  ли.
Вернее, бодрило...
   - А что?..
   - А ничего! - оборвал он и со злостью перевернул бутылку  в  бокал  у
немало расплескав на свое пальто. - Пей, Беня!
   Мы начали пить джин, от которого меня вдруг очень здорово зашатало на
стуле. Потом кончились яблоки. Щербатин  куда-то  позвонил,  и  некто  в
синем комбинезоне принес  коробку  с  копчеными  курицами.  При  этом  у
Щербатина возникли, как я понял, проблемы  с  наличностью,  и  он  отдал
гонцу один из своих перстней.
   Затем как-то неожиданно оказалось, что мы сидим  почти  в  обнимку  и
наперебой рассказываем о своей жизни, о бабах-стервах, от которых  много
натерпелись,  о  начальниках-свиньях,  о  друзьях-предателях  и  даже  о
соседях-склочниках.
   Я уже забыл, что с Щербатиным мы  познакомились  в  пивной  несколько
часов назад, мне чудилось, что мы старинные друзья, и поэтому  я  болтал
много лишнего, скрипел зубами, махал кулаками, хорошо, что не плакал.
   Затем мы начали было петь, но  тут  же  со  всех  сторон  нам  начали
колотить в батарею, и тогда я решил почитать Щербатину свои стихи.
   Он слушал, прикрыв глаза, чуть кивая  и  покачивая  в  такт  бокалом,
потом сказал:
   - Боже, какая белиберда. Неужели тебе хотелось тратить на это время?
   Я только сокрушенно мотал головой и сжимал кулаки,  поэтому  Щербатин
погладил меня по плечу и успокоил:
   - Не переживай, ты не единственное ничтожество на этом свете, я  тоже
теперь пустое место.
   Мы еще выпили, и его вдруг понесло. Он принялся бегать  по  квартире,
орать в окна, а затем схватил телефон и начал звонить девочкам.  Девочки
приехали на удивление быстро, словно ждали, но, увидев пустую  квартиру,
потребовали деньги вперед. А потом устроили  скандал:  Щербатин  пытался
расплатиться с ними телефонной чип-картой,  и  можно  себе  представить,
куда он эту карту собирался им засунуть. Он еще орал:  "Ночной  тариф  -
пять центов минута! Требую посекундной тарификации!.."
   Девочки уехали, я не  успел  даже  их  толком  разглядеть.  Мы  снова
принялись пить и плакаться друг другу в жилетку. Мы разбили оба  бокала,
а я вдобавок кокнул две еще не пустые бутылки, поэтому Щербатин сам поил
меня из горлышка.
   - Щербатин! - стонал я. - Мне все обрыдло, я хочу назад,  в  детство.
Там было будущее, там были надежды. Все только начиналось,  а  сейчас  -
кончается!
   - Беня, Беня... - вздыхал он. - Пей, маленький, и не печалься. Ничего
не поздно начать заново.
   - Щербатин, тебе доводилось когда-нибудь так облажаться, что жить  не
хочется, видеть никого не хочется? Скажи, было?
   - Было, Беня, было. Мне хотелось куда-нибудь скрыться, уехать,  стать
моряком или лесорубом, только бы подальше от  старых  неудач.  Ты  готов
стать моряком или лесорубом?
   - Кем угодно, Щербатин! - клялся я. - Главное - самим собой. В  любую
глушь, в любую дыру - хоть завтра! Мне нечего тут терять.
   - И мне уже нечего, Беня. Знаешь, сегодня я позавидовал тому бродяге,
который пристал к тебе на улице. У него ничего нет, ему ничего не  надо.
У него есть жизнь и, может быть, мудрость,  которой  он  хотел  с  тобой
поделиться. Он в другом мире. Давай и мы сбежим, Беня?
   - Куда? Везде одно и то же дерьмо.
   - Ничего, Беня, найдем место почище. Главное - решиться.
   - Да, Щербатин, истиная правда. - Я бил себя кулаком в грудь. -  Надо
решиться - раз в жизни. Сколько раз мне хотелось, чтобы мой дом  сгорел,
а вместе с ним - все чертовы справочки,  документики,  счета  за  газ  и
свет, письма, тряпье, которое жалко выкинуть. А  еще  лучше  спастись  с
тонущего корабля, чтобы все дрянь потонула - а жизнь осталась...
   И я начал молоть какую-то чушь о  том,  как  хочу  утром  распахивать
окно, и вдыхать запах леса, и исписывать груды  листов,  так  чтоб  перо
догоняло мысль, и завтракать деревенским  молоком  и  свежим  хлебом,  и
думать думы над обрывом, глядя в синюю даль...
   - Щербатин, я хочу говорить, что я поэт, а  не  разнорабочий.  Почему
эти свиньи при  слове  "поэт"  сразу  отодвигаются  и  смотрят,  как  на
кретина?
   - Мы сбежим от этих свиней, Беня... Сбежим, прямо сейчас. Есть у меня
лазейка. Они нам еще позавидуют. Только не говори  завтра,  что  сам  не
хотел этого.
   - Хочу, Щербатин, очень хочу, - неистово клялся я. - Вывези  меня  из
этого дерьма, помоги все начать заново.
   - Помогу, Беня, помогу....
   Он неверными шагами направился к телефону, но тот оказался  разбит  -
не помню, когда это мы успели. Тогда он принялся лазить  по  карманам  и
наконец нашел мобильник. Грузно уселся на подоконник, набрал номер.
   - Привет, это я... Про должок  помнишь?  Только  нас  двое.  Что?  Не
скупердяйничай...
   Я вдруг заметил, что он крутит в пальцах ту грязную бумажку,  которую
сунул мне бродяга. Впрочем, мне уже было плевать.
   - Ну, хватит спорить, вызывай своих замораживателей... -  наговаривал
Щербатин  в   трубку.   -   Что?   Не   замораживатели?   А   кто?   Ах,
обезвоживатели...
   Меня уже терзала зевота, переходящая в тошноту, в  висках  ломило.  Я
старался не думать о том, как буду себя чувствовать завтра.
   - Все! - объявил Щербатин и  со  сладострастием  рассадил  телефон  о
стену.
   Посыпались детальки.
   Но и этого ему показалось мало. Он порылся в груде хлама  на  полу  и
нашел, к