наконец, слова, которые едва ли могли служить утешением:
"Перелом позвоночника".
  Корабль шел на голубую планету.
  Мне не сиделось в рубке. Тревога тянула меня к эскулапу.
  Тревога и чувство вины. Я оставил за пультом Валерия и вернулся к нашему
"доктору".
  Внутри аппарата что-то мерно жужжало. Я устроился в кресле у невидимого
колпака, под которым эскулап укладывал больных после оказания им первой
помощи. Здесь размещалось хозяйство биоэлектронной няньки и сестры
милосердия. За незримой преградой работала индивидуальная система
жизнеобеспечения. Силовое поле изолировало пациента от окружающей среды,
не вызывая при этом ощущения одиночества, посетители могли видеть больного
и разговаривать с ним, если свет и звуки не причиняли ему вреда. Но на сей
раз воздушное ложе под колпаком долго пустовало. Это усиливало тревогу.
  Я чувствовал себя беспомощным. Меня кидало то в дрожь, то в жар. Я
подумал, уж не придется ли и самому отправляться в пасть к эскулапу. Сел
поудобнее, мышцы расслабил, сделал несколько вдохов и выдохов и приказал
себе успокоиться. Я должен был взять себя в руки. Я знал, что могу это
сделать. Я медленно погружался в сон.


  3.

  Мы, люди планеты Мать - прекраснейшей из планет под лучами светила Отца -
не научились спокойно думать о смерти. И может потому, что я женщина, мне
нравится древняя сказка об океанских волнах, которые не хотят умирать...
Всю жизнь они кочуют под ветром, собирая в дороге голубую морскую пыль.
Они спешат к берегам, неся на гребнях свое окутанное белой пеной
бессмертие. Они разбиваются о прибрежные камни и перестают жить. Но за миг
до гибели успевают с размаху, как можно дальше забросить на берег
хрустальные голубые слезинки. В ветреные дни пляжи устланы голубыми
коврами. В этих прозрачных камушках - бессмертие разбившихся волн. В
каждом из нас живет мечта обмануть смерть, перед самым концом оторвать от
себя и бросить оставшимся что-то вечное, ни на что не похожее, сугубо
твое, и неожиданно всем нужное. Навсегда.
  Есть новая сказка о людях, которые вечны, как камни, и почти так же, как
камни, они недвижимы, - сказка неожиданно ставшая явью... Их корабль
появился давно. То, что это управляемое тело, мы поняли, когда исследовали
температуру различных его частей. Было замечено слабое истечение
мельчайших частиц. Неизвестный предмет медленно изменял свой курс в
направлении нашей планеты.
  Время от времени высылались одноместные патрульные боты для наблюдения за
кораблем в непосредственной близости. В институте Внешних Исследований
этим занималась как раз моя группа. Хотя сами люди-камни жили пока еще
только в нашей фантазии, о них уже слагались легенды. В одной из них,
например, говорилось о девушке, полюбившей человека-камня. Бедняжка всю
жизнь провела рядом с кумиром и только умирая догадалась, что это - всего
лишь статуя. Находились и такие, которые подозревали, что мы сами
подвесили в космосе "ленивую гондолу" и раздуваем вокруг нее шум. А
гондола была, действительно, ленивая. Наши корабли покрывают эти
расстояния в тысячи раз быстрее.
  Постепенно люди привыкли к мысли о висящем в космосе корабле
гипотетического человека-камня. Каждое утро они слышали, о нем что-нибудь
новенькое: новые сведения или новые шутки. Страсти давно улеглись, но
ожидание оставалось.
  Несмотря на медлительность, корабль неуклонно сближался с планетой.
  Кто из нас не мечтал первым увидеть живого человека-камня?! Воображение
рисовало огромную фигуру, как бы высеченную из черного монолита. Он сидит
за штурвалом корабля год, другой, третий, проявляя выдержку и сатанинское
терпение. Глупо было бы смеяться над этими людьми только из-за того, что у
них свой ритм жизни. Да и люди ли они вообще?! Параллельно с нашей,
существовала гипотеза о том, что тело, которое мы принимаем за корабль, на
самом деле есть неведомое живое существо.
  Гипотезу о "человеке-камне", а точнее о "существе- камне", иллюстрировала
примитивная умозрительная модель. По городу движется транспортер со
скоростью один квартал в одну жизнь. Кому может быть нужен такой
транспортер? Только тому, у кого тысяча тысяч жизней или одна жизнь длиною
в тысячу тысяч жизней. При наших скоростях он не увидел бы ровно ничего за
окном транспортера. Этим объясняли тот факт, что корабль не реагирует на
систематические облеты его патрульными ботами. Предлагали каким-нибудь
образом спровоцировать выход экипажа наружу. Однако Совет решил отказаться
от этого шага... и если решение все-таки было нарушено - виноват только
случай. Мой бот взорвался неподалеку от корабля пришельцев. Произошла
авария в системе энергопитания. Но автоматика успела сработать, и за
несколько мгновений до взрыва кресло-скутер вынесло меня на безопасное
расстояние... Когда я вернулась к останкам своего несчастного бота, чужой
корабль уже закрывал полнеба. Я поняла вдруг, что при взрыве произошло
мгновенное торможение и теперь осколки бота наверняка замечены с корабля.
Скоро я увидела, как от черной громадины отделилось блестящее угловатое
тело. Оно распласталось в пустоте и долго-долго плыло, не шевеля
конечностями. Тело казалось мертвым, но, достигнув одного из обломков,
начало поворачиваться. При жуткой медлительности движения были невероятно
точными. Я уловила в них что-то холодное и враждебное. Тело степенно,
рывок за рывком, с умопомрачительными интервалами устраивалось верхом на
обломке. Я приблизилась. Мне хотелось увидеть его лицо. Но лица не было.
Вместо него торчали какие-то трубки, и светилось что-то похожее на
гнилушку.
  Я готова была к самому жуткому виду человека-камня, но только не к замене
его примитивной машиной-камнем, автоматом-камнем... то есть - просто
камнем. Неприятным воспоминанием о человекообразных машинах мы обязаны
эпохе наивных экспериментов, когда многие не понимали, что естественное
развитие отношений между людьми складывается на той же основе, что
развитие отношений клеток и органов внутри совершенствуемого природой
живого тела. Если позволить одному органу перестраивать всю анатомию
существа по своему ограниченному идеалу, то получится робот: то есть
ублюдок - воплощение злокачественной неполноценности.
  И глядя теперь на робота-камня, я презирала эту блестящую коробку с
рычагами-конечностями. Робот - это не просто рациональная машина. Это -
эрзац-человек. Набожные люди в древности полагали, что они сами
эрзац-боги. Как бог якобы создал людей по своему образу и подобию, так и
человек создал робота по тому же принципу, и в приступе безвкусия
вообразил себя чуть ли не самим Господом. Больше я не могла смотреть на
эту пошлую куклу, отвернулась... и оторопела: прямо на меня летел самый
настоящий человек. Но такой же медлительный, как его робот. Только это
была уже медлительность человека. В движениях - характерная небрежность,
свойственная живому существу.
  Это был человек и по форме лица. Странность его, какая-то расовая
неопределенность, делала лицо еще интереснее, человек улыбался. Это было
понятно сразу. Улыбка ироническая и, тем не менее, добрая, милая - редкое
сочетание. Единственный недостаток этой улыбки - продолжительность: в ее
сиянии можно было преспокойно выспаться.
  Я уловила едва заметные движения губ и догадалась: он разговаривает с
роботом или с теми, кто остался на корабле.
  Пожалуй, со временем я могла бы его понять, несмотря на чудовищную
растянутость речи. Нет, я уверена, что могла бы понять. Как много
скрывается за этой уверенностью! Одни говорили: "Единый язык для всех,
народов - дискриминация остальных языков. Каждый язык - неповторимый,
драгоценнейший дар всему человечеству. Переводы, - как бы они совершенны
ни были, - всегда уступают оригиналу. Люди должны стать полиглотами!"
"Это абсурд! - возражали другие. - Можно изучить десять, пятнадцать,
двадцать языков, но знать сразу все - немыслимо! Выходит, и здесь
дискриминация! Если народы стремятся к полному взаимопониманию, - без
лингвистических жертв не обойтись. Единый язык - решение самое
справедливое!"
Вот о чем спорили наши прадеды. Теперь этот спор казался наивным. Как
просто все разрешилось! Чтобы понять незнакомый язык, не требуется ни
переводчика, ни словаря, - достаточно развить у себя особый поэтический
дар. Язык для человеческой мысли играет такую же роль, как в музыке -
манера игры. Мысль может иметь столько поэтических выражений, сколько
существует языков. Теперь каждый говорит на родном языке и уверен, что его
поймут все, кто слышит... и не только поймут, но и насладятся колоритом
незнакомой речи.
  Я не знала, о чем говорил человек-камень. Я крутилась, разглядывая его
голубые глаза. А он не замечал меня. Ритмы наших жизней несоизмеримы. Для
него заметить меня - все равно что успеть поймать взглядом сразу тысячу
молний. Я для него - человек-молния. В наших сказках люди-камни служили
мишенью для насмешек. Их наделяли невероятно долгой жизнью и
одной-единственной фразой на все случаи жизни: "Еще успеется". Авторы как
бы хотели сказать, что и в короткую жизнь тоже можно вместить очень
многое.
  Но с тех пор, как дети нашей планеты перешли возрастной порог, им уже не
нужны утешения. Возможно, теперь даже люди-камни могут чувствовать себя
рядом ними бабочками-однодневками. Мне не было скучно наблюдать за этим
симпатичным ленивцем. В лучах светила он был похож сразу на двух человек,
сцепленных вместе: одного - абсолютно черного, другого - ослепительно
яркого.
  Человек-камень явно проявлял интерес к останкам моего бота. Должно быть,
он терялся в догадках, пытаясь понять, каким образом в космосе из ничего
мог возникнуть целый рой твердых тел. Сейчас мы оба с нам занимались
исследованием. 0н изучал обломки. Я изучала, его самого. Но из нас двоих
он имел большее число неизвестных.
  Меня развеселило, когда человек-камень прижался шлемом к самому большому
обломку. Это было очаровательно! Его логика меня потрясла: "Если не смог
увидеть, попробую послушать". Он долго-долго прислушивался. И мне тоже
захотелось самой прижаться шлемом к обломку. Разумеется, до меня не
долетело ни звука. Да и что можно было услышать, если каждый обломок
представлял собой почти однородную массу расплавленного взрывом и
успевшего затвердеть материала? Я вскочила и рассмеялась от того, что мы
оба слушали камни в пустоте; такое мог придумать только человек! Я совсем
разошлась, прыгая с капли на каплю вокруг моего ленивца, и не заметила,
как расшевелила обломки. Массы пришли в движение. Для меня этот сонный
камневорот не представлял опасности. Но я чуть не потеряла пришельца из
вида. Издалека он выглядел так же, как все обломки. Я понимала, что с его
природной медлительностью не просто увертываться от взбесившихся капель.
Острые выступы могли повредить его скафандр, наверняка более хрупкий, чем
мой: мой-то рассчитан на немыслимые для человека-камня скорости и
нагрузки. Когда я снова увидела пришельца, то обрадовалась и
почувствовала, что успела к нему привыкнуть.
  Для меня он был теперь просто человеком, находящимся в опасности. Он
метался, ища выхода. Никогда не думала, что в замедленном темпе это может
выглядеть так зловеще! Он пробирался к центру, где массы двигались
медленнее. Но сюда постепенно стягивались все капли. Со стороны мне было
виднее. Время от времени я вылетала из зоны обломков и снова возвращалась
в этот круговорот. Включать двигатель скутера возле пришельца я не
решалась, а помочь ему своей мускульной силой не могла. Несколько раз мне
удавалось замедлить вращение угрожавших пришельцу рогатых осколков. Но это
была лишь оттяжка. Я не могла сдержать всю лавину, металась, не зная, что
предпринять, пока снова не потеряла его из вида.
  Теперь и мне стало трудно пролезть между рваными каплями - так плотно они
скопились. Я проклинала себя за то, что вылетела на неисправном боте, за
то, что вернулась к обломкам, за то, что смеялась над человеком. Моя
беспечность, мое зазнайство могли привести к убийству.
  Я пробиралась к центральной капле. Теперь оплавленные куски давили сзади,
проталкивая меня вперед, в гущу холодных глыб, к большому обломку.
Наконец, я снова увидела человека. Он укрылся в маленькой нише. Но при его
медлительности это была западня, капли теперь составляли сплошную массу,
постепенно стягивающуюся к центру. Я протиснулась в щель в то мгновение,
когда мы уплыли в тень. Старалась не делать резких движений, не задеть
человека. Однако, он сам нащупал меня и я почувствовала на своих боках его
руки. Он вертел мною, словно обломком, должно быть не зная, куда засунуть
меня в такой тесноте. Не было видно ни зги. Я поняла, что он тоже не
видит. И не может зажечь фонарь.
  Мне захотелось спать. С момента взрыва прошло много циклов
сон-бодрствование, а я еще ни разу не отдыхала, поддерживая себя пилюлями
стрессинга. Теперь я была прижата обломками к пришельцу и не могла бы
двинуться, если бы и захотела. Но зато мне было спокойно: я сделала все,
что могла в моем положении.
  Теперь ничего нельзя было изменить. Острый выступ все сильнее упирался мне
в спину. Скафандр был достаточно прочен: не рвался, но прогибался, и я это
чувствовала. Прогиб увеличивался постепенно. Все происходило в полной
темноте и абсолютной тишине. А я молила судьбу об одном - только бы скорее
потерять сознание. Вначале меня охватил дикий страх: я всегда боялась
боли, боялась даже ее приближения. Теперь она не спешила, медленно
впивалась в меня, не давала к себе привыкнуть; скоро настал миг, когда я
уже не представляла себе, что боль может быть сильнее. А она все росла,
как-будто не было у нее предела, и жгла, и давила, и расплющивала меня. И
еще много времени прошло, пока во мне что-то не хрустнуло. Но и тогда я не
потеряла сознания, а боль не оставила своего наступления. Я уже ничего не
понимала. Все потеряло значение. Боль затопила вселенную. Помню только,
как свет ударил в лицо. Мелькнули его глаза, застывшие в немом
изумлении... и я, наконец, лишилась чувств.
  Однако несколько раз еще приходила в себя. Едва прикасаясь, он нес меня на
руках, не столько нес, сколько легонько подталкивал.
  Мне было очень больно. Теперь боль была ровная, но такой силы, что
привыкнуть к ней уже было нельзя. Я не могла шевельнуться. Мое тело
казалось мне каким-то чужим, нелепо притороченным к голове вместилищем
боли. Свет и тьма попеременно сменяли друг друга.
  Я очнулась, когда его руки уложили меня на жесткое ложе. Рядом был еще
одни человек. Его я раньше не видела. Мое непослушное тело медленно
уходило в зев какой-то машины. Я так устала от боли, что мне было уже все
равно. Сверху упала тень. Стало темно. Скафандр лопнул, и я почувствовала
легкий укол в бедро. Тень отодвинулась и вместе с ней с меня соскользнули
"доспехи". Думала, что задохнусь, но дышать стало легко и приятно.
Смертельно хотелось спать... и я, наконец, уснула.
  Что было со мной потом - не знаю. Я только сейчас проснулась... на этом
уютном ложе. Сколько я проспала? Должно быть, немало циклов. Боли не
чувствую. Но тело по-прежнему - как не свое. Эта машина, которая мной
занимается, похожа на нашего "лекаря". Она мне нравится. Она уловила мой
ритм и сумела к нему приспособиться. Мне нравится также, что этот лекарь
не претендует на внешнее сходство с людьми.
  Я стала говорлива. Говорю, чтобы разогнать тишину, чтобы слышать свой
голос и убеждаться, что живу. А, может быть, я надеюсь, что этот Человек
меня услышит и поймет. Он спит надо мною в кресле. Уже много циклов спит,
не просыпаясь. Во сне он кажется большим ребенком. Беспомощным. На лице
застыла тревога. Конечно, мое появление - для него загадка, да еще какая!
А я говорю, говорю... Ведь так можно разбудить Человека. Моя речь должна
казаться ему тончайшим свистом. Мне в голову пришла смешная идея. Мы
способны во сне за один миг прожить целую жизнь. А вдруг у Человека это
так же, как и у нас, и ускоренное сном восприятие растянет, развернет мой
свист... и превратит его в членораздельную речь. Это "а вдруг", конечно,
смешно: даже слыша мою речь, ее невозможно понять, не владея поэтическим
даром. На родном наречии меня зовут Роза. Когда я произношу свое имя, из
звуков рождается образ цветка, имеющий в каждом языке свое название.
  Я не тревожусь о себе, - я уверена: все будет хорошо. Возможно, это
спокойствие мне внушает лицо спящего в кресле Человека. Когда спит, он
совсем как мы. Кажется, будто пропадает различие в ритме. Без скафандра он
какой-то совсем домашний. Я уже очень к нему привязалась. Кажется, что
знаю его целую вечность. Господи, вечность! Для нас самих она стала
реальностью так недавно! Продолжительность жизни росла бесконечно
медленно, и чем дальше - тем медленнее. Казалось, мы подходим к пределу и
еще продлить жизнь невозможно. И вдруг все изменилось. Резко. За
каких-нибудь два поколения. Мы и в самом деле подступили к пределу, к тому
сроку жизни, за которым практически наступает бессмертие (без учета
несчастных случаев). Надо только дожить до этого срока - вот весь секрет.
Качественный скачок связан с перерождением нервной ткани. Будто снимается
заклятье и нервным клеткам возвращается то, что было отнято с момента
рождения - способность делиться и обновляться. Дом приходит в запустенье и
рушится, если у него негодный хозяин. Организм превращается в развалину и
погибает, когда управляющие им центры перестают быть хозяевами положения.
Но клетки большинства тканей способны обновляться. Дайте им молодого,
энергичного управляющего, который приведет в порядок все хозяйство, и
организм преобразится. Постепенно человек вновь и навсегда придет к
духовному и физическому расцвету.
  Это было великое открытие. Только избавленный от перспективы старости
человек может чувствовать себя по-настоящему человеком. Я уверена, для
пришельца вечная жизнь значила бы не меньше, чем для нас. Он был бы
счастлив узнать, что человек может стать бессмертным. Надо только
перешагнуть порог. Так придумала сама природа. Это ее изобретение. Как бы
я хотела раскрыть пришельцу нашу тайну! Разум, в каком бы он ритме ни жил,
- должен быть счастлив и добр.
  Что это? Я его разбудила! Пришелец мой открывает глаза! По чертам его я
угадываю, как он надежен, и чуток, и добр! В нем нет никакой суетливости.
Я чувствую: с каждым мгновением он мне дороже.


  4.

  Я проснулся. Девушка под силовым колпаком глядела на меня удивительными
глазами. Иногда по лицу ее пробегала мельчайшая дрожь. Я не сразу уловил,
что так она улыбается. То была даже не сама улыбка, а тончайшее вступление
в улыбку, как легкое прикосновение ладони. Никто никогда еще мне так не
улыбался. Она не отрывала от меня глаз. В них горели тысячи свечей. Одни
гасли, зажигались новые. Это был фейерверк. Это была глубочайшая музыка.
  Я и сам не сводил глаз с незнакомки. Ее беспомощное положение было ужасно,
но, глядя на нее, я забывал об этом. Она со мной говорила. И я понимал. В
ее глазах жила земная голубизна. С ней я чувствовал себя легче и
подвижнее. Во мне просыпалась, великая радость. Изменчивость ее лица
вызывала ощущение бурлящей глубины. А глаза, - это трудно передать, -
когда я в них долго всматривался, они превращались в два облачка. Волосы
туманились вокруг головы пеленою цвета зари или вдруг проступали - тонкие,
как паутинки, темно-оранжевые и блестящие. Казалось, она полна жизни и
силы, но тело ее, накрытое простынею, было недвижимо, как прежде. И я
знал, что это надолго, хотя на табло горела надпись: "Благополучный
прогноз".
  Опять заголосил зуммер: Валерий вызывал меня в рубку. Мы были на подходе
к планете. Надо было идти. Она провожала меня теплой улыбкой, точно хотела
ободрить. А я долго не мог отвести взгляда, как-будто чувствовал, что
больше ее не увижу.
  Пока шел в рубку, во всех отсеках загорелся сигнал включения
противоперегрузочной системы.
  Началось торможение. Мы входили в атмосферу планеты. Не ожидал, что это
наступит так скоро. Должно быть, потерял счет времени.
  Я взял управление спуском на себя, а Валерия послал проверить готовность
аварий