Звонкова. -
Может, в науке без фактов нельзя, но в отношениях между людишками первое
дело - порядок. Ваш брат ученый нацелен на Истину и не в силах понять
простой вещи, что главное - это удерживать кадры в узде!
  Поднявшись чтобы уйти, Владимир Владимирович почувствовал на себе странный
взгляд. Эта странность была не в глазах, - в плотно сжатых гy6ax Октябрины
Антоновны. Уже в коридоре - насторожился, уловив сзади клацание запоров
железного шкафа, потоптался на месте, как бы спрашивая себя: "Ну чего я
еще здесь торчу?"
  - Разрешите! - Владимир Владимирович влетел к кадровичке.
  - Кто дал вам право врываться? Выйдите вон! - вдруг завыкала женщина.
  Окинув глазами поверхность стола, он понял, что не ошибся: листочек,
написанный им, был приложен не к характеристике Генриха, а к только что
извлеченному из раскрытого сейфа досье самого Пляноватого.
  - Так я и думал!
  - А вы меня что тут, за дурочку держите? Эта писулька характеризует не
Генриха, а вашу особу!
  - Значит, подпись моя не нужна?
  - Найдется кому закорюку поставить! Стрельцова назначили - стало быть
руководству виднее. И вообще... Я в вас ошиблась... Ну ничего, - Октябрина
Антоновна смотрела орлицей. В голосе слышался клекот: - Тут собрано все! -
она возложила ладонь на досье. - Я давно наблюдаю за вами!
  - Не понял?
  - В Болгарию ездили по турпутевке?
  - Ну, ездил.
  - Так мне достоверно известно, что в Пловдиве проигравшись в очко...
  - В преферанс...
  - Мне без разницы... Вы на балконе махали руками и кукарекали по
петушиному.
  - Ах вам и это доложено?! - он рассмеялся.
  - А как же вы думали, молодой человек!
  - Я так и думал... - продолжал Пляноватый смеяться. Он сделал два шага к
столу... Не успела Звонкова опомниться, как обрывки характеристики Генриха
лежали в корзине.
  - Вы за это ответите!
  Ему было жалко Октябрины Антоновны... Не той, что была перед
ним.., а чудного создания, что в свое время явилось на свет - сама
нежность, сама доброта с уймой дивных задатков..., от которых, осталась
теперь только "страшная культя".
  Мыслетечения, словно кровотечения, опустошали его. Перед внутренним взором
снова стояла "картина", где люди всех рас, всех времен и достоинств в
единой молитве взывали к тому, кто застыл перед рамою в фокусе взглядов, -
сметенный, растерянный: "Господи, чем я могу им помочь?!" Он уже
понимал, Октябрина Антоновна была не простым персонажем - существенной
частью заклятой программы тяжелого дня, точно в злую минуту, когда больше
не было сил ждать "приказа", ему показали ради чего он нес крест
одряхления и нестерпимой разлуки с Родною Душой.





  ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

  От сына мать знала, что Яковлев-старший после развода женился не сразу, но
теперь у него уже взрослая дочь, а сам он - профессор... и даже лауреат.
Однажды Сергей показал ей в журнале самодовольного мэтра. Таких она не
знавала и знать не желала. А этого ненавидела только за то, что "своим
слабосилием - загубил ее молодость". Он обманул как раз тем..., что ничего
ей не обещал - "мужчины уже по своей жалкой сути - обманщики, исключая
разве что тех, о которых втайне мечтаем". Бесило, что виноватые ни за что
не хотят признаваться. В женщине с мужем - видела только кухарку и
горничную. Не представляла себя домработницей даже такого светилы, каким
стал ее бывший супруг. Если при ней защищали мужчин, поражалась:
"Помилуйте, да ведь они одноклеточные?!" Все же нашла телефон института,
узнала когда бывает профессор и позвонила: в конце концов, он - отец, и
обязан был ей помочь "дать Сергею нужное направление".
  Голос Яковлева по телефону звучал совсем молодо, хотя интонации стали
помягче, а речь - выжидательнее и хитрее. Удивительно, что при этом он
так и не понял, чего она добивалась, жалуясь, что Сережа не может найти
себе постоянное место работы. Евгений Григорьевич уверял ее, что,
напротив, - доволен Сергеем: "Мальчик ищет себя, и это прекрасно! И с
Варварой ему повезло - на редкость милая девочка!" От этих приторных слов
Марине Васильевне сделалось тошно, а он продолжал говорить:
"Представляешь, она мне призналась: "Я верю в Сережу! Он не такой, как
другие! Он - чудо!"
- Кошачий бред! - возмущалась Марина Васильевна. - Ты считаешь нормальным,
что парень сидит у жены на шее?
  - Я так не считаю, - ответил бывший супруг. - Но это уже позади. Мальчик
трудится у себя в институте...
  - В KБ со студентами, что ли! - переспросила она. - От нечего делать
ерундой занимается?
  - Ну не скажи! Я беседовал с ректором. Там о Сереже хорошего мнения: Бюро
себя оправдало. Да и ставка нашлась - для начала неплохо. Главное, чтобы
работа была по душе.
  - Ну раз "по душе" - то уже баловство! -- заключила Марина Васильевна и
бросила трубку.
  Случилось так, что в одно воскресенье родители Вари заманили сватью на
дачу. Ехать ей не хотелось, но сын уломал: "Они очень милые люди. Ей богу!
Сама убедишься. Поедем!" Если бы только он знал, чем для матери обернется
поездка. На даче она постаралась не видеть обилие хлама: давно убедилась,
что люди забыли Порядок. И речь новых родственников-гуманитариев была до
того "захламленной", что Марина Васильевна быстро теряла нить мысли,
раздражалась и утомлялась от "пиршества слов". Когда получила возможность
сходить покурить, - решилась чуть-чуть прогуляться.
  Она углубилась в лесок. Было жарко. Парило. Запахи лета, слегка
одурманивая, напоминали Марине Васильевне пионерские годы с походами и
барабанными маршами. Прежняя девочка в ней давно умерла: людям свойственно
умирать многократно, незаметно, без праха, становясь постепенно другими,
сохраняя в себе только смутные знаки, звуки и запахи - неуловимые образы
прожитых лет.
  Лесная тропа поднималась к обрыву над Москвою рекою. Бор дремал,
убаюканный собственной музыкой: шорохом, вздохами крон, пересвистом пичуг,
тихим скрипом стволов, "перестрелкою" сучьев - все наполняло покоем, все
усыпляло. Марина Васильевна шла то по мху, то по залежам высохшей хвои.
Докурив сигарету, она потянулась за новой, когда неожиданно кроны над ней
покачнулись...
  Лесной дух закружил голову, и чтобы не свалиться, женщина обхватила сосну,
прильнула щекой и ладонями к ее бархатным складкам, притаила дыхание. Бор
как будто исчез в зыбком мареве. Впереди был... московский бульвар.
Накаленные стены домов, размягченный асфальт излучали тепло. Над
песочницей под разлапистой липой мелькали ребячьи головки. Старики и
старухи на старых скамейках вязали, читали, сверкая очками, дремали у
детских колясок. Гудел утомленный жарою и жадностью шмель, точно в сон,
погружая себя в сладострастное лоно цветка...
  Мир как будто споткнулся на полном ходу - на разбеге... Короткий хлопок, и
в безмолвии оглушенности встали над крышами синие ослепительной яркости
горы. Вжимаясь в сосну у обрыва, Марина Васильевна видела, слева над
онемевшей долиною там, где, действительно на горизонте лежала Москва, с
сумасшедшею скоростью прорастали "грибы" в грязно-белых спадающих рубищах.
От подножия их по-над самой землей темно-бурой лавиной неслась
смертоносная пыль. Эти чудища протыкали макушками ткань перьевых облаков.
А их зыбкие "шапки" были похожи на полушария мозга, словно из-под руин
вырывали дрожащие, клокотавшие пламенем, нервные сгустки... Все прежде
живое в виде легчайшего пепла устремлялось в зенит, чтобы с вышними
ветрами унестись в беспределье. А после и ветров не будет.
  Она закричала, но не услышала собственный голос...


  ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

  1.
  Лифт шуршал за стеной, и дрожал под ногами. В зеркало страшно было
смотреть, и Пляноватый предпочитал не смотреть, ощущая себя шматком теста,
раздавленным собственной тяжестью. Он думал о прожитом дне, ища ему хоть
какое-то оправдание и в этом мучительном состоянии находил облегчение,
играя мысленно будущим "Туннельной Идеи". Итак, чтобы знания от сквозняков
любознательности не наделали бед, надо знать много больше. Жизнь состоит
из щелчков переломных моментов и пропастей пауз. Чтобы их "оседлать" нужна
Связь - "узы" связи, дающие ясность. Природа устремлена к совершенству, а
все недоделанное обречено. Ликвидатор подобен устройству, взрывающему
зенитный снаряд, разминувшийся с целью. Человек Совершенный
Незавасимомыслящий - Личность. Среда ее обитания - воздух свободного
мыслеобмена... Но способы сообщения не обеспечивают подходящей среды.
"Симфония жизни" подчинена хлестким палочкам гастролеров-маэстро: вчера
было форте, сегодня - фортиссимо, завтра - пиано и все, разумеется, "ради
искусства". Какой там свободный воздухо-мыслеобмен, если нечем
обмениваться. А население, оскудевшее личностями, обречено. Но ведь есть
средство связи мгновенное, тонкое, точное, обнимающее и глубины и шири,
отменяющее "дирижерские палочки", отверзающее человеку глаза, чтобы выжил
прекрасным!
  Конечно же все это было бредовой фантазией. Но не из воздуха же рождается
вымысел, не из случайного совпадения цифр на игральных костях возникают
диковины воображения, ибо под ними - часто более фундаментальное
основание, нежели "вычисленный серьезно прогноз". Потому что расчеты,
построенные на приблизительных и отрывочных сведениях, - сами чаще всего и
отрывочны, и приблизительны.
  Что касается "Туннельной Идеи", то сначала начнутся лихие прогнозы
фантастов, изыски технократов и происки социологов... Пока не одернет и не
притопнет кто-нибудь сверху: "Эй там внизу, геть шаманство!" - память как
выключат. Будет "беспамятство" длиться до времени, когда ушлый голландец
или бельгиец, или какой-нибудь швед не применит "туннельность" к культуре
тюльпанов, а закупленная в Лихтенштейне "туннельная" технология, не
завалит однажды державу "грибом шампиньоном". Только ГЛАВК "по
туннельности", появившийся сразу за этим, вскоре - прикроют, как "чуждое
веяние", потому что борьба с чужеродным - "залог благоденствия и высокого
самосознания наций с "особым историческим прошлым". А потом "курс"
изменится и, чертыхаясь, придется идти "на поклон" утешая себя
заклинанием, что хоть "в области фундаментальных наук нам равных нет".
Патриотически озабоченные "следопыты" доберутся до Федькина, который
признается, что ему передал реферат в туалете без подписи кто-то,
работавший в комнате с Марком Макаровичем. Марк же Макарович разведет
удивленно руками "О фтем рефть?! Куда тут пофтавиф ефте один фтол?"
Действительно, там не то чтобы стол - лишний стул ставить негде. Игнорируя
заявление престарелой уборщицы о каком-то Володе, "приходившем в каморочку
штой-та царапать", превратят в коллективного автора весь институт
ГНИИПРОСВЯЗЬ. И конечно же, "приоритетная акция" получит "широкий
общественный резонанс", вызвав "законную гордость" у слоев населения,
которым кроме "туннельности" просто нечем гордиться.
  Когда было тошно и думать уже ни о чем не хотелось, Владимир Владимирович
представлял себе мысленно мать. До старости она была сама женственность.
Это о ней Величавой и Нежной можно было сказать: "Мать-Земля",
"Мать-Вселенная".

  Марк Макарович что-то быстро писал, а потом исподлобья взглянул на
вошедшего.
  - Флуфайте, вам туфт звонили. - сказал он.
  - Кому я ... п-понадобился! - Пляноватый вместе с словами выплюнул зуб.
Десна кровоточила.
  - Они не предфтавились, но передафть вам профили запифочку. Вофт.
  Пляноватый принял листочек. Пальцы дрожали.
  - Без окуляров не вижу ...
  - Возмифте мои.
  - "Пойди и верни". - прочитал Пляноватый.
  - Фто!? Фто!?
  - Разве это не вами написано?
  - Ну-ка дайфте-ка, дайфте фглянуфть. Я пифал беф очкоф... Быфть не мовет!
Я эфто пифал!? Но ведь здефь - не по руффки! Похоже чуть-чуть на иврит ( я
же знаю алфавифт), но буквы какие-фто фтранные!?
  - По арамейски написано. - объяснил Пляноватый.
  - "По арамейфки!?" Вы фто, - полиглофт?
  - "Полиглофт!" "Полиглофт!" - Пляноватый смеялся, теряя последние зубы,
невольно чуть-чуть пародируя. Он уже догадался: Связующий, от которого
ждал "сигнал к действию"..., был рядом с ним целый день. - Я уж думал не
выдержу! Сил больше нет! Слава богу, пришел этой пытке конец! Мне осталось
пойти и...
  - "Вернуфьть"! - уточнил Марк Макарович. - Фто ж, велаю удафти! А я
пофижу. У меня тут ефте куфтя дел.
  С трудом Пляноватый доплелся до лифта. На улице чуть полегчало. Поля
тополиного "снега" слегка колыхались и вьюжились. Было похоже, что все
вокруг "страшно устало". "Старое небо." - отметил он, глядя поверх
тополей.


  2.
  Из метро он направился к длинной кирпичной стене, через арку вышел во
двор почерневшего от "недобрых времен" старинного здания. За углом галереи
остановился, взглянул на "ручные часы". На приборе была лишь минутная
стрелка и красная точка на циферблате, к которой уже подползал ее кончик,
а на экране бегущие цифры отсчитывали Вселенское Время, оставшееся у
Пляноватого для "исполнения Миссии".
  - Если ноженьки не подведут, - рассудил он, - то времени хватит.
  На подоконнике галереи раскрыл "дипломат", извлек нечто светлое и,
облачившись в него, взглянул на себя (в оконном стекле). Медицинский халат
и белая шапочка несколько освежили наружность, но в целом вид оставался
безрадостным, если сравнивать с тем молодцом, каким он явился в Москву
этим утром.
  В больницу пробрался через заднюю дверь со двора. По лестницам и коридорам
шел, подчиняясь ногам, которые "знали" дорогу. Встречные люди здоровались:
он им, должно быть, кого-то напоминал. Больные, слонявшиеся по коридорам в
пижамах, казались слегка озабоченными и улыбались ему. Он знал, что в
старости есть полоса, когда все люди начинают казаться знакомыми. И
хочется со всеми здороваться... И боишься попасть впросак, здороваясь с
теми, кого уже только что поприветствовал.
  Он уже приближался к дверям в тупике одного коридора, когда белая створка
раскрылась, и выпустила боровичка-толстячка, который, даже не
поздоровавшись (так торопился), шмыгнул в последнюю дверь перед лестницей
и, как мышонок, затих.
  Пляноватый ввалился в пустой кабинет. Перед ним стоял стол с настольною
лампой, кресло, несколько стульев. Он видел простенок между окнами - белый
и чистый. К нему Пляноватый и шел. Истекала минута. Простенок манил
"пустотой". "Кейс" щелкнул опять. В этот раз из него появился рулон...
Оставалось его развернуть и приставить к стене - холст прилип, словно
был здесь всегда, как-то сразу "вписавшись". Картинка была не простой, а,
как объясняла инструкция, - "знаковой, вызывающей лавинообразный
Процесс".
  Когда Пляноватый вышел из комнаты, мимо него из уборной проследовал в свой
кабинет толстячок, который теперь не спешил и даже изволил спросить:
"Извините, вы - не ко мне?"
  - Уже ни к кому...
  - Это как понимать?
  - Ради бога, не напрягайте мозги. - сказал Пляноватый и мысленно
усмехнулся. "Старость часто озорничает и ерничает: и с коня в конце жизни
снимают узду".
  У подъезда главного корпуса он бросил халат и шапчонку в урну и присел у
стены в ожидании. Долго ждать не пришлось: у подъезда остановилась машина
и... вышел ОБЪЕКТ. Он тоже был "знаковым" (вроде затравки в
кристаллизации). По программе "командированный" вовсе не должен был ждать:
это был его собственный "бзик". Посмотреть захотелось ОБЪЕКТУ в глаза.
Для чего? Он не мог объяснить. На мгновение они встретились взглядами и...
разошлись. Взгляд ОБЪЕКТА, исполненный мрачной решимости, что-то отнял у
него. Этим "чем-то" был "глоток" времени, без того иссякавшего. "Часики"
на руке уже встали, свое отслужив, и теперь осыпались, от "скоротечной
коррозии". По мостовым, неся алого цвета знамена и транспаранты, шли
колонны старушек и старичков с исступленными лицами. "Эй, товарищ! -
кричали они Пляноватому. - Иди к нам! Бей картавых, буржуев и жуликов! К
стенке - предателей! Даешь нашу власть!"
Он нырнул в подземелье метро. Внизу, перед входом на станцию играла на
скрипке девчушка, напоминавшая птицу, чистившую коготком клюв. Она лихо
пиликала что-то из Моцарта, и Пляноватый уже не сдерживал слезы,
катившиеся по канавам морщин. Он плакал от счастья, что скоро его мучения
кончатся. Он хотел расплатиться за удовольствие, но деньги, лежавшие в
портмане, уже так постарели, что рассыпались, едва он к ним прикоснулся.



  ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

  Не дождавшись, Марину Васильевну стали искать. Через час, приблизительно,
сын нашел ее у сосны над обрывом - безмолвную и совсем поседевшую. Она
оттолкнула Владимира, встала на ноги, не отвечая, направилась к станции,
только садясь в электричку, бросила сыну: "Прости... Извинись за меня...,
но мне нужно домой..." Уже около дома почувствовала, что возвращаются
слух, способности различать цвет и запахи. То и дело оглядывалась:
казалось, что это - лишь сон, где ей видится то, что давно уже не
существует.
  Ночь провели на диване... вдвоем - Марина Васильевна Ковалева с
девчушкой..., которой вместо души оставили в свое время только
"жетон-заменитель". Обе молча глядели в пространство, без слов вопрошая:
"За что?"

  Во второй половине дня позвонил Ковалев.
  - Ты свободна?
  - В чем дело?
  - Можешь сейчас поехать со мной?
  - Куда?
  - Понимаешь, я сговорился с одним человеком... Он обещал помочь в твоем
деле.
  - В моем?! - удивилась Марина Васильевна. - Он что Господь Бог?
  - Угадала? Бог... в своем деле!
  - Это в каком же?
  - Увидишь сама, - темнил брат. - Собирайся и выходи. Я сейчас подкачу.
  В самом деле, скоро он "подкатил" на такси. Предоставил ей место на заднем
сидении, сам остался с шофером и, напуская таинственность, всю дорогу
молчал. Она решила не трогать брата расспросами.
  Машина долго петляла по городу. Промелькнуло знакомое темное здание
стародворянской постройки. Такси повернуло, объезжая кирпичную стену, еще
раз свернуло и встало. Иван расплатился с шофером, взял из багажника
сумку, сморщив лицо, подмигнул в небе солнышку и направился к двери. Они
долго брели галереей - длинным гулким проходом, соединявшим собой корпуса.
А мимо шли люди в белых халатах и больничных пижамах... Марина Васильевна
вспомнила, что уже приходила сюда лет тринадцать назад вместе с Анною к
брату, которого тут выручали от белой горячки. "Господи! Да ведь это -
дурдом?! - догадалась она. - Вот куда он меня заманил!" Не хотелось
смотреть на людей, но какая-то сила заставляла ее это делать. Первым
попался заросший старик у подъезда - во взгляде застывшая боль и вопрос,
не имевший ответа. В глазах остальных попадавшихся встречных людей, во
фланелевых желтых пижамах, она неожиданно разглядела свое отражение, -
стало ей не по себе.
  Ковалев обернулся, спросил: "Узнаешь?" Она не ответила, но подумала: "Это
- ловушка! Но лучше... не суетиться". Сжав губы, Марина Васильевна
продолжала идти рядом с братом. В конце галереи, поднявшись по лестнице и
пройдя коридор, Иван постучался в белую дверь, не дождавшись ответа,
сунулся внутрь и гаркнул, краснея с натуги: "Григорий Борисыч, прибыли!
Как договаривались!"
Проходя в кабинет, Марина Васильевна бросила на Ковалева испепеляющий
взгляд. Он шепнул: "Не сердись! Для тебя же стараюсь!" Она поздоровалась,
не поднимая глаза, когда разрешили, присела на краешек стула - ноги
вместе, руки ладонями вниз - на коленях. Ивана отправили ждать в коридор.
Выходя. Ковалев подмигнул, мол, держись, но она в его сторону не
посмотрела.
  В углу за массивным столом лицом к двери сидел и царапал пером по бумаге
плешивенький "бегемотик" в белом халате. Он извинился, не отрываясь от
дела: "Простите, я скоро освобожусь".
  - Ради бога, Григорий Борисович, не торопитесь, - разрешила Марина
Васильевна. - Мне спешить некуда.
  Выстрелив взглядом поверх толстых очков, человек застрочил торопливее, так
что губа его от усердия потянулась к кончику носа.
  Пауза давала возможность настроиться и оглядеться. Кроме стола и кресла
здесь было несколько стульев, два окошка, выходящих в больничный сад,
затененных кронами близстоящих деревьев, а на стене между ними -
картина... Хотя полотно висело не близко и немного отсвечивало, женщина
напрягала зрачки: ей почудилось что-то знак