аясь,
отправлялся к домашним, тыкался носиком в щеки, ища по-сиротски
защиты. И люди жалели его, ласкали, расчесывали. Наконец,
поразмыслив, - решили: "У Лепушки, вероятно, - глисты".
  МОТЫЛЕК вновь и вновь возвращался к истокам, к изначальному повороту
событий - к порогу "вселенского сна". И хотя то, что есть, всем обрыдло,
никто не хотел перемен. Все жаждали определ„нности, несмотря ни на что
сейчас же и навсегда.




  17.
  В регистратуре ветеринарной лечебницы, одноэтажном кирпичном домике
возле железной дороги, записали больного: "Кот Леопольд /восемь месяцев/".
В очереди к ветеринару были только мужчины с собаками. Леопольд
нервничал, и хозяйку с котенком по джентельменски пустили вперед.
  Ветврач Сергей Иванович (пожилой человек с суровым лицом солдата) как
коврик "расстелил" малыша на столе и принялся ощупывать, говоря ничего не
значащие слова, от которых тело вдруг сделалось "тряпочным". Леопольд
впал в прострацию, а очнулся, когда из него уже извлекли иглу шприца.
  - У вашего котика - чумка - болезнь "усатых бродяг". Он у вас молодой, -
я надеюсь, все обойдется.
  Голос Сергея Ивановича не соответствовал грозной внешности. Он так
говорил, что весь мир казался добрее. Пока малыш зализывал место,
где побывала игла, врач оформил рецепт, объяснил куда и как долго
ходить на инъекции, чем кормить и поить больного.
  Домой хозяйка несла малыша на руках. Весь путь он тихо лежал, только
около зарослей стал вырываться. Но стоило Ольге Сергеевне положить
котенка в траву, как неизвестно откуда возник полосатый котище -
облезлый худой и свирепый. Шипя, он как будто пытался напасть и
красноречиво, как это умеют лишь кошки, смотрел в глаза женщине, точно
внушая: "Брось его! Гони прочь! Все равно он уже не жилец!"
Ольга Сергеевна вскрикнула, замахнулась на "облезлое чудище", взяла
Леопольда на руки и заплакала. Он притих, изумленный метаморфозой,
произошедшей с самым сильным котом: "Полосатик" сам стал похож на
бродягу, с приходом которого и начались все несчастья.
  На работе сказали, что чумка - неизлечима. У женщины закололо сердце...
А дома - узнала, что котенок впервые за эту неделю вылакал блюдечко
сливок и валялся на подоконнике, поджидая ее. На другой день, когда
принесла кота на укол, - первым делом спросила, правда ли, что чумка
не лечится?
  - Поменьше слушайте бабьих сказок! - советовал врач. - Котик у вас молодой
- справится. А мы поможем. Да вы посмотрите, как уже повеселели глазки!
  В последний визит во время инъекции обломилась игла. Ольга
Сергеевна снова расстроилась: от знакомой медицинской сестры она
слышала, это плохая примета. Малышу было больно. Он впервые за время
болезни всплакнул, по дороге домой не вырвался из рук, с кислой миной
лежал целый день на боку... Но к вечеру ожил: потрапезничал и как ни в
чем не бывало, полез целоваться.
  Надо сказать, что котенок болел не один. Среди лета, правда холодного
и дождливого, у Иры открылась ангина. Хозяйская дочка бродила по
дому с завязанным горлом. На столике шелестели бумажки с лекарствами.
Здесь пахло так же, как в ветеринарной лечебнице. Девочка молча часами
глядела в окно, и малыш, набирающий силы, сочувствовал ей, хотя
понимал, что и это был сон, что ей снились тревожные сны "подрастающей
кошечки".


  18.
  Однажды, возвращаясь с работы, хозяйка столкнулась в дверях с высоким,
похожим на общипанного цыпленка юношей. В прихожей спросила у дочери: "Кто
это был?"
  - Будущий Остроумова-Лебедева, - рассмеялась Ирина.
  - Кто? Кто? - не поняла мать.
  - Гений графики - Остроумова-Лебедева.
  - Смеешься над парнем?
  - Он не обидчивый - умный.
  - Если умный, почему - такие короткие брюки, что сверкают носки?
  - Мамуля, что делать: растет человек - не может остановиться...
  - Странный мальчик.
  - Нисколечко! Он называл котяшку Котангенсом... И они целовались.
  - А ты? - в упор спросила Ольга Сергеевна.
  - Господь с тобой, мамочка! - всплеснула руками Ирина. - Я же вирусная!
  А на другой день Леопольд, еще не совсем оправившись от болезни, попал в
историю, даже не выходя из квартиры. Часов в одиннадцать, когда никого,
кроме двух больных, дома не было, в дверь позвонили. Ирина пошла
открывать, а котенок, дремавший в кресле, приоткрыл один глаз. Шелестя
бумагами, вошел участковый милиционер - "очкастенький" лейтенант,
выверявший списки жильцов... Леопольду из комнаты вдруг показалось, что
в прихожую влезло чудовище угрожающе пестрой расцветки с округлыми злыми
глазами. Зная, что в доме нет никого, кто бы мог заступиться, котенок
перепугался до судорог. Инстинкт сработал мгновенно: "Бежать!
Укрыться как можно скорее в надежном углу за "коровой", пока не
схватили!"
Будучи по природе пугливым, малыш соскочил на ковер и уже было кинулся
прочь, когда с ним случилось нечто такое, что позже Кошко не устанет
описывать в институте коллегам, которые, удивляясь восторгу
рассказчика, отнесут это к отголоскам еще не изжитого до конца "феномена
гармонии". Каждому, кто бывал в доме, Игорь Борисович теперь заново
представлял Леопольда. Чувствуя, что о нем говорят, малыш в смущении
жмурился или склонял морду набок, дескать, "не надоело еще"? Он решил,
что каким-то образом оконфузился. "Но в конце концов, с кем не бывает. А
вспоминать об этом бестактно". Но тогда никто не поверил бы, что такое
может случиться: какая-то непостижимая сила внезапно швырнула котенка на
грудь обалдевшего участкового. В один упоительный миг малыш пережил
унижение страхом, потрясение собственной низостью и дикую ярость при
мысли, что кроме него больше некому взять под защиту больную Ирину.
Разинув пасть и сверкая глазенками, он орал благим матом и, вероятно,
казался себе страшным зверем. Опомнился Леопольд уже на девичьих
руках, с трудом оторвавших его от милицейского кителя.
  - С таким котиком не нужна и собака, - признал молодой человек.


  19.
  "Мотылек" ощущал приближение "Конца сна". Количество "спальных мест"
имело предел, и спавшие пробуждались, чтобы дать спать другим. Этот сон
напоминал ветхий дом, где гнилые стропила и балки трещат, потолок
протекает, осыпаются стены, двери визжат, а в полу - безобразные дыры. В
доме - дрожь и сквозняк... И чтобы та "дрожь", тот "сквозняк" раньше
времени не будоражили "спящих", "Мотылек", простирал свои крылья,
заслоняя ими прогалы "Вселенского сна".

  У Кошко оставалось от прошлого благоговение перед чудом
"звукогармонии". Он давно уже не ходил на концерты, но иногда позволял
себе дома послушать пластинки с музыкой Моцарта, Людвига Вана
Бетховена, Грига, Шопена, Рахманинова, а порой даже Шнитке.
  Как-то, в одну из суббот, уж после того, как Ирина поправилась и уехала к
бабушке, Игорь Борисович, слушая в спальне великую музыку, гладя
дремавшего у него на коленях "котяшку", позволил себе не вполне
серьезные мысли.
  - Музыка - это больше чем жизнь вокруг нас, - рассудил он, - это вершина
всего! Но до чего же эта "вершина" хрупка, как зависима, как ненадежна!
Достаточно оторвать от пластинки иглу, убрать звук, нажать
выключатель, - все оборвется. Есть тысяча способов уничтожить гармонию,
в то время, как дать ей дивную жизнь мог лишь случай, граничащий с
совершеннейшим чудом. Но если Гений - великое чудо Природы, тогда почему
же она не заботится о надежности гениев и наследия их, как
заботится, например, о "котяшках", которых любовно снабдила когтями для
добывания пищи, шерсткой, чтобы не мерзнуть зимой, очами,
способными видеть даже в ночи, усами, которые слышат не хуже ушей. Не зря
говорят: "Живучий, как кошка".
  В эту минуту хлопнула дверь. Малыш неожиданно выпустил когти,
насторожился, вскочил и, стоя на хозяйских коленях, "сделал верблюда".
Игорь Борисович выключил музыку и тот час же узнал зычный глас,
доносившийся из прихожей.
  - Я поражена! Милочка, что происходит? - вопрошала супруга
влиятельного Ничипуренко. - Почему ваша дочь не желает встретиться с
Вовиком?
  - Лучше спросите об этом ее.
  - Господи! Какой спрос с ребенка!? Вы мать ей или не мать?
  - Если Вовик еще ребенок, - возразила Ольга Сергеевна, - то наша Ирина -
взрослая девушка... Разве нельзя допустить, что он ей не нравится?
  - Что вы такое несете!? - взвизгнула гостья. - Скажите пожалуйста! "Он
ей не нравится"! Господи, цаца нашлась - ни кожи, ни рожи! По крайней
мере, мне теперь ясно, "откуда ветер дует"! Это вы ее подучили недотрогу
разыгрывать - цену себе набавлять! Чтоб опутать покрепче! Только с
нами это у вас не пройдет! Не на тех напали, голубушка!
  - Опомнитесь, Прасковья Филипповна! Что вы такое тут говорите!? -
лепетала Ольга Сергеевна. Когда Игорь Борисович появился в прихожей,
жена стояла, грея сердце ладонью, прислонившись к стене. А на тонких
губах Прасковьи Филипповны играла улыбка: ее поражало не противление, а
люди, от которых оно исходило. Ей хотелось взглянуть на хозяев,
прищурившись, из-под ладошки, дескать, "Это кто там попискивает?"
- Я вас прощаю, - она неожиданно смилостивилась и, глядя из-под
приспущенных век, уже адресовалась к обоим, - вы могли и не знать, как
мой Ничипуренко расправляется с хамами. В проеме мелькнул пышный хвост
Леопольда.
  - Вы еще держите эту пакость? - поразилась женщина... и рассмеялась. - Ах
да, я забыла: вы все тут - Кошко!
  - Знаете... - начал было Игорь Борисович, но его перебили: "Мы все про
вас знаем"!
  - Ну вот что... - Игорь Борисович распахнул наружную дверь. - Попрошу
нас оставить!
  - Это вы мне!? - изумилась Прасковья Филипповна. Вообще-то она уважала
силу, но тут выступала не сила, а, можно сказать черт те что - "курям на
смех".
  - Будьте любезны, оставьте наш дом, - Игорь Борисович исходил
вежливостью, как самоубийцы исходят кровью.
  - Хорошо, я уйду... - согласилась Ничипуренко. - Только учтите, так
просто это вам с рук не сойдет!
  А на улице она с сожалением покачивала головой, признавая, что этих
ничтожеств трудно казнить: " Комара или муху можно размазать о стенку...
но попробуй прихлопнуть бациллу".
  Отведя Ольгу Сергеевну на "корову", взяв ее за руку, наблюдая, как
медленно сходит бледность с родного лица, Игорь Борисович думал об
удивительном "парадоксе профессий": он вот, здоровый мужик, занимается
гуманитарной наукой, а Ольга, хрупкая женщина, тащит на слабых плечах
своих воз многомудрой и склочной инженерской работы. Разве по нынешним
временам кормилец семейства может польстится на инженерский оклад?!
  Когда боль отошла, Ольга Сергеевна тихо сказала: "Страдаешь? Первый раз в
жизни позволил себе непочтительность к даме... Не мучься: ты ее просто
вежливо выпроводил.... Удивляюсь, как духу хватило... - Она погладила
мужа по бритой щеке, усмехнулась. - Растешь, червяк... Ну расти...
Теперь будем ждать, что они против нас там придумают".
  - Мы им - не по зубам, - хорохорился Игорь Борисович.
  - Ишь ты, храбрый выискался!
  - Ольга, ты помнишь, как сказано в физике, чем центр тяжести ниже, тем
больше устойчивость тела.
  - Имеешь в виду наш первый этаж?
  - При чем здесь этаж!? В самой жизни мы занимаем устойчивый "полуподвал".
  - Философствуем? - улыбнулась Ольга Сергеевна.
  А тем временем "Конец сна" приближался. "Мотылек" относился к спавшим, как
мать относится к детям, с которыми придется расстаться. Он был хозяином
снов, и спавшие, как малые дети, обращались к нему, называя придуманными
именами. Фантазии их были лишь искаженными бликами Истины. Они умоляли
помиловать, благословить, пожалеть, пощадить что-то дать или
что-нибудь не допустить. И он "миловал", "благословлял" и "давал" или не
"допускал", помогая лишь тем, кто просил за других: таково условие
СНА. Помогал он и тем, кто его не просил, а надеялся лишь на себя: такие,
как неназойливые и достойные люди больше других заслуживали ЕГО помощи...
Только скоро, скоро все кончится.

  20.
  После отъезда Ирины, малыш остался единственным утешением в доме. Приятно
было смотреть, как к нему возвращаются силы. Одно наслаждение было
гладить котенка, трогать нежные ушки, пропускать через пальцы веер
хвоста. Это маленькое, по природе своей, независимое создание,
исполненное доверия к людям, целиком полагалось на них. Было любо
смотреть, как оно носится, задрав хвост, или, гоняясь за белыми
бабочками на пустыре, выпрыгивает из некошеных трав.
  В подвале встретили малыша как новое молодое лицо. Котенок и сам ощущал
себя заново рожденным. А память хранила столько разных событий, что
казалось, в единственной жизни им просто не уместиться. Зимой он боялся
злых "псов усталости". Теперь, когда вечерами Кошко отправлялись гулять,
малыш притворялся, что незаметно крадется за ними, на самом же деле -
только чуть-чуть провожал, довольный, что видит их вместе. Хозяева
прятались от Леопольда в кустах и прыскали со смеху, точно дети, не зная
причины. А он забирался под зачехленный "Москвич", откуда, как из-под
кресла, были видны только ноги людей, и радовался, что пока еще - все
хорошо.
  В подвале многое переменилось: не было больше ни миленькой кошечки,
ни Полосатика, ни злого сатрапа. Избранный круг распался. Боевые коты
разбрелись кто куда. Чумка произвела настоющую революцию, и кошки
привыкали к свободе.
  Общительный по натуре малыш тянулся к подобным себе, и хозяева уже
несколько раз отпускали котенка на ночь. А утром он садился напротив
окна, и, чуть-чуть склонив голову на бок, без слов говорил: "Я тут. Все
в порядке!"
- Иди скорей, маленький, я открою тебе! - причитала Ольга
Сергеевна.
  Началась пора жизни, исполненная предчувствий неизъяснимого счастья.
Леопольд не задумывался, что с ним творится, полагая, что только
такою и может быть жизнь, что только для этого и существуют на свете
кошки и люди.
  - Не плохо устроились, - Игорь Борисович полушутя упрекал Леопольда, как
представителя всего животного царства. - Вы можете целиком положиться на
отлаженные бездною лет инстинкты, в то время как человек должен
мучаться от осознания недолговечности бытия, не понимая, что ему
делать с полученным впопыхах "историческим взглядом на жизнь".
  Действительно, малышу было легче: теперь он увидел мир сквозь
"незамутненную призму" неизбежного счастья, а возрождение после болезни
было похоже на непрерывное восхождение к свету.


  21.
  Одним вечерком Кошко отдыхали перед домом на лавочке, а Леопольд то
устраивался между ними, то спрыгивал, затевая игру с такими же как он
сорванцами. Прислушиваясь к доносившимся из палисадника звукам, Игорь
Борисович отмечал про себя, что в кошачьих воплях, даже если это крики
любви, игры и азарта, неизменно присутствует что-то трагическое. На
горизонте ворочалась обошедшая город гроза. Начинали сгущаться сумерки.
Было тепло, даже душно.
  - Как ты думаешь, - спросила Ольга Сергеевна, - Лепушка помнит, что
маленьким мы его часто наказывали?
  - А как ты думаешь, - ответил вопросом Кошко, - помнит Ирина, что мы ее
маленькой шлепали?
  - Помнит, а как же! Поэтому злая такая.
  - И вовсе она не злая. Она умная девочка. Просто ей трудно.
  - Ты всегда ее защищаешь! - упрекнула Ольга Сергеевна.
  Над белыми башнями плыла голубиная стая. Круг за кругом поднималась она
все выше, парила и трепетала живым лоскутиком неба.
  - Свободный полет - мечта юности, - думал Игорь Борисович. - Душа тянется
к счастью, а уж коль не выпало личного - хоть прикоснуться к чужому,
выпустив стаю, сопережить окрыленность свободой. Голуби развернулись,
вытянулись тоненькой ниточкой и... растаяли в золоте уходящего дня.
  В сумерках, окутавших заросли, вспыхивали зеленые черточки, и, малыш
не выдерживал - то и дело срывался с места, летел стремглав в
палисадник, а потом прибегал и усаживался между людьми, чтобы они
могли прикоснуться к нему. Затихающий шум, гаснущий свет, почти
неподвижный сгустившийся воздух - все казалось приготовлением к близкому
чуду. Котенок не находил себе места. Его бросало то в дрожь, то в истому и
он признавался в этом хозяину. Они уж давно привыкли беседовать, сами
не замечая того.
  - Люблю добрых, - беззвучно говорил Леопольд.
  - Я тоже, - соглашался Кошко. - Но терпеть не могу наглых типов, которые
пользуются добротою других.
  - К сожалению, эти "типы" правы, - вздохнул Леопольд, - ибо добрым
здесь... нечего делать. - Устремив глаза в небо, он с печалью добавил, -
Но это уже... не имеет значения.
  Он видел над головами людей бархат тени, похожей на гигантскую
бабочку. Он углядел эту "бабочку" очень давно и давно перестал
удивляться, что люди ее почему-то не хотят замечать. Однако тень еще
никогда не висела так низко. Леопольд глядел вверх, а хозяева думали,
что он смотрит на них.
  - Почему "не имеет значения"? - удивлялся Кошко.
  - Да так... - уклончиво бросал котик и сигал в темноту... и опять
прибегал.
  - "Я и ты, мы с тобой - одной крови", - мямлил хозяин что-то из Киплинга.
  - И "кровь" не имеет значения...
  - У нас с тобой родственные души... - угадывал Игорь Борисович.
  - Скорее, одна душа... на двоих, - подсказывал Леопольд.
  - Возможно... - Хозяин давно отбросил менторский тон - с тех пор, как
признал молчаливую тонкость кошачьей иронии, уловив в пушистом комочке
свое новое, может быть, более совершенное "Я".
  Наконец, Кошко встали. Леопольд подбежал, лег на землю и начал валяться в
пыли. Этим он говорил, что ему хорошо, что не может вернуться домой,
потому что "пришел его час".
  - Лепушка, мы идем, - сказала хозяйка. Возле подъезда они оглянулись.
Котенок, прощаясь, смотрел им в глаза, говоря: "Вы же видите, как мне
тут славно"!
  - Умница! - простонала Ольга Сергеевна. Он успел еще раз потереться о ноги
хозяев, и, склонив на бок голову, молча просил: "Ну пожалуйста, вы
уж... не обижайте друг друга"!


  22.
  МОТЫЛЕК возвращался к младенческим снам - к "изначалью", терял "пыльцу
снов", ударяясь в незримую стену, рвал "крылья", бился в "окно" в
исступленной надежде, что с "той стороны", наконец-то, заметят,
откроют какую-то дверцу, впустив благодатную свежесть в "подвал
сновидений". Ему было жалко всех спавших: блаженство обещано каждому,
кто появился на свет... Но, однажды заснув, они не сумели проснуться:
здесь в "воздухе" не хватало чего-то... А СЧАСТЬЕ струилось вокруг, в
глубочайшие сны проникая толчками, аккордами, всплесками света,
наплывом томлений, отчаянием... МОТЫЛЕК был бессилен помочь... Только
изредка, самым чутким и добрым, он показывал вещие сны - мучительные
очищающие, независимые от религий и "нерелигий", - покаянные сны
искупления.
  Эта ночь была душной. Прислушиваясь к дыханию Ольги Сергеевны, к ее
стонам и вздохам, Игорь Борисович долго ворочался с боку на бок... а
потом словно ухнул в иную разбитую жизнь, наспех склеенную из случайных
осколков...
  Снилась ВЕСНА ПЕРЕМЕН - "интересное время". Как будто в молчании возвели
Вавилонскую Башню до неба и, вдруг... отказались молчать: говорили не
слушая, не понимая друг друга, все разом, - на улицах, площадях городов,
стульчаках туалетов, в парламентах... Шли словесные оргии. А от
"чувства законной гордости" за особое неумение жить люди просто пьянели.
  Кафедру, где работал Кошко, ликвидировали, а сам он не мог
надивиться: "Какой ерундой занимался всю жизнь". Лишившись работы,
Ольга Сергеевна убеждалась теперь, что ее Управление только мешало
строительству. Всех кормила Ирина и, хотя говорила, что трудится в
мастерской над панно, измочаленная кожа рук судомойки не могла никого
обмануть.
  То был сказочный СОН, открывавший "невиданные перспективы "... Но не
каждому "было дано". А от "вкуса истинной правды" многих тошнило.
  Жизнь вздорожала. Даже минтай превратился в роскошь. В отличии от людей
Леопольд не умел обходиться надеждами и, предчувствуя близкий конец, стал
дела свои делать там, где приспичит.
  Игорь Борисович спал, грея сердце ладонью. Мозжило колено. Душили кошмары;
бухали танки, горели дома, кто-то дико кричал, а Кошко зарывался в
подушки и вздрагивал.
  Как-то возле подъезда остановился пикап. "Вызывал, командир? - просипел
мужичок, в грязно-сером халате, с лицом сифилитика. - Ну?