ал эти стихи с печалью в голосе, но Чингиза они почему-то
смешили, особенно последняя строчка: "На горах твоих. Земля". Он и сам
не знал, что его тут смешит. Наверно, смешно было потому, что
обыкновенные люди так никогда не говорят. Но, догадываясь, как дороги отцу
эти четыре строчки, мальчик постарался выучить их наизусть. "Это стихи
очень известного древнего поэта", - говорил отец и называл имя, которое
Чингиз так и не смог удержать в памяти.
  Чингиз не понимал, из-за чего так часто ссорятся родители, но он видел,
что мать плачет, и жалел ее, а отец стоял растерянный, даже не пытаясь
оправдываться, и в этом молчании Чингиз видел признание вины.
  Смысл стихов оказался вещим. Отец и в самом деле прожил на Земле недолгим
гостем. Его звали к себе звезды, и он ушел к ним.
  Став постарше, Чингиз узнал от матери, что отец его относился к разряду
людей, которых называют исследователями, В то время, как на Земле и в
обжитой зоне Галактики восторжествовала процветающая, полная гармонии и
комфорта, огороженная почти от всех опасностей жизнь, находились люди,
которые по собственной воле устремлялись туда, где на туманных равнинах, в
бурлящих потоках, во льдах и песках неведомых миров их подстерегала
безвестная смерть. В них жили вечная неудовлетворенность собою и
неотвязное стремление все понять, во всем найти смысл, докопаться до
истины. Исследователи покидали Землю в составе научных экспедиций,
исследовательских групп, разведывательных отрядов. Человечество отдавало
справедливую дань уважения этим беспокойным людям. Везде и всюду
восхищались мужеством исследователей, прославляли их подвиги.
  То были годы, когда вот-вот ожидалась встреча в космосе с братьями по
разуму и, возможно, по образу мыслей. Ходили слухи, что разведчики
иномирцев уже не раз проникали в обжитую зону Галактики. Имелись даже
"свидетели", которые якобы собственными глазами видели пришельцев,
переодетых для маскировки в земную одежду.
  Чингиз не любил прислушиваться ко всякого рода легендам. Мать, которой он
безгранично верил, передала сыну свою практичность и любовь к ясности.
Слушая, как воздают хвалу исследователям, он всегда вспоминал древнюю
поговорку, которую любила повторять мама. Рассказывая Чингизу об отце,
улетевшем к далеким звездам, она с печальной усмешкой говорила: "Чем бы
дитя ни тешилось, лишь бы не плакало".
  Болезненно, как личную обиду, воспринимал борттехник то, что могло
поколебать его веру во всемогущество человека, в незыблемость и
устроенность жизненного уклада, который утвердился в обжитой зоне. Именно
так он относился к разговорам в кают-компании, которые в последнее время
все чаще сводились к одной-единственной теме. Дело в том, что с некоторых
пор безопасности внутригалактических транспортных линий стали угрожать
неизвестные тела, получившие название астридов. По некоторым сведениям,
это были живые существа, сохраняющие жизнеспособность и в открытом
пространстве. По другим данным, астриды перемещались в космосе в
сверхпрочных яйцевидных капсулах, способных прошить насквозь любой
астролет. Такая противоречивость информации объяснялась тем. что корабли,
имевшие несчастье встретиться с этими небесными странниками,
успевали передать только самые короткие сообщения, прежде чем связь
навсегда прерывалась.
  Однако если непосредственное изучение этих объектов было пока невозможно,
то астрофизические исследования вскоре позволили обнаруживать скопления
астридов, следить за их перемещениями по специфическому излучению. Теперь
в большинстве случаев удавалось предотвращать попадание космолетов в зону
действия загадочных тел. Но до тех пор, пока сама природа астридов
оставалась тайной, вопрос об астридной опасности нельзя было считать
решенным. Это подтверждала и недавняя трагическая гибель лайнера "Гром",
который обслуживал межпланетную трассу Гюльсара-Сури.
  Корабль уже находился неподалеку от планеты Сури, когда связь с ним была
внезапно нарушена. Экипаж просто не успели предупредить об астридном
облаке, неожиданно возникшем на трассе. Однако "Гром", продолжая
следовать заданным курсом, вышел точно на астродром и взорвался уже при
соприкосновении с поверхностью планеты. Судя по кинограммам, антенны
системы автопосадки лайнера были выведены из строя и взрыв произошел при
отчаянной попытке пилота посадить корабль, используя только ручное
управление. Сила взрыва была такова, что головную часть лайнера забросило
в расположенное неподалеку озеро. Из всех, кого удалось поднять из
воды, только трое подавали еще признаки жизни.
  Нет, разговоры о гибели людей в космосе не пугали Чингиза: разве,
оставаясь на Земле, не слышишь о несчастных случаях, которые происходили
и, видимо, всегда будут происходить, несмотря на всевозможные меры
безопасности? Однако сам борттехник всегда думал о смерти с таким
чувством, будто у него с ней заключено особое соглашение: нет, совсем
он не гонит смерть прочь, пусть только она придет в ту минуту, когда жизнь
приблизится к своему естественному завершению. В этом была привычная
ясность, исключавшая болезненный ужас при мысли о смерти.
  Чингизу не нравились застенчивые, молчаливые и вообще не понятные ему
люди. Вот почему он с первого дня невзлюбил человека со шрамом. Нередко в
присутствии Чингиза Старик включал полифон и заказывал себе негромкую
музыку. По-видимому, это было что-то настолько древнее и сложное, что
борттехник, как ^ ни старался, не мог уловить ни мелодии, ни ритма. Это
странное изменчивое переплетение звуков не доставляло ему ничего, кроме
чувства беспокойства и неудовлетворенности. Но больше всего его бесило то,
что рядом с этим пожилым человеком он вдруг начинал чувствовать себя
ничтожеством. Это было неприятное ощущение: Чингизу все время казалось,
что бритоголовый пристально, наблюдает за ним, критически оценивает
каждый его шаг. "Что ему от меня нужно?- спрашивал себя борттехник. -
Откуда он взялся? Почему молчит? Что таит в себе?"
Однажды Чингиз проснулся от громкого крика. Ему показалось, что поблизости
кто-то плачет. Борттехник зажег свет и увидел, что Старик, по-детски
всхлипывая, мечется на своей постели. Из горла его вырывался приглушенный
стон, губы кого-то звали. Чингиз поднялся, уже протянул было руку к
звонку, чтобы вызвать врача, когда бритоголовый открыл глаза и, увидев
склонившегося над ним Чингиза, затих. Чингиз так и не смог понять
выражения его лица.
  И в этот момент по всему кораблю прозвучал сигнал "Готовность номер один".
  Согласно расписанию Чингиз занял место перед контрольным пультом в
аппаратном отсеке. Из навигаторской рубки сообщили, что тревога объявлена
из-за внезапной потери связи с Землей. Чингиз взглянул на контрольный
пульт и остался доволен. Сейчас он чувствовал корабль как свое тело - все
механизмы работали отлично. Что касается связи, то она не входила в круг
его обязанностей.
  Имелся, правда, на лайнере один механизм, за который Чингиз побаивался.
Этим механизмом было его собственное операторское кресло. На корабле не
было возможности наладить амортизационное устройство сиденья, смягчающее
динамические перегрузки. Кроме того, тормоз вращения кресла работал
только тогда, когда сам этого хотел.
  Пролетело еще несколько минут. Все шло своим чередом. Никаких новых
сообщений из навигаторской рубки не поступало, весь экипаж по-прежнему
находился на своих местах. Борттехник был уверен, что не пройдет и
четверти часа, как связь будет восстановлена и командир лайнера отменит
тревогу. Экипаж должен был еще отдохнуть: через шесть часов начинался
ответственнейший участок полета - торможение корабля, вхождение в
атмосферу Земли, выход на астродром и, наконец, спуск в воронку
взлетно-посадочной шахты. Чингиз не боялся посадки, но, знакомый уже с
выходками своего кресла, он чувствовал, что все эти последовательные этапы
приземления могут снова превратиться для него в цепочку мелких
неприятностей.
  Глядя на мирно подмигивающие индикаторы контрольного пульта, Чингиз уже
начал было подремывать, когда неожиданный. сильный удар по корпусу лайнера
побудил амортизирующее кресло выстрелить своим седоком в потолок. И если
бы ни привязные ремни, пришлось бы Чингизу испытать головой прочность
внутренней обшивки корабля. Он никогда не забывал привязаться, зная, что с
этими прыгающими креслами шутки плохи.
  На пульте вспыхнули лампочки, сигнализирующие о включении УПК - системы
автоматического устранения повреждений корпуса. Борттехник сразу
определил, что герметичность корабля нарушена в районе навигаторской
рубки. Мелькнула страшная мысль: "Ведь там командир лайнера и пилот!
Что с ними?"
  Корабельный врач, штурман и еще три человека из команды подоспели к створу
навигаторской рубки раньше Чингиза. Автоматы уже заделали пробоину, однако
в первый момент, войдя в помещение, борттехник не увидел ничего, кроме
парящих в воздухе снежно-белых хлопьев, которые, слипаясь, опускались на
головы людей спутанными нитями. Сделав несколько шагов, он чуть не упал,
наткнувшись на обломки какого-то странного цилиндрического тела, края
которого пузырились густой пеной.
  В отсеке царил леденящий холод. Чингиз обернулся и застыл, потрясенный:
сквозь белую пелену, будто сквозь сон, он увидел, как люди выносили из
рубки пилота и командира.
  Чингизу показалось вдруг, что стены отсека задвигались, задышали,
вздыбившись мягкими переливающимися буграми. "Кажется, я схожу с ума", -
подумал он. Борттехник заметил уже, что остался один, но почти не
испытывал страха. Все случилось так неожиданно и так напоминало кошмарный
сон, что невольно возникало желание выкинуть какое-нибудь коленце, чтобы
обалдевшие духи сновидений быстрее переменили пластинку. Чингиз
тряхнул головой, сделал шаг к выходу и замер от неожиданности... Прямо
перед ним возникло знакомое лицо, обезображенное зловещим шрамом. Потом
показались широкие плечи, тяжелые руки, вся мощная фигура Старика,
стремительно рассекающая липкие нити. Теперь в его взгляде не осталось и
следа от былой каменной неподвижности. Казалось, что он весь пылал,
одержимый какой-то дьявольской решимостью. Чингиз удивился: "Что с ним?!
Ему-то что здесь надо?" Все накопившееся в нем за последние дни
раздражение, вызванное этим непохожим на других человеком, неожиданно
прорвалось вспышкой ослепляющей ярости. "Эй ты, стой! Назад!" - крикнул
Чингиз и бросился наперерез бритоголовому. Но Старик пронесся мимо, даже
не удостоив борттехника взглядом. Он был уже у командирского пульта.
Чингиз похолодел, когда увидел, что поворотом белой рукоятки бритоголовый
распахнул внутренние створы шлюзовой камеры, расположенной сразу же за
навигаторской рубкой. "Вот сейчас этот маньяк повернет красную рукоятку,
- подумал борттехник, - тогда раскроются наружные створы и пустота
мирового пространства прорвется в корабль". Сжав кулаки, Чингиз бросился к
пульту. Он был готов ко всему, к самой жестокой схватке, но меньше всего
ожидал, что бритоголовый вновь сумеет уклониться от встречи. Не
рассчитав силу броска в слабом гравитационном поле корабля, Чингиз полетел
к стене и уткнулся боком в какую-то липкую, упруго колышущуюся массу. В
ту же секунду мощный, студнеобразный обруч охватил его грудь. Широко
открытыми от ужаса глазами Чингиз видел, как в рубке, уже почти
очистившейся от парящих в воздухе хлопьев, зашевелились, зашарахались по
углам какие-то мясистые полупрозрачные тела, окруженные ворохом
стекловидных конечностей. Вскрикнув от омерзения, Чингиз вцепился пальцами
в обруч, сдавивший грудь, и сделал отчаянную попытку освободиться. Но в
следующую секунду тонкая полупрозрачная лента захлестнула горло, и
руки Чингиза безжизненно повисли. Свет в глазах потух. Борттехник словно
рухнул в черный провал. И вдруг почти тут же что-то забрезжило в сознании.
Какая-то медово-янтарная желчь разлилась вокруг и внутри. В поле зрения
появились исходящие пеной останки цилиндрического тела. Откуда-то, как с
горы, сшибаясь и накатываясь друг на друга, лавиной посыпались мыслишки:
"Как спокойно было там, внутри кокона! Можно было дремать, Только не
повернешься - уж очень тесно! Слишком нас много набилось. Теперь надо
проснуться скорее. Кажется, мы пробились. Ух, какое шикарное гнездище!
Только надо поскорее выпустить наружу этот противный газ. Он сообщает
вялость нашим движениям, не дает развернуться. К тому же здесь слишком
жарко, клонит ко сну. А этот шершавый с четырьмя чувствилищами, который
так дерзко наскочил на меня, до чего ж он вертляв и противен! Не слишком
ли сильно я сдавил его? Кажется, он уже готов. Неужели я упустил случай
насладиться его агонией? Падаль паршивая! Кто их знает, возможно, тоже
считают себя разумными существами. Впрочем, разве они могут быть
разумными? Эти твари слишком сложно устроены, слишком много им надо для
жизни. Они копошатся на поверхности своих запеленутых отвратительными
газами планеток и, наверно, воображают себя властителями природы.
Ничтожные шершавые твари! Они научились выбрасывать в открытое
пространство эти коробки, само провидение предназначило их снабжать нас
новыми гнездами и обильной пищей. Около населенных ими планет есть чем
поживиться. В этом уютном уголке мира всегда вкусно пахнет. Мы добываем
пищу в открытом пространстве. Мы купаемся в лучах нашего прекрасного
светила. Оно придает ясность нашим поступкам. Оно беспощадно и мудро, как
сама жизнь. Нас много. В поясе астероидов уже почти не осталось места для
гнезд. Мы слишком быстро плодимся. Эти паршивые планеты с газовой
оболочкой не пригодны для жизни. Но нет ничего совершеннее наших
чувствилищ, созданных для того, чтобы сделать нас властителями вселенной.
Эти шершавые, не находя себе места, болтаются с планеты на планету. Мы
пожираем их самих, используем их гнезда, чтобы плодиться. У них все
слишком сложно. Властвовать может лишь тот, кто прост. Мы - властелины,
потому что наши стремления просты.
  Здесь нас целая семейка из одного кокона. Мы все сразу попали внутрь. И
дед мой тут - давно пора его прикончить! И отец небось по-прежнему думает,
что он тут сильнее всех. Не успели вылупиться, а уже хотят жрать, хотят
иметь свои гнезда! Ничего, этого гнездышка на всех хватит. Нет, не на
всех! Я еще буду плодиться. Мне надо много места - тут без драки не
обойтись. Ну ладно, а пока надо действовать вместе. Покончим с
шершавыми, тогда посмотрим.
  Вот посредине стоит совсем живехонький, еще не. тронутый большой и
аппетитный шершавый. Его мы прикончим в первую очередь. Когда наступает
ответственный момент, решает кто-то один - самый сильный. Я б его с
удовольствием сожрал, но он сильнее. Сейчас мы все ему подчиняемся.
Инстинкт сильного - самый верный инстинкт, он не ошибается. А если и
ошибается, все равно не страшно: ведь он самый сильный. Вот сейчас мы все
двинемся за нашим сильнейшим. Вот он уже тронулся куда-то. У него в
чувствилищах большой шершавый, тот самый, кого мы прикончим первым. Они
сцепились. Но видно, это хороший шершавый, сильный. Мы пойдем, за ним
вместе с нашим сильнейшим. Сильнейшему он нравится. Раз так надо, мы
идем. Он приказывает мне бросить эту падаль, этого тощего шершавого, что
затих уже в моих чувствилищах. Я б сожрал и самого сильнейшего, но
вынужден подчиниться. Итак, мы двинулись. А этот пусть остается здесь.
Жаль бросать добычу, ну да ладно, я еще, может быть, вернусь..."
Чингиз открыл глаза и, сделав над собою усилие, встал. Голова
раскалывалась от страшной боли. Ноги подкашивались. Прислонясь к стене,
борттехник огляделся. В рубке он был один. На полу по-прежнему валялся
разорванный цилиндр. Пена на его краях уже начала опадать. Мелькнула
мысль: "Это и есть тот самый кокон!" - и разом вспыхнул в памяти весь
кошмар только что пронесшегося над ним урагана чудовищных мыслей, образов
и вожделений. Чингиз затаил дыхание. Ему казалось - вот-вот он вновь
сорвется в эту смрадную пучину, и тогда конец всему.
  На стене темнело расплывчатое пятно заплаты, поставленной системой УПК, в
том месте, где кокон прошил корпус лайнера. Пошатываясь, борттехник вышел
из рубки, но, сделав несколько шагов, застыл на месте: прямо перед ним,
за прозрачным внутренним створом шлюзовой камеры, копошились,
сцепившись конечностями, знакомые студенистые существа. "Черт возьми,
совсем как в аквариуме!- подумал Чингиз. -Что им здесь надо и как их сюда
занесло?" Мелькнула догадка: "Неужели снова бритоголовый? Ну конечно,
ведь это он раскрыл внутренние створы камеры! Стало быть, уже тогда он
знал, что делает. Действовать так уверенно мог только тот, кому было
заранее все известно, кто сам причастен к беде, свалившейся на экипаж
корабля. Видимо, он имеет над слизняками какую-то власть. По крайней мере,
все говорит об этом. Но если это дело рук бритоголового, зачем ему
понадобилось запирать их в шлюзовой камере? Впрочем, он ведь не раскрыл
наружные створы, не выбросил многоногих в открытое пространство? Выходит,
они ему нужны. Но зачем? Не для того ли, чтобы держать в страхе команду?
Так... Теперь все ясно: с помощью слизняков Старик рассчитывает завладеть
кораблем!"
  Борттехник больше не сомневался в намерениях человека со шрамом. Сейчас
его мучила одна только мысль: как это он, раньше всех на корабле сумевший
разглядеть в бритоголовом врага, не смог заранее отвести беду. Чингиз
напряженно искал выхода: "Если внутренние створы закрыты, значит Старик
возвращался в рубку. Тогда он не мог меня не заметить. Скорее всего, он
решил, что я уже мертв. Сбросил меня со счетов. Какая неосторожность!"
Чингиз почувствовал что-то похожее на торжество. "Неужели он думает, я без
боя позволю ему осуществить свои гнусные замыслы? Впрочем, он мог закрыть
створы камеры из аппаратного отсека. Видимо, этот тип знает корабль как
свои пять пальцев. Тем он опаснее! Интересно, где его носит теперь? Ладно,
это потом. Сейчас нельзя терять ни секунды. Прежде всего как можно
скорее избавиться от многоногих!"
  Перешагнув останки уже обсохшего кокона Чингиз вернулся в рубку и,
добравшись до пульта, повернул красную рукоятку, открывающую наружные
створы шлюзовой камеры. Затем, пошарив глазами, он дотянулся до маленькой
панели на стене и, щелкнув тумблером, включил телеэкран наружного обзора
корпуса.
  Чингиз отвернулся только на миг, и в ту же секунду на красную рукоятку
легла чья-то рука и быстрым движением вернула ее в положение "створ
закрыт". У командирского пульта стоял человек со шрамом и поверх головы
Чингиза пристально вглядывался в экран только что включенного борттехником
обзорного устройства.
  Чингиз весь сжался. Промелькнули мысли: "Вот оно, ненавистное лицо врага!
Так, значит, он снова закрыл наружные створы. Поздно, Старик! Эти твари
наверняка уже подохли!"
  Чингиз почти торжествовал. Однако бритоголовый, продолжая вглядываться
в телеэкран, даже не посмотрел в его сторону. "Ах, вот ты как! - подумал
Чингиз.- Тебе угодно делать вид, что я для тебя ничто, мелкая букашка,
которую можно не брать в расчет! Здорово же ты ошибаешься!"
Чингиз не мог больше терпеть. Задыхаясь от ярости, не видя уже ничего
вокруг, кроме этого ненавистного ему лица, он решительно оттолкнулся от
палубы и бросился с кулаками вперед. Удар пришелся в грудь, но
бритоголовый даже не пошатнулся. Он только поймал руки Чингиза и крепко
сжал их в своих,
  - Что с вами, борттехник? - спросил он спокойно.
  - Это ты, это все ты, гад! - задыхаясь, кричал Чингиз. - Что тебе здесь
надо, предатель? Я знаю, все это - дело твоих рук! Слышишь?!
  Слегка оттолкнув от себя Чингиза, Старик отпустил его руки и, кивнув в
сторону телеэкрана,, тихо сказал:
  - Ошибаешься, мальчик. Посмотри лучше, что ты сам натворил.
  Специальные телекамеры, расположенные на поверхности и внутри. корабля,
давали на командирский экран объединенное изображение всей
трехсотметровой махины лайнера. Вначале Чингизу показалось, что он видит
перед собой пляшущие языки пламени. Однако, приглядевшись внимательнее, он
понял вдруг, что этот колышущийся хоровод алых теней не что иное как
сборище уже знакомых ему м