А

  1.

  КТО-ТО любил всех, чьи сны походили на жизнь. Он звал себя
"Мотыльком" и видел, что спавшие неизменно тянулись к истокам - к
прозрачной стене, за которой таилась великая "Краеугольная тайна"...
"Ничто не берется из ничего". Измочаленные угарными снами, они
ударялись об Это, как бабочки о стекло, за которым благоухает роскошный
исполненный радости мир, и откуда невесть для чего занесло их сюда - в
этот сумрачный Угол. Но час пробуждения был уже близок.
  Серый, пушистый, с чуть рыжеватым отливом, комочек на каждом шагу ждал
подсказки природы: его слишком рано взяли у матери. Слизывая
безвкусную жидкость с теплого пальца, он плакал по материнским соскам. Ему
выпала редкая участь - на время очнуться от вечного сна без видений,
чтобы вкусить "иной сон". Ниспосланный во искупление зла, он был шокирован
пошлостью сонного мира. В новом доме, куда его принесли, полы закрывала
ворсистая ткань. Касания рук вызывали у малыша содрогание:
казалось дом населяет множество чудищ, нацелившихся его проглотить.
Одуревший от прикосновений котенок искал укромное место, чтобы впасть в
полудрему-полупрострацию.
  Люди взяли его на большую кровать, которую называли "коровою". Занимая
две трети крошечной спальни, она была мысленно поделена пополам.
На условной границе легло одеяло, на которое был помещен Леопольд, -
так сразу же окрестили котенка.
  Когда погас свет, одно из чудовищ стало жутко рычать, а лапа другого -
крадучись начала подбираться к котенку. "Теперь непременно съедят!" -
решил он и вцепился с отчаяния коготками и зубками в человеческий
палец... А минут через двадцать утомленный борьбою котенок свернулся
калачиком и, прильнув к "побежденной" руке, в первый раз, усыпляя
себя, замурлыкал.
  Еще не проснувшись, малыш ощутил, что какая-то сила давит его изнутри.
Не понимая, что происходит, он силился закричать, но не смог даже
пискнуть: новый враг лез из глотки, обжигая и выворачивая внутренности.
Люди проснулись, и байковое одеяльце вместе с котенком поплыло по
воздуху через темные комнаты в помещение, где пол вместо ворса был устлан
прохладными плитами. Лежа на гладком полу, малыш продолжал содрогаться
от болезненных спазм. А вокруг стоял "лес" голых лап, засунутых в
шлепанцы. Наверху перекатывались голоса. Продолжая выкашливать из себя
невыкашливаемое, чуя пугливым сердечком, что решают его судьбу, котенок
пробрался из яркого света в закуток между ванной и стиральной машиной и
еще долго дрожал там от слабости и пережитого ужаса. А люди,
потоптавшись немного, ушли, "унеся с собой" свет.
  В комнате с ванной, стиральной машиной и унитазом пахло так же, как в
доме, где малыш появился на свет... Только рядом не было мамы. Из крана
привычно падали капли, словно семенил кто-то лапками. И котенок заплакал,
вспомнив мягкие ушки и полные неги глаза своей мамы, а потом,
успокоившись, - свернулся калачиком и задремал.
  Когда он проснулся, все еще спали. Было тихо, не считая далекого храпа и
детского бормотания. Чувствуя внутри жжение, малыш вылез в прихожую,
обнюхал обувь в голошнице, приплелся на кухню, но тут, вероятно от
запахов, жечь стало больше. Тогда он направился в комнату и, присев на
ковровый ворс, подоткнул себя снизу хвостиком. Голова шла от слабости
кругом. А внутренний голос настойчиво требовал облизаться после всего,
что случилось. Работая крошечным язычком, котик вспомнил горячий
приятно-шершавый язык кошки-мамы, которым еще так недавно она его мыла.
От боли, тоски и потерянности он горько заплакал и начал звать маму, без
которой не мыслил себе продолжения жизни. А минуту спустя, возле крошки
снова вырос "лес" голых ног. Но теперь, подняв голову, он констатировал,
что чудовищ - всего лишь три штуки: хозяин - медлительный губошлеп,
напоминавший пузырь, - того и гляди наплывет и раздавит, хозяйка -
небольшая, звонкоголосая, быстрая, несущая заряд нежности и усталости,
их угловатая дочка - пугающая готовностью к взрыву. Никакой иной
живности, не считая усатого таракана, сбежавшего в щель под окном, в
доме он не заметил. Малыш рыдал в окружении шлепанцев. Когда
поставили молочко, он только на миг замолчал, чтобы ткнуться
носиком в блюдечко, облизнуться и вновь зарыдать. Среди малышей,
которых забрали у кошки, он был самым тщедушным. Вспоминая
подушечки маминых лап и вздымающиеся в материнской тревоге бока,
котенок был безутешен: затерявшийся во Вселенной родительский дом
казался единственным местом, приспособленным к жизни. Девочка
наклонилась над ним. "Оставь котенка в покое! - сказала хозяйка. -
Видишь, он нас боится." Осторожно двумя ладонями она оторвала малышку
от пола и приказала: "Идите все спать! Еще рано". Неожиданно из ее
губ зажурчал ручеек таких ласковых звуков, что детенышу сделалось
приторно, и он сладко зевнул. Вернувшись в постель, она положила теплый
комочек под одеяло. Хозяин улегся напротив и, накрыв себя с головой,
молча глядел из "норы". Согревшись, малыш успокоился, а хозяйка прильнула
к нему, нежно чмокнула в розовый носик, и зверек замурлыкал, как будто
внутри у него заработал моторчик.
  Спустя три часа, котенок вылакал из розеточки столько коровьего молока,
сколько влезло в живот. К вечеру он обнюхал почти всю квартиру, в
темных теплых местах подремал, мимоходом выел желток из вареного всмятку
яичка. А на ночь хозяева снова взяли его на "корову".

  2.
  Малыш проснулся чуть свет, побродил по кровати. Хозяйка включила лампу
как раз в тот момент, когда он неловко спрыгнул на коврик и, наскоро
облизавшись, куда-то потопал.
  - Погулять захотел? Погуляй, мой хороший! - разрешила добрая женщина,
даже не подозревая, что с этой минуты обитатели дома вступают в полосу
неприятностей, связанных с новым жильцом. Теперь изнутри малыша
распирала ужасная сила: он должен был "сделать кошачьи дела", но мешало
Табу. А совета спросить было некого. Запрещалось прудить, там, где
спишь. Ковер был "живою спиной". В ванной комнате "семенила родная
капель" - он не мог оскорбить ее непристойными запахами. Терпеть
больше не было сил, и котенок "пристроился" там, где стояла сырая
хозяйская обувь. Облегчившись, - вернулся к "корове", но запрыгнуть
не смог и разлегся на шлепанцах. Он не слышал, как встали хозяева.
Учуяв подозрительный запах в прихожей, они разбудили малышку,
ткнули носиком в мокрое место и посадили возле стиральной машины на
газетный листок, прикрывающий синюю плошку. При этом они так шумели, что
котенок, зажмурившись, ждал, что его вот-вот слопают.
  Но его не тронули ни на этот раз, ни потом, и малышка решил, что теперь
так будет всегда: как только он напрудит, его ткнут носом и посадят на
синюю плошку - не очень приятно, все же терпимо. Но скоро жизнь сделалась
просто невыносимой: хозяева взяли за моду шлепать котенка. От криков их
побои казались больнее, поэтому, "сделав дела", малыш забивался в
какой-нибудь угол. Однако его все равно находили и, выуживая из укрытия,
приговаривали: "Леопольд, подлый трус, выходи'" В доме было много
укромных местечек. Его выманивали извивающимся пояском, а потом им
же и наказывали, приговаривая: "Вот тебе, Леопольд! Что б не пакостил!".
  Теперь, когда его брали на руки, он мелко дрожал. Вечером, как и раньше,
малыша приносили в постель и укладывали на одеяльце, но стоило выключить
свет, он крался в ноги: чтобы спать, ему надо было прислониться к
чему-то живому и теплому. А утром все повторялось: крики, выманивание,
наказание и синяя плошка с газетным листочком. Он уже чувствовал, эти
чудовища с ним на пределе, но не мог взять в толк, чего от него
добиваются. Одна бывалая женщина объяснила хозяйке, что у кошечек, как
у людей есть дебилы: "Их учи не учи, бей не бей - все без разницы"
Советовала обработать места, где котенок прудил... И скоро квартира
наполнилась запахом уксуса. А потом обнаружили настоящий тайник. Он
надеялся, что его сокровенное место, в углу за огромным диваном,
никогда не найдут. В самом деле, хозяева удивлялись, как, получая уже
и вареное мясо и рыбу, он по прежнему только "прудит". Если девочка
жаловалась, что пахнет "кошатиной", мать говорила: "Сама просила котенка
- вот теперь нюхай!" Но когда отодвинули мебель, то ахнули: столько здесь
было какашек. Плинтус и пол выскребали ножами. А Леопольд был отхлестан за
милую душу.
  - Теперь уже точно сожрут! - думал он, сидя в плошке на сложенном вдвое
листке. Решил никуда не ходить, а сидеть и выслушивать жалобы труб,
проходящих сквозь ванную комнату. Он дремал целый день, пока не услышал
хозяйскую дочку: "Лепка, ты здесь? Безобразник такой, попробуй мне
только напакостить!" И содрогнулся, когда она вдруг закричала: "Мамуля,
скорее! Иди, погляди!" Должно быть с отчаяния Леопольд изменил своему
табу, напрудив там, где дремал, но не в плошку, как хотели хозяева, а
позади нее. Оставаясь на сухом листе, он даже не понял, как это вышло.
  Котенка взяли на кухню, где его ждало яичко и молоко. Под плошкою
вытерли, но не особенно тщательно, чтобы оставшийся запах напоминал.
То, что в этот раз не побили, казалось случайностью: то ли забыли, то ли
делают вид, что забыли побить. Выбрав желток и с отчаяния вылакав
блюдце белого пойла, Леопольд возвратился в ванную комнату и заснул возле
теплой трубы.
  Проснулся он в панике: очень уж не хотелось быть снова битому.
Принюхиваясь, заметался по гладкому полу. На этот раз запах привел к
синей плошке, накрытой бумагой, где часто сидел в наказание ... И он
опростался, едва взгромоздившись на место с полным брюшком, а затем,
подчиняясь "инстинкту захоронения", начал топтать и терзать коготками
бумагу. На шум прибежала хозяйка, и, вместо того, чтобы бить и
браниться, вдруг принялась осыпать его ласками, называя: "Лепушкой",
"Лапушкой", "умницей", потом вымыла плошку и накрыла свежим листком.
  - Опять притворяются, - недоверчиво думал котенок. На кухне в
розеточке он обнаружил вареную рыбу, и, хотя еще не был голодным, на
всякий случай умял - "кто знает, что ждет впереди" - и вернулся к
поющей трубе.
  В этот день еще раза два мыли плошку. Оставшись небитым, котенок
повеселел, не догадываясь, что ему уготовано вечером.
  Хозяин, вернувшись из института, выслушал новость, спрятал еще не
проснувшегося малыша под пальто и вышел из дома. Котенок учуял мороз -
задрожал, запищал и, цепляясь когтями, обезумев от снежного блеска и
ледяного дыхания улицы, стал карабкаться на человека, словно на дерево.
  - Им надоело возиться со мной! - решил он. -Я пропал!

  3.
  - Знаешь, мама, - сказала однажды Ирина Кошко - сегодня какой-то нахал в
электричке решил ко мне приставать: "Можно, девушка, мне вас спросить?"
Отвечаю: "Валяй".
  - У вас есть телефон?
  - Ну допустим.
  - Дайте его записать.
  - Для чего?
  - Позвонил бы. . .
  - А, может, сразу зайдешь?
  - Я б зашел. . .
  - Так в чем дело? Просись ночевать.
  - А что, можно? - таращится. Я ему басом: "Сопли утри, да катись, пока
ухи целы" - Отвалил!
  - Глупая ты, Ирина, - вздохнула мать. - Вечно из себя корчишь.
  - А чего с ними чикаться - с мужиками-то? Кончилось их времячко!
  - Кто тебе это сказал?
  - Ты сама так думаешь!
  - С чего ты взяла?
  - Не слепая - вижу!
  - Ничего ты не видишь...
  - Вижу! Не хуже других!
  - А ну тебя! Хватит! - отмахнулась Ольга Сергеевна.
  Ей было не до дискуссий. Как всегда в конце дня ныло сердце. Из зеркала
на нее смотрела невысокая женщина, лет пятидесяти с притушенным
усталостью взглядом и злыми морщинками над верхней губой. Разувшись,
повесив пальто, она проходила мимо дочери в спальню и, скинув одежду,
плюхалась на "корову", уставившись в потолок. Перед глазами еще
мелькали осточертевшие за день строительные площадки, раскрашенные
казарменной краской стены залов и закутков, где между столами и
досками суетились бледнолицые люди, с которыми она разбиралась в
бесчисленных ляпах, допущенных в судороге, выдаваемой за деловитость -
люди с которыми она пробовала договориться, от которых домогалась ясности
и которые, в свою очередь, требовали от нее каких-то гарантий,
согласований и подписей. Ольгу Сергеевну мутил один вид "проектных
контор", называемых "институтами", по которым она таскалась с "возом"
бумаг. Внутренности мастерских - этих "храмов архитектуры" - напоминали
грязные стойла. Чтобы творчество зодчих не отрывалось от "почвы", их
заставляли творить в удручающей тесноте и грязи, среди облупившихся
стен и осыпавшейся штукатурки...
  Будучи инженером Управления капитального строительства, Ольга Сергеевна
посредничала между строительными, проектными и эксплуатирующими
организациями, участвовала в переговорах, похожих на кухонные свары. Все
были заняты выше головы... Главным делом было найти виноватого. Когда
страсти грозили сорвать совещание, Ольга Сергеевна пыталась разрядить
обстановку: "У вас - кролики, - говорила она, улыбаясь, - у меня -
капуста. Давайте ладить!" И, как не странно, это ей иногда удавалось.


  4.
  Вечером Ирина встречала отца словами: "Папа, тебя котяшка
заждался". Когда Игорь Борисович ставил портфель, котенок сигал на
галошницу, а оттуда - на воротник хозяина, который месяц назад
примирил его с улицей тем, что не стал суетиться, хватать и запихивать
малыша под пальто. Леопольд успокоился сам, а потом научился не только
лежать, вцепившись в искусственный мех, но и, стоя, джигитовать, задрав
свечой хвост, успевший из серой морковки превратиться в роскошное
опахало, переходить с одного плеча на другое, поочередно касаясь лица
человека хвостом и усами. Если шел снег или было морозно, он
прижимался к кроличьей шапке хозяина. Постепенно "котяшка" запоминал
свой подъезд, дом, двор, квартал, а Игорь Борисович с каждым разом
уходил с ним все дальше. Страшнее всего была улица, по которой со
звоном и грохотом бегали многоглазые чудища. Когда они приближались,
сверкая очами, сначала он, прячась за шапку, дрожал, но вскоре привык и к
машинам, и к людям, и к длинноухому кобельку, выводившему погулять
пожилую хозяйку. Песик облаивал громыхавшие как посуда на кухне
трамваи, а затем поворачивался к старушке и будто спрашивал: "Видишь,
какой я герой! "
Иногда им попадалась странная женщина. При виде котенка она
причетала: "Ах, славно устроился мальчик! Лежишь себе, как воротник, и
тепло и не страшно!" Игорь Борисович не любил разговоров со встречными и
торопился уйти.
  Уютно светились огни, под ногами покрякивал снег, бежали машины, шли
люди, а Кошко, обо всем забывая, говорил, говорил, убежденный, что так
Леопольду спокойнее. Развалившись на воротнике, свесив лапки на грудь и
на спину хозяина или же стоя у него на закорках, малыш норовил
заглянуть человеку в глаза.
  - Не бойся, мой маленький, - говорил человек. - Пока я с тобой, никто
тебя не посмеет обидеть.
  - Вижу, ты добрый, - соглашался беззвучно малыш. - Я привык к тебе. Мне
с тобой славно.
  - Есть много вещей, знакомство с которыми тебе еще предстоит... -
обращался Игорь Борисович к Леопольду, как если бы говорил с молодым
человеком, "обдумывающим свой жизненный путь", - но еще большего, к
счастью, ты никогда не узнаешь. Например, тебе в голову не придет, что
есть такая фиговина, как "Гармоничная личность", на которую сам я однажды
попался, как пескарь на крючок.
  И действительно, в эту "фиговину" была вбухана лучшая часть научной
потенции Игоря Борисовича. Начиналось, правда, неплохо: тема дала
материал для дипломной работы, двух-трех статеек и даже брошюрки.
Молодость жаждала простоты, и он научился выуживать упрощенные
формулы из заумных сентенций. Это напоминало поварское искусство:
общеизвестное мнение о гармонии, как о "стройности и соразмерности"
замешивалось на мыслях Платона о гармонической личности как "совокупности
качеств человека-гражданина, проявляющихся в его физическом облике,
поступках, речах и произведениях", сдабривалось суждениями Леонардо да
Винчи о "гармоничности - в идеальной организации тела и во
взаимопроникновении внешнего и внутреннего", разбавлялось идеями
англичанина Шефтсбери - "Что прекрасно, то гармонично и пропорционально.
Что гармонично и пропорционально, - то истинно", а также достойного
Иммануила Канта: "Гармония - согласованность между рассудком и чувствами
"во внутреннем нравственном законе"". К этому добавлялись "пряности"
основателя Йоги - Патанджали о "гармонии в самопознании через
сосредоточение" и "сладости" почти безымянных современных Учителей,
настаивающих, что "гармония - это сочетание личного и общественного,
развитая творческая активность, чувство социальной и моральной
ответственности, формирующие Цельную личность". В ту пору Кошко
добросовестно верил, что нет ничего на свете достойнее
"гармонической личности". Но то ли не хватило "поварского" таланта, то ли
исходный "продукт" оказался не первого сорта, - блюдо вышло с
горчинкой. Было не ясно, как его следует употреблять... и следует ли
вообще. "Гармоничная личность", как нечто само собой разумеющееся,
требовала, к примеру, отменных задатков, что наводило на мысль о
наследственной элитарности, а это не отвечало ни убеждениям, ни далекой
от идеалов гармонии внешности Игоря Борисовича. Он долго маялся
выискивая обходные пути. В конце концов, помогли товарищи "сверху",
решительно указав на "преждевременность темы", порожденной
злокозненными умами, чуждыми "почвенному ладу масс".
  Избавившись от затянувшегося наваждения, Кошко убедился, что
большинство однокашников давно обогнало его на "лестнице званий и
должностей". Может быть, он и сломался бы..., но в тот год как раз
появилось создание с мандариновыми дольками губ и уморительной
дырочкой между ними в середке, а, появившись, стало расти, заполняя
жизнь утомленных родителей смыслом. Когда Ирина впервые надела
сережки, мать сказала: "Они тебе не к лицу. Для чего ты их носишь?"
Ответ был коротким, но убедительным: "Чтобы уши болели".

  5.
  Вернувшись с прогулки, малыш торопился в спальню, запрыгивал на
"корову", бочком, приближался к Ольге Сергеевне и, немного смущенно,
тыкался ей в лицо, убежденный, что весь этот теплый мирок в значительной
степени был ее миром и что остальных обитателей дома, как когда-то
его, она принесла сюда в свое время в хозяйственной сумке. Ольга
Сергеевна целовала котенка, уложив, нежно гладила, наслаждаясь его доброй
"песенкой". А котенок то расслаблялся и жмурился, то вздрагивал и
напряженно пялил глаза на хозяйку. Она тоже с ним разговаривала, и
с ним, и одновременно с собой, не в слух, как свойственно слабым натурам,
-беззвучно. Взгляд ее то отчуждался, удаляясь в неведомое, то упирался
в глаза собеседнику, точно желая проникнуть в его сокровенное.
  Леопольду было неловко: казалось, его принимают за кого-то другого,
но котенок боялся пошевелиться, не желая разрушить иллюзию. Ольга
Сергеевна "приползала" с работы еле живая с ноющей болью в груди. В ушах
- продолжал звучать голос начальника, в глотке которого словно
соударялись стеклянные шарики, вызывая у окружающих нервные
судороги. "Есть натуры, для которых такая работа - как раз то, что
надо... - рассуждала Кошко, - но только не для меня. "
"Отогревшись" возле котенка, она надевала халат: начиналась "вторая
работа".

  6.
  Однажды Игорь Борисович с малышом на плече, оказавшись поблизости от жилой
двадцатичетырехэтажки, услышал немыслимый вой прерываемый истерическим
лаем. А котенку вдруг показалось, что над ним прозвучал голос рока. Он
вскочил, зашипел и прогнулся в спине одногорбым "верблюдом".
Остромордая вислоухая псина с налитыми кровью глазами явилась из мрака.
Лай ее был как будто смертелен уже сам по себе. Следом за бешеной тварью
змейкою вился по снегу упущенный повод.
  - Птусик, назад! Ко мне! - доносился из темноты грудной женский голос.
Игорь Борисович сунул котенка за пазуху и почувствовал боль: коготки
перепуганного существа достали до самого тела. Издавая истошные звуки,
"псина" подпрыгивала, становилась на задние лапы, норовила передними
упереться в живот и достать малыша. Пахло из пасти как из помойки.
Игорь Борисович едва успевал уворачивать