лготки. Стараясь не выйти
из состояния "озарения", он выбрался из табачного облака. Почти все уже
было сделано. Оставалось лишь "довести до ума". Пристроившись у окошка в
курительной комнате, где "журчали" за стенкою писсуары, "командированный"
все, что надо было, развил, уточнил и "довел". Кто-то сзади, ворчливо
сказал: "Ох уж эти мне формулы! От души навыкладывал? Смотрю, делать тебе,
Пляноватый, нечего."
Обернувшись, Владимир Владимирович узнал старика Григорьева, двадцать лет
добивавшегося, чтобы признали его открытие и заслужившего в связи с этим
прозвище "долболоб". Когда, наконец, признали (от старости оппоненты его
либо вымерли, либо ушли на покой), миновав кандидатскую, - он получил
степень доктора и, потеряв интерес к науке, превратился в администратора.
  - "Математический аппарат" еще работает? - двусмысленно ухмыльнувшись,
спросил Григорьев.
  - А ваш? - подыграл Пляноватый.
  - Увы... И давно... - состроил гримасу старик и, поддернув штаны, гордо
вынес матерую голову из прокуренной комнаты.
  И тут влетел Федькин, хлюст в серой тройке - униформе
референтов-помощников.
  - Ты где пропадал? Я звоню! По всему институту ищу! Я же предупреждал:
кровь из носа, сегодня же реферат должен быть у меня!
  - Ты из мертвого вытянешь... - вздохнул Пляноватый, доставая из папки
листы. - Вот, смотри.
  - Дай сюда! - вырвал Федькин. - Гора с плеч! Бывай! Тороплюсь!
  Вместе с Федькиным и страничками реферата, казалось, исчезли последние
силы.
  "Скорее всего, я напрасно старался, и эта "Туннельность" - еще
преждевременнcть... Или уже опоздала".




  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  Анна Петровна худела, слабела день ото дня, а когда обратилась к врачу,
оказалось, что время упущено, что его уже почти не осталось. Навещая
больную, Марина Васильевна не могла побороть ощущение, что само пребывание
в онкологической клинике должно действовать, как приговор. Но Анна
Петровна и здесь суетилась, точно надеялась выкарабкаться, и волновалась,
как там Иван без нее.
  С каждым разом Марина Васильевна видела новые признаки близкой развязки.
Все чаще Анна Петровна глядела подстреленной птицей, каменея от боли,
потрясенная несправедливостью происходящего с ней, как бы спрашивая одними
глазами: "За что? Кому я сделала плохо?" А дождавшись фонтанчика из
"милосердной иглы", - уходила в "свой домик", тихо стонала, и облизывая
пересохшие губы, шептала что-то невнятное. Когда Марине Васильевне
разрешили дежурить возле больной, она многого насмотрелась. Поразил ее
молодой человек, тянувшийся ртом к вентилятору. Он, казалось, хотел
запихнуть в никудышные легкие еле видимый венчик стремительных лопастей и
так шарил глазами, как будто и ими ловил ускользающий воздух. Женщина
видела синих отекших людей и совсем молодые свежие лица с налетом
больничной тоски: эти люди, должно быть, уже ко всему притерпелись и,
собираясь на лестнице или в больничном саду, с такою же страстью обсуждали
болезни, с какою здоровые говорят про футбол и хоккей. Каждый старался
зачем-то представить свое положение в самом трагическом свете, хотя про
себя был уверен, что он-то уж как-нибудь выкарабкается, а вот его
собеседник, бедняга, - уже не жилец.
  Анна Петровна растаяла тихо, как и жила; однажды, придя на "дежурство",
Марина Васильевна ее уже не застала. Все эти недели Иван, утешаясь вином,
кое-что продавал, и, когда пришло время покойницу обряжать, в доме ее не
нашлось ничего подходящего. Ушив на глазок, Марина Васильевна приспособила
свое лучшее платье. На кладбище не обронила слезинки, но словно что-то
живое, обуглившись, встало в груди ее твердым болезненным комом. Теперь
она, точно прощаясь, бродила старинными улицами, проходными дворами. Даже
безвкусица, разносортица зданий, кварталы - "темные дыры", стали ей ближе,
милее, как будто морщины родного лица, которого завтра не будет. Смерть
Анны Петровны приоткрыла Марине Васильевне судьбы людей, которым
"посчастливится" выжить - то есть погибнуть не сразу, а уходить день за
днем, платя за отсрочку безумное "пени" растянутой пытки и смертной тоски.
  Искала в памяти "параллели", напоминавшие теперешнее ее положение. Жаждала
заглянуть в глаза человека, попавшего в сходные обстоятельства. "Если
нечто похожее уже было, - рассудила она, - то проныры-художники ни за что
бы подобного случая не упустили."
Непривычно замедленное движение, мелькание красочных пятен и
разнокалиберных рам до того утомили Марину Васильевну, что даже "убойный"
шедевр галереи - "Иван Грозный убивает сына" - не тронул ее. Нижний этаж
она просмотрела мельком и навстречу потоку людей возвратилась наверх - в
полузал, где с первого раза углядела громадную во всю стену картину,
больше других подходившую к теме. На полотне художника Иванова "Явление
Христа народу" духовно глухая толпа противопоставлялась загадочной фигуре
Иисуса. Нежно-розовая нагота подчеркивала животную простоту мужской
сущности. Персонажи, еще не узревшие Бога, выглядели на картине слепцами
- Узрите! Он уже здесь! - торжественно приглашал Иоанн Креститель, и на
глазах у людей выступали слезы прозрения. Фигура Христа вдалеке, казалось,
- окутана тайной. Облик его был неясен, глаза и губы только угадывались,
что давало свободу воображению. Но Марину Васильевну не волновали
"находки". Она хотела увидеть не символ, а человека-Иисуса в минуту, когда
он явился к народу. Сама атмосфера Великого Чуда воздействовала
заразительно..., а вот условность главного образа вызывала досаду.
  В общей сложности женщина провела у картины два с половиной часа, а потом
спустилась в фойе и купила брошюру о русских художниках. Статья,
посвященная Иванову, показалась ей бестолковой, ибо молчанием обходила
именно то, что больше всего волновало. Много слов было сказано о каком-то
"художественном мировоззрении", а главная роль отводилось совсем не
Иисусу, а нагому рабу, постигшему вдруг, что все люди "в боге" равны:
этот образ, по мнению автора, "нес на себе груз социальной значимости". В
таком упрощенном подходе было что-то обидное, точно искусствовед нисходил
в своем опусе до примитивной толпы, которую живописец, наверное, даже не
стал бы "писать". И Марине Васильевне вдруг пришло в голову посетить
настоящее богослужение, чтобы "увидеть" Христа в его "доме". В храм
пришла, как в музей, с расчетом взглянуть и уйти... Но застряла надолго,
плывя в косячке чисто вымытых кротких старушек под наблюдением
выпуклолобых апостолов, строго глядевших с иконостаса-президиума. Под
сводами в ладанном дыму звенело и рокотало многоголосое пение. У края
амвона, давая оперным жестом приложиться к кресту, в сверкающей длинной
одежде возвышался сам батюшка - нежный упитанный ангел с бутафорской
бородкою. Возле ног его, осеняясь размашистыми крестами, ползали старые
грешницы. Марина Васильевна была околдована этим веками до совершенства
отточенным действом так, что самой захотелось брякнуться в ноги юному
батюшке и целовать его крест. Великим усилием воли одолев наваждение, -
кинулась прочь, а потом, вспоминая благообразную рожицу попика, поражалась
себе, как могла так поддаться, что забыла о цели прихода.
  Расстроенная Марина Васильевна долго бродила по городу, а вечером
заглянула к Ивану. Дверь была - настежь. Пахло спиртным. По "телику"
передавали футбол, а сам Ковалев, развалившийся в кресле, храпел.
  Вымыв посуду, приготовила чай, отключила брезгливо болтающий "ящик". Сама
она телевизор "не знала", считала безнравственным демонстрировать людям
спортивные игры, сверхмодные платья, далекие страны и вообще развлекать,
ублажать, развращать, обещая красивую жизнь, когда в каждом мгновении уж
затаился кошмар живодерни. Ее воля, она запретила бы эти вещания... разве
что изредка позволяла народу послушать старинные песни, в которых живет
неизбывная дума о горькой судьбе.
  Растолкав, отпоив Ивана Васильевича свежезаваренным чаем, Марина
Васильевна как на духу открыла ему свою боль.
  - Ах, Маринка, Маринка! - запричитал Ковалев (она понимала, у человека
болит голова, ему тошно, жалко себя) - Ах, Маринка, Маринка! - стонал он,
качая остриженной головой. - Ну куда тебя занесло!? Лучше выкинь ты из
башки эти мысли! Люди пока еще не рехнулись? Уж как-нибудь разберутся без
нас... А то, давай съедемся? Ить вдвоем - веселее?
  - Да пойми ты, не за себя я трясусь! - вразумляла Марина Васильевна. -
Тошно смотреть, как живем в унизительном положении гусеницы, над которой
уже занесли сапожище!


  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

                                1.

  - Оповдали в столовку? Ефть бутевбводы и кофе, - ласковый Марк Макарович
суетился вокруг Пляноватого, который, жуя бутерброды, оттаивая, испытывая
благодарные чувства и не умея их выразить, ощущал себя мятым и битым так,
что сладкий напиток казался с привкусом крови. Это потом он почувствует
боль в кровоточащих деснах, а сейчас с полным ртом - неуклюже благодарил:
"Марк Макарович, что бы я без вас делал!"
- О фтем рефть?! - возмущался сосед. - Не выдумывайфте глупофтей! Мне
офтень пвиятно, фто я ваф тут выруфчил!
  - Бегаешь, понимаешь, весь день как футбольный мячик, - сокрушался
Владимир Владимирович, - и никаких результатов!
  - Не наговавивайфте на фебя. Профло лиф полдня.
  - Ну и что за полдня я успел?
  - Вы фделали половину огвомной ваботы.
  - Вы уверены?
  - Убевден! - А в остаффуюся пововину вы ее заверфыте.
  Самому Пляноватому прожитая часть дня представлялась "схлопнувшимся"
промежутком времени: просидел в общей сложности два часа совещаний,
просмотрел кой-какие бумаги, набросал кой-какие реляции, дал возможность
заказчику "выплакаться у себя на груди", ответил на несколько телефонных
звонков, имеющих и не имеющих отношение к делу и все... Нет, еще -
реферат... Если можно всерьез принимать нацарапанное в "кабинете"
уборщицы, на площадке под лестницей и в туалете?!
  - Фто ф вами?! - качал головой Марк Макарович. - На ваф лифца нет!
  - Устал, - вздыхал Пляноватый. - Спину ломит безбожно!
  - Ну, это не фамое фтрафное. Вофт, примифте таблетку - долвно полефтять.
  - Я, действительно, переменился в лице? - запивая оставшимся кофе
лекарство, спросил Пляноватый.
  - Вы фтали на дефять лефт старфе.
  - Простите, на девять или на десять?
  - Не морофте мне голову!
  - День был тяжелый и бестолковый...
  - За день софтарилифь!?
  - Старость, говорят, - грим усталости... - лепетал Пляноватый, чувствуя,
что от таблетки ему в самом деле "легчает".
  - Так фмойте ф фебя этот гвим! Он вам не к лицу! Пока молоды, - думаем:
"То ль ефте будет!" А, софтарифшись, благодавим Пвовидение: "Фпафибо за
фто уф, фто ефть!".
  - "Провидение"!? Странно... Вы это - о чем?
  - Ф конце-фто концоф, кто-фто долвен ве контроливовафть фитуацию, когда
кавется, фсе лефтит к февтовой бабуфке!
  - Это кто ж это должен?
  - Жывнь так фрупка, фто в любую минуфту гофтова ифтезнуть... Однако же не
ифтезает. Похоже, фто кто-фто об этом забофтится.
  - Есть доказательства?
  - Профто сообравения... Ефли взять для примера зачафтки нацизма,
они появилифь давно, как угрова изничтовения, первоначально, отдельных
народов, затем - человефчества в целом. Эфто неивбежное вло, подобное
вуткой болевни. Овнако инфтинкт выживания овганизма земного сообщефтва
дейфтвует чефтко. Нувен был иммунифтет - фто-то вроде привифки нацивмом ф
офлабленной фовме. А, фтобы офлабифть - "сбифть фашивм ф ног", понадобився
офобенно мощьный режим, пофтроенный по искуфтвенной временной фхеме,
котовому предфтояло потом за ненадобнофтью рассосаться, как
посттравматифческой опуфоли...
  - К косноязычию привыкаешь с трудом как к уродству, - думал Владимир
Владимирович. - Подмывает смеяться в лицо. Зато правильные и "холеные"
речи..., за которыми нет ничего, - не сразу раскусишь. Косноязычие Макара
Макаровича по непонятной причине то возрастало, то сходило на нет. Он
продолжал:
  - Эфта "травма", овнако, дала "ословнение" у поколений, которые страфной
ценою спафли человефтество. У них фто-фто сделалось с лобными долями,
точно срофлись воедино и Вера, и Фтрах...
  - Может быть, обойдемся без мистики? - изобразил Пляноватый иронию на
роговеющей маске лица.
  - Мифтика - ужас перед неведомым... А я хофтю знафть!
  - Господи, и от куда берутся такие дотошные дедушки?! - думал
"командированный", вслух же сказал: "Для того, кто погиб в этой битве,
все уже решено... Но еще есть живые. Им за что мучиться? Каково жить со
"съехавшей крышей"!
  - Не убивафть же их, в фамом-то деле! Они победили фашивм!
  - Тем более, справедливо ли оставлять все, как есть? Неужто они не
достойны чего-нибудь лучшего?
  - А фто предлагаефте вы?
  - Нет! Это вы мне скажите! По самому крупному счету! Будь вы Провидением,
чем облегчили бы судьбы людей со "смещенными лобными долями"? Судьбы
несчастных, с которыми "все это" преднамеренно сделали в детстве?
  - "По фамому крупному фтету"!?
  - Вот именно!
  - Будь я всефилен, я бы, повалуй, вернул им... их дефство.
  - Всем сразу!?
  - А фто мелофтиться?
  Владимир Владимирович оторопел: показалось, что косноязычный старик его
"раскусил" и находится в курсе всех дел, заставляющих "командированного"
дожидаться команды. Но Пляноватый отбросил тревожные мысли: "Каких только
не бывает фантазий! Возможны же и совпадения, черт побери!". Опять
подмывало спросить: "А мне не звонили?"
Как раз в это время раздался звонок. Трубку взял Марк Макарович и сказал в
микрофон: "Эфто я. О фтем рефть!" А затем - подмигнул Пляноватому: "Фот и
довдалифь фвонка..." Владимир Владимирович окаменел.
  - Фто ф вами? Да уфпокойтефь! - заулыбался старик. - Передафть, вам
профили, фтобы вафли в отдел кадвоф... И фте!






  2.
  - Ты не слишком торопишься, Пляноватый. - упрекнула инспектор по кадрам
Звонкова Октябрина Антоновна.
  Досадуя, что так получилось, Владимир Владимирович рассыпался в
извинениях: с "кадровиками" не шутят.
  - Не рассказывай только, что заработался, - доверительно тыкала
Октябрина Антоновна. - Признавайся, любезничал на площадке с Левинской?
  Она взяла сигарету, не глядя на "поджавшего хвост" Пляноватого, неуклюже
по-женски чиркнула спичкой.
  - От вас ничего не скроешь, - польстил Владимир Владимирович.
  - И не советую, - затягиваясь, сказала Звонкова. - Ты у меня, Пляноватый,
вот тут! - показала она кулачок.
  - "Следствие ведут знатоки"! - неважно пошутил Владимир Владимирович.
Нельзя сказать, чтобы он симпатизировал этой немолодой "кадровичке". Но
она вызывала у него любопытство особенным строем души, пребывающей
неизменно в "охотничьей стойке", и внутренним непреходящим горением, как у
хроников с температурою плюс тридцать семь и один.
  - На вот, здесь подпиши, - инспектор протянула листок с убористым текстом.
  - Что это?
  - Какая разница?! Подпиши и гуляй!
  Тот, к кому она обращалась на ты, мог считать себя нежно обласканным
материнским вниманием, даже - облагодетельствованным. Какое образование
она получила и где набиралась опыта до последнего места работы, почти
никому в институте ведомо не было. Слухи однако ходили такие, что у
многих, включая директора, по спине пробегали мурашки. Бытовало однако
крамольное мнение, что зловещую эту молву о себе она распускала сама.
  - Вы умная женщина, Октябрина Антоновна, так объясните, пожалуйста, мне,
дураку, на кой ляд вам сдалась моя подпись? - он по опыту знал: даже
самому мощному интеллекту не устоять против мастерской лести. Комплимент
нужен всякой душе, точно воздух. Ведь так еще много на Свете
жестокосердных людей, иссушенных неутоленною жаждой признания.
  - Много разговариваем! - выразила недовольство инспектор, но объяснила: -
Характеристики подписывает дирекция и профоком. Председатель профкома
сейчас за границей с тургруппой. Его заместитель болеет... А ты у нас,
Пляноватый, в профкоме за номером три - так что ставь "закорючку" как
представитель общественности.
  Фамилию "Пляноватый" она выговаривала в небрежной манере, как будто хотела
сказать "Сопляватый".
  - Ах вот оно что... - протянул он, зевая.
  - Ты думал, мы шутки тут шутим!
  Владимир Владимирович, приблизив листочек к глазам, огорчился: слова
расплывались. Еще минут десять назад он свободно читал без очков, а теперь
- все в тумане.
  - Эх, слепондя! - рассмеялась Звонкова, подвинув к нему запасные свои
"окуляры". - А еще петушишься! На вот, попробуй мои.
  - Куда хоть бумага пойдет? - спросил он.
  - Сейчас пошла мода "выбирать" на ученом совете руководителей лабораторий,
отделов и мастерских, а, кто занимает должность давно, - того
пересматривать - избирать как бы снова... Во всех этих случаях
составляется характеристика.
  - Теперь ясно, - сказал Владимир Владимирович и, напялив чужие с латунной
оправой очки, вслух прочел: - "Характеристика на начальника отдела
Стрельцова Генриха Дмитриевича..." - подняв бровь, поглядел на суровую
женщину и окунулся в беззвучное чтение.
  Это была заурядная положительная характеристика, какие пишутся сотнями
тысяч, а то и десятками миллионов для аттестаций, представлений на
повышение, загранвояжей, по требованию правоохранительных органов и т.д.
Сверху - "когда, где родился, учился, работал, национальность" (в кадровом
как в коневодческом деле порода - наипервейшая вещь), а далее - "За
время работы...", "Исполняя обязанности...", "На посту..." зарекомендовал
(проявил) себя так-то и так-то... Трудолюбив, исполнителен, наращивает
(совершенствует..., развивает..., внедряет...), пользуется заслуженным
уважением (авторитетом) у коллектива... Характер, разумеется, ангельский
и, конечно, достоин... быть выдвинутым. У Звонковой в шкафу лежит стопка
таких заготовок с пропусками вместо фамилий, инициалов, дат, городов,
учреждений отделов. Стрельцову сгодилась первая из подвернувшихся под руку
- без души, без любви, без малейшего вдохновения: для внутреннего, так
сказать, пользования. В конце концов, здесь его знают - может быть, и
зачитывать не придется, но приготовить все нужно по полной программе.
  Кончив читать, Пляноватый хмыкнул и покачал головой.
  - Ты хорошо его знаешь?
  - Вместе учились. Он был на виду.
  - Вы друзья?
  - Не сказал бы.
  - Враги?
  - Тоже нет. Нам с ним нечего было делить. Вплотную не сталкивались... Но
я бы такого не написал.
  - Значит, ты не согласен с характеристикой?!
  - В корне!
  - Будь добр, садись и пиши, что ты думаешь.
  - Вообще-то попробовать можно.
  - Попробуй. Вот ручка, а вот - лист бумаги.
  - Головку я трогать не буду, а суть уточню.
  - Уточни, уточни... Но учти одну вещь: не люблю переделывать.
  - Но и так не пойдет!
  - Там увидим... Пиши!
  Повторять стандартные формулы, но с частицею "не" он не стал. Касаться же
отношений Стрельцова к Левинскому было бы глупо: зачем сюда впутывать
Льва? Он выплеснул на бумагу лишь то, что о Генрихе думал.
  - Генрих Дмитриевич, - писал Пляноватый, - относится к людям, которые не
привыкли выстаивать очереди а, умеючи жить, берут все нахрапом и видят
призвание в том, чтобы "представительствовать" за счет "недопущенных". А
создавая элитные группы подобных себе, будучи по натуре мерзавцами и
бездарностями по существу, способны достигнуть высоких постов, в то время
как обладание даже самою скромною властью с точек зрения нравственной и
производственной им противопоказано категорически.
  - Ладно, посмотрим, что ты предлагаешь, - сказала Звонкова, поднося его
писанину к глазам, а, читая, поморщилась и усмехнулась. - Про очередь -
это ты зря. Вообще, Пляноватый, характеристики так не готовятся...
  Ему снова послышалось "Сопляватый".
  - По твоему такие, как Генрих, нам не нужны?
  -- Если и нужны, то исключительно для оттачивания бдительности у
доверчивых.
  - Видишь, все же для чего-то нужны. Хочешь, я приколю твой листок к моему:
руководство сравнит - разберется.
  - Как вам угодно... - он вдруг почувствовал, что написанное им в самом
деле наивная чушь, и вообще по сравнению с Октябриной Антоновной он в этом
деле - слабак.
  - Послушай, чего я скажу, - с материнским терпением объясняла