го Масиса над
обожженной землей. Настигнутый сладкими сумасшедшими чувствами
"командированный" скорчился, привалился к стене. То был род опьянения.
Только тревожные мысли, что время уходит и, может быть, в эту минуту как
раз поступил "сигнал к действию", отрезвляли его, заставляли ускорить шаги.




                                  ГЛАВА ШЕСТАЯ


  Брат приглашал Марину Васильевну потолковать о политике. Хлопотунья
Петровна в разговор не встревала, а довольно глядела, как близкие люди
заедают умные мысли ее пирогами. Если речь, например, заходила о
преждевременности всеобщего среднего образования, Марина Васильевна
уверяла, что молодежь была раньше послушнее, проще и чище. "Тот, кто мало
учился и тот, кто - на самой вершине познавания, одинаково видят
безмерность неведомого и проникаются скромностью, - говорила она. - Наше
среднее образование - это источник иллюзий: почти ничего не узнав, молодой
человек полагает, что он образован."
С одной стороны Иван соглашался: "Верно гутаришь: от "чересчур шибко
грамотных" в армии - весь беспорядок." А с другой стороны возражал: "Но
опять же, ты понимаешь, техника нынче понятия требует". Марина Васильевна
понимала, что со своим семиклассным образованием он просто боится
технических сложностей.
  - Умная техника, Ваня, как раз упрощает задачу солдата, - внушала она. - А
выйдет машина из строя, - меняй целиком. Пусть в укромном местечке в ней
ковыряются умники.
  Читала Марина Васильевна лишь о войне, гоняясь за мемуарами
военачальников. И не терпела эстрадную новь. Особенным слухом не обладала,
но, не делая из мелодии культа, часто мурлыкала про себя довоенные марши и
песни военной поры. Сережу растила в суровости, приучала следить на
порядком, стирать и утюжить нательные вещи: "Чтобы не вырос безруким, не
угодил в подкаблучники". Тревожилась, подмечая у сына дурные привычки.
Особенно злила "считалочка". На улице он считал все: транспаранты,
чугунные урны для мусора, кошек, прохожих - отдельно хромых и носатых.
Марина Васильевна видела в этом распущенность. Возмущала попытка мальчишки
отгородиться от жизни: он взял себе моду просить: "Не мешайте мне думать"
- Я те подумаю! - хлестала она его по щекам. - Я те отгорожусь от людей!
Ты мне попляшешь на солнышке у всех на виду! Бездарь несчастная! Сын
только хлопал глазами. Позже начал засиживаться в библиотеках. Мать
упрекала: "Шляешься целыми днями? Дома дерьмом, что ли, пахнет?"
Прислушиваясь к рассуждениям брата, Марина Васильевна любила порыться в
военных журналах, скопившихся за Иванову службу. Влекло все знакомое по
войне и по институтскому курсу. Однажды, застав Ковалевых за генеральной
уборкой, узнав, что "макулатуру" собираются сжечь, выпросила кое-что для
себя. Иван разрешил: "Ради бога, хоть все забирай!" Увезла номера
"Военного зарубежника", позже ставшего "Обозрением", кое-что из
"Советского воина", "Техники и вооружения". К этому времени Марина
Васильевна сама получала по почте и "Звездочку", и журнал "Военные
знания", числилась в активе читателей библиотеки Центрального Дома
Советской Армии, завела себе книги для выписок и, заполняя значками атласы
мира, не заметила, как втянулась в особое увлечение, отвечавшее ее
уникальным наклонностям, бывшее в согласии с жизнью и невидимыми
пружинами, управлявшими поведением, мыслями этой женщины и не только не
противоречившее духу "сурового времени", но, поддерживая его, на равных
соперничавшее с кампаниями за стерильность и образцовый порядок.
  Эстафету такого рода "священных войн", она приняла от матери, а в полную
силу эти задатки раскрылись победной весной сорок пятого, когда из
землянок зенитчиц переселили в казармы и дали постели с бельем. Понимая,
что суровое время с победой не кончилось, она добилась, чтобы кубрик
приборного взвода стал образцовым в бригаде. Образ "весенней казармы"
светил как маяк - воплощение идеала порядка, к которому она продолжала
стремиться и дома и в школе, найдя понимание у волевой директрисы, -
прямой, бледногубой особы с пучком на затылке - не устававшей твердить
педсовету, что "суровое время налагает жесткие требования". Под знаком
"сурового времени" директриса успешно боролась за чистоту в кабинетах, в
учительских нравах, за незапятнанно чистое мнение о себе в РайОНО, и скоро
вывела школу в ряды образцовых. К ним стали ездить за опытом из других
городов. Только родители почему-то спешили перевести несознательных чад в
обыкновенные школы, влачащие дни под знаком "доброго времени".
  Кроме общности взглядов на школьный порядок, иной, приятельской, близости
у директора с "физиком" не было. Но однажды в субботу начальство тихонько
сказало: "Голубушка, вот что..., вы приходите сегодня на чай. Буду ждать".
  В назначенный срок позвонила Марина Васильевна в нужную дверь. Ей открыл
муж хозяйки -- женственно пахнувший, пухленький, в синем спортивном
костюме. Уже собираясь снять плащ, она обмерла на пороге в гостиную: там в
полусвете на тучных подушках лежала сама директриса. Волосы ниспадали
свободно на плечи и грудь, отделяясь, колечками реяли в воздухе, липли к
одежде, к паркету. Остекленевшей слезою светилась "заморская" мебель.
Ранил сетчатку хрусталь. Оскорбляла "безумною" роскошью люстра. Бойкие
ритмы хлестали по нервам.
  - Марина Васильевна, мы вас заждались! - сказала директор, пуская кольцо
сигаретного дым.
  - Что это?! - в замешательстве гостья утратила голос.
  - Не задавайте лишних вопросов! Вешайте плащ и входите.
  - А как же "суровое время"?! - испуганно озиралась Марина Васильевна.
  - Душечка, вы о чем?! - изумилось начальство.
  - Но вы же всегда говорили: "Суровое время налагает жесткие ..." - здесь
она потерялась в словах, упустила нить мысли.
  - Ну вы, как ребенок, честное слово! - сердилась хозяйка, - А ведь по
возрасту, кажется, вы у нас самая старшая в школе... Пора уже знать наш
народ: без "сурового времени" от него ничего не добьешься! Да раздевайтесь
же! Будем пить чай!
  Марина Васильевна вдруг догадалась: ей просто морочили голову, а теперь
приглашали морочить вместе другим. Потрясенная, она вышла, прикрыв тихо
дверь... В понедельник школа узнала, что "физик" идет на "заслуженный
отдых".
  Проводили Марину Васильевну летом, сразу после экзаменов.
  В актовом зале, алом от транспарантов, скрипучем от кресел с откидными
сиденьями, протянутая рука директрисы повисла во время вручения грамоты в
воздухе. После торжественной части Марину Васильевну сразу же пригласили в
"большой" кабинет.
  "Голубушка, как понимать вашу выходку?"
  - Спекулянтам руки не даю! - отчеканила пенсионерка.
  - Это кто же, по вашему, спекулянт?! - подхватилось начальство. - Если муж
торговый работник так уж ...
  - При чем здесь ваш муж!? - перебила Марина Васильевна. - Это вы
спекулируете словами!
  Директриса облегченно вздохнула.
  - Ладно, - устало сказала она, - пусть это будет на вашей совести. Я вас
прощаю.



  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  Когда, наконец, вернулся к себе в кабинет, первым делом спросил: "Мне
никто не звонил?"- "Не фвонил", - сказал Марк Макарович. У него были люди.
А на столе Пляноватого уже высилась стопочка почты. "Командированный"
достал записную книжку (подарок соседа), взял из стопки письмо, однако
сосредоточиться так и не смог: у соседа шел свой совет. Спорили два
проектировщика смежных разделов проекта. Владимир Владимирович не вникал в
разговор, но стоило прикрыть веки, казалось, что люди не просто кричат,
но вот-вот начнут колошматить друг друга. Слышался голос Марка Макаровича:
"Гофподи, о фтем рефть?!" - то ли он урезонивал спорщиков, то ли хотел
разобраться. Когда наконец ему удалось прекратить этот гвалт, он извинился
перед соседом: "Вы ув профтите, ядрена корень, у наф тут кавдый мыфлитель!
Без фума не мовет!
  - Пусть себе мыслят, - разрешил Пляноватый. - У меня был приятель, поэт.
В шестом классе он дал в стенгазету стихи:
  "Много в нашей России простора!
  Много в нашей России лесов!
  Много в нашей России задора!
  И научных мыслей скока хошь!"
Пока совещавшиеся отхихикали, Владимир Владимирович успел поработать над
почтой: начертать подопечным своим резолюции: "к исполнению", "на
контроль", "разберитесь", "ответьте", "обговорите со мной". Сделал в
книжке пометки, наброски ответов... Потом, ощущая какую-то
выпотрошенность, неожиданно бросился вон - в коридор, на площадку, по
лестнице, на самое дно опостылевшей призмы проектного "муравейника", как
бы скатываясь под действием тяготения вниз, к источнику восполнения сил -
ненадежному, но единственному - к кисло-пахнущей телефонной будке у
наружной стены, чтоб звонить без свидетелей. Он забился в нее, задыхаясь
от запаха и возбуждения, бросил жетон. В нетерпении пальцы срывали набор.
А потом было занято. Он звонил и звонил, теряя надежду и... успокаиваясь.
Но, когда, наконец, дозвонился, - лишившийся от волнения голоса, чуть ли
не шепотом попросил Алевтину.
  - Вас слушаю? - даже стертые расстоянием звуки "ранили" воображение.
  Прошипел: "Это я... Узнаешь?" - а потом горячо и невнятно стал требовать
встречи "Немедленно!", "Прямо сейчас!". Он сорвется с работы: "Гори все
огнем!" Без нее задыхается. "Нет больше сил!". Его чувство, казалось,
должно было передаться и ей. Он умел говорить, он умел завораживать и
привораживать даже суровые души. Но варварский способ общения по проводам,
превращавший энергию страсти в дрожание тонких мембранок, в сотрясение
угольных зерен, в суету электронов, - безобразие это все опошляло. Чем
громче Владимир Владимирович говорил, чем больше "всаживал" слов в
микрофон, тем хуже работало это устройство, будто нарочно придуманное,
чтобы не связывать, а разъединять.
  - Ты кончил? - спросила она. - Здесь редакция. И у меня сидят авторы.
  - Мне очень плохо!
  - Что? Нужна нянька?
  - Ты мне нужна! Понимаешь? Сейчас! Позарез! А иначе мне крышка!
  - Перестань молоть вздор! Я сказала: здесь - авторы. Я снимаю вопросы.
  - Это надолго?
  - Надолго. И потом, я не девочка на телефоне висеть!
  - Что ж мне делать?
  - Звони в другой раз.
  - Но другого - не будет! Прошу милосердия!
  - Знаешь, ты мне надоел!
  - Ну, тогда я пропал... Думал, ты человек, а ты...
  - Вот что: больше сюда не звони! - в трубке гнусно заныло.
  - Шлюшка! - стонал Пляноватый, вываливаясь из стаканчика будки. - Она там
"снимает вопросы", а я подыхаю!
  Казалось, ее раздраженные реплики могли доконать человека. Однако
случилось обратное: (непостижимая магия женщины) с яростью вместе он
ощутил прилив сил. Ему не хотелось, чтоб в эту минуту его кто-то видел. В
ушах стоял возглас: "Ты мне надоел!" - он был противен себе.
  - Действительно, - рассуждал Пляноватый, - она меня раскусила! Зачем я ей
нужен - затасканный тетерев? Но из меня ей уже не уйти - настоящей. А та,
что кричала сейчас, - "телефонная ведьма".
  Чувства давали особое направление мыслям.
  - Дело даже не в том, что красавиц немного на свете, что они избалованы
похотливым вниманием, что большая часть из них - потаскушки... Дело в
другом: чтобы дух человеческий не источила животная похоть, рачительная
Природа скупо вкрапляет красоток для поддержания главным образом слабых и
истощенных племен.
  Пляноватый избрал бег по лестнице для усмирения плоти. Но после третьего
этажа - запыхался. Это была еще не усталость, - какая-то снятость и
ватность. Ничего не болело, не ныло..., казалось, однако, любое движение
резкое вызовет боль, и в ее ожидании он старался идти осторожнее,
двигаться мягче. Он больше не прыгал через ступеньки, использовал лифт,
разглядывая в его зеркалах посеревшее свое отражение, на которое скучно
было смотреть. Утром женские взгляды только скользили по его свежим
чертам, а теперь то и дело ему приходилось ловить нетаившиеся взгляды
девиц. Находил объяснение в липком тумане, которым себя окружает
вальяжная немощь. А интерес этот, как он себе представлял, был трех видов.
Первый - арктический холод, плюс любопытство. Второй - вспышка пламени и
готовность на все... и сейчас же, без паузы - приступ брезгливости как к
дохлой крысе. Третий - айсберг холодной надменности, прячущий где-то под
спудом безумную тайную страсть. Вот такою ему представлялась всегда
Алевтина. Вот эта загадка его неизменно влекла, и в ее западню он готов
был попасть добровольно.
  Женщину в древней Руси называли "роженицей". И такой была его мама... Но
пришла полоса "черных вдов" - каракуртов - роковых независимых женщин, в
которых мужчина бросается точно в пучину, не думая о возможных
последствиях, с убеждением, что по серьезному счету, положа руку на
сердце, он вообще не достоин любви.
  Сына Андрея отлучили от дома пещеры: подземные лазы, гроты, колодцы,
сифоны. Кроме этого для него "все - дерьмо". Настоящие люди - только
"пещерные люди". Они всегда узнавали, если с товарищем под землей
приключалась беда и летели с разных концов государства на выручку.
Главным было не "покорение недр", а зарождавшееся "пещерное братство"
любителей собираться в кружки посипеть похрипеть под гитару.
  - Овладел быстрочтением: сорок журнальных страничек за час. - похвалился
однажды Андрей.
  - Как тебе удается?!
  - Запрягаю свое подсознание.
  - Блеф, конечно, - думал Владимир Владимирович, - От такого
мелькания ничего не останется в памяти... Что если он - гениален? Скорее,
наивен и зол. Работает лаборантом.
  - "Учиться"?! Зачем?!
  - Как дальше думаешь жить?
  - Смотря с кем..
  - Пошляк! - Владимир Владимирович понимает, у них там "пещерные жены"
Андрей вдруг взорвался: "Вы так испохабили жизнь что про "дальше" и думать
не хочется!" Бесполезно ему возражать: услышишь: "Да что ты-ы-ы!"
Все эти хиппи, панки и пещерники, подозревал Пляноватый, когда-нибудь,
всласть наигравшись, вольются послушной "отарой" в "общее лоно".



  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  На предпоследнем курсе сыну Марины Васильевны поручили студенческое
конструкторское бюро. Уже защитив диплом, получив назначение, он продолжал
эту лямку тянуть. А с главной работою у него не заладилось: то ли не
уживался с начальством, то ли не нравилось дело, то ли - вместе то и
другое.
  Общеизвестно, что женщины дольше живут. Ковалева объясняла это по-своему:
сердце матери - совершенный источник энергии; сердце мужичье -- никудышная
печь (не держит тепла, выстывает и быстро "заваливается"). Марина
Васильевна безусловно любила Сергея, но - особой любовью: на расстоянии
маялась, тосковала, а при встрече расстраивалась. Мысленный образ вблизи
разрушался, а живого сыночка - готова была проклинать.
  Став отцом, он по-прежнему вел себя, как мальчишка, отдавая время и душу
общественному бюро. Продолжавшуюся неразбериху с трудоустройством -
объясняла его неудачной женитьбою. И вообще Марину Васильевну многое
раздражало. Вспыхивала по всякому поводу, особенно в очередях, где
постоянно казалось, что кто-то намерен ее обойти. Она то и дело
допытывалась: "Где вы стоите, гражданочка?", "Вы за кем занимали?", "Куда
же вы лезете, молодой человек?". И хотя понимала, что для "сурового
времени" очередь - вещь неотъемлемая, выносить эту пытку становилось все
тяжелее. С каждым годом быстрее и скомканнее шли дни. Да и то, что еще
оставалось кулемать, хорошего не обещало.
  Иван старел, продолжая пить и толстеть, а добрая Анна Петровна худела день
ото дня, становилась все невесомее и безответнее. Брат капризничал
покрикивал на жену, а с Мариной Васильевной толковал о политике, строил
лихие прогнозы, говорил басовито с великим апломбом... чаще всего -
ерунду. Марина Васильевна много курила и думала: "В сущности, он - не так
глуп, как болтлив".
  А Сережа все еще нянчился со своим "детским садом", так она называла КБ,
хотя регулярно через субботу звонила ему в институт, назначая свидание.
Звала без невестки. К приходу его что-нибудь непременно пекла, открывала
варенье, а провожая, передавала хороших конфет и ломоть пирога... "для
разлучницы".
  Однажды одновременно с Владимиром заявился Иван за десяткой до пенсии. А,
получив что хотел, преисполненный "братского чувства" не спешил уходить.
Сережа ушастый, лобастый (копия папочки) прислонился к стене и скрестил
на груди тонкокостые руки.
  - Эх, Серега, Серега! - упрекал Ковалев. - Не жаль тебе матери! Погляди,
ить совсем извелась! Растила паршивца, растила - вон какой вымахал, у
самого уж дите, а все места себе не найдешь!
  - Вам что за дело? - невежливо осведомился племянник.
  - Да вроде бы не чужой я тебе, чтоб так отвечать. Работать, Сереженька,
надо. Вот что.
  - А вам пора бросить пить, - посоветовал Яковлев.
  - Не стыдно тебе старика попрекать? - обиделся дядя. - Время-то нынче
твое. Вот ты инженер. Чем болтаться без дела, взял бы, да что-нибудь
предложил!
  - Предложу! Чтобы пьяниц на пушечный выстрел к работе не подпускали!
  - Ишь ты шустрый нашелся! - возмутился Иван. - Да пьющий мужик, если знать
охота, дает половину "национальной продукции"!
  - Не продукция это... - возразил молодой, - "национальное бедствие"! Еще
полбеды, когда пьяница и дебил, от него народившийся, делают что-то
руками. Но если они попадают в КБ, в институты и главки, добиваются
степеней и командных высот - это уже катастрофа!
  - Предлагаешь сухой закон? - любопытствовал дядя.
  - Лепрозории, как прокаженным! - требовал Яковлев. - И без прав на
потомство!
  - Каторга, значит? - сделал вывод Иван.
  - И глупо на них рассчитывать! - развивал мысль Володя. - "Сизифов труд" -
это все, что им можно доверить!
  - Ну если он такой умный, этот Сизифов, - возражал Ковалев, - пусть
ответит, где наберет столько трезвенников, чтобы работали?
  - Все решит технология! - объявил молодой.
  - Ты сперва ее заимей, технологию-то! - посоветовал дядя.
  - Заимеем! Как только инженера перестанут путать с коллежским асессором!
Начальник, разучившийся независимо мыслить, пусть точит карандаши
подчиненным!
  - "Независимо мыслить"?! - ухватился за слово Иван. - Слыхал, Марина? Да
он у тебя - демагог!
  - А я полагаю, - сказал племянник, - что высшая безответственность -
некомпетентность!
  - Плевал я на то, что ты там полагаешь! - признался Иван.
  - Конечно, вроде, как есть - поспокойнее, - рассуждал вслух Сережа, -
однако пружина сжимается. Скоро нечем будем дышать!
  Марине Васильевне сделалось тошно.
  - Довольно! - вмешалась она. - Ты, Ваня, иди, ради бога! Мы сами тут
разберемся.
  - То, что ты изверг, известно давно, - говорила она, когда Ковалев
удалился. - Но не пойму я, и откуда в тебе это барство? Труд утомителен,
но неизбежен. Каждый обязан работать, как бы ни было тяжко! Кто-нибудь
откровенно тебе сознавался, что труд - это радость?
  - Конечно! И первым - отец!
  - Та встречаешься с Яковлевым!? - мать встала, заходила по комнате,
захрустела суставом пальцев. - Я, наверно, должна была это предвидеть. И
он тебе говорил, что доволен работой? Хотя спьяну чего не болтают? А ты
еще собирался упрятать их всех в лепрозории...
  - Ты что-то путаешь, мама! Отец никогда не был пьяницей? Кстати, слова
дурного он о тебе не позволит сказать!
  - Знаешь, хватит того, что он исковеркал нам жизнь! Не хочу ничего о нем
слышать! Садись. Накрываю на стол.




  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  Когда Пляноватый добрался, наконец до своего стола, у соседа только что
закончилось совещание, и, открывая форточку, словно выпуская пар, Марк
Макарович со вздохом признался: "Я полемивирую ф вами не потому, фто в
принфипе не соглафен, а потому, фто мне не дофтает своих внаний, фтобы
равобраться в муфтяющих фомнениях."
Владимир Владимирович только достал записную книжку и взялся за вновь
поступившую почту, когда раздался звонок. "Ну вот оно, наконец!" - весь
собравшись, словно готовясь к прыжку, решил Пляноватый. Но оказалось, это
заказчик выпрашивает еще один экземпляр проектной документации. Почту
снова пришлось отложить.
  В копировальном отделе Пляноватый договорился на всякий случай сразу о
двух дополнительных экземплярах проекта: чего тут жалеть, коли деньги
чужие. В конторе отдела вполголоса осведомился у зн