в Роберта, снова тронулись в
путь.
  Постепенное непрерывное коченение, отнимая силы, притупляло
чувствительность. Труднее всего было заставить себя не смежать веки. Даже
применение средств, нейтрализующих токсины продуктов жизнедеятельности,
уже почти не помогало. Без длительного сна не удавалось восстановить
силы. Но уснуть сейчас - значило больше не проснуться.
  Когда Имант не сидел за рулем, он невольно возвращался мыслями к СОД.
"Спороодежда" стала его навязчивой идеей. Биолог знал, что, замерзая, люди
порой теряют рассудок, но он думал о СОД, потому что эти мысли согревали
его. "Почему, собственно, комиссия назвала эту одежду спасательной? -
рассуждал он. - Если нас обнаружат, не понадобится и тюбик с СОД. А если,
никому не известно, где мы находимся, - что пользы с того, что
спасательная одежда вообще существует? Мое название вернее: "спороодежда"
и "споромазь"... Мазь связывает споры, ее удобно хранить, удобно наносить
на кожу. И потом..."
- Я не сплю, - ответил Имант на толчок в бок и открыл глаза. Впереди -
пятно освещенное фарами. Слева и справа мгла. "О чем я думал? - вспоминал
Имант. - Ах, да, споромазь! В одной ее капле - около ста тысяч спор. И
каждая дает начало процессу образования спороодежды. Не слишком ли
расточительно? А впрочем, не все ли равно? Ведь даже, если отделить эти
споры одну от другой и развеять по ветру, вероятность, что их занесет
туда, где они нужны, практически ничтожна... Это, если взять содержимое
одного тюбика. Но если рассеять в воздухе такое количество спор, чтобы в
километровом слое на каждый кубический сантиметр в среднем пришлось по
одной споре, мы были бы спасены".
  Вскоре несложный расчет показал Иманту, что на Рубине для этой цели
понадобилось бы развеять по меньшей мере около тысячи миллиардов тонн
спор. В другое время и в другой обстановке Имант первый назвал бы такую
идею пустым прожектерством, однако сейчас даже эта грандиозная цифра не
удержала его. Он подсчитал, что если уже существующий регенерационный стол
площадью в два метра квадратных обеспечивает производительность в один
килограмм споромассы в час, то для выращивания тысячи миллиардов тонн
споромассы за такое же время понадобится регенерационная площадь вдвое
большая поверхности планеты. Но и этот результат не смутил биолога. Он
задался недельным сроком, приняв, что фабрика споромассы имеет сто этажей.
Теперь предприятие должно было занимать площадь пятьдесят тысяч квадратных
километров. Такой результат его опять не устраивал. Тогда Имант увеличил
предполагаемый срок производства до года и, учтя возможность
спорообразования на вертикальных стенках, получил площадь основания равную
всего ста квадратным километрам. На создание такой фабрики в современных
условиях потребовалось бы не больше трех месяцев. Споры не боятся
перегрузок. Транспортировка их не займет много времени: их отправляли бы
через пространственные переходы, как перебрасывают контейнеры с почтой.
Возможны и другие варианты: к примеру, выращивание спор на непригодной для
жизни планете или размещение фабрики прямо в открытом космосе... Не
существовало лишь такого пути, который уже сегодня мог выручить из беды
трех исследователей планеты Рубин. Имант отдавал себе отчет в том, что эти
выкладки не имели уже отношения к нему самому. Однако уверенный, что рано
или поздно, независимо от того, останутся они живы или нет, транспортер
будет найден, он включил запись и продиктовал в бортовой журнал стержневую
мысль: "Чтобы обезопасить себя от последствий непредвиденных катастроф,
связанных с похолоданием климата, человечество должно иметь наготове
необходимое количество споромассы СОД для переброски в любой район
обитаемой зоны.
  Сделав запись, он с чувством выполненного долга откинулся на сиденье.
  И снова на память пришли ассистенты. Иманта поражало, как мало они похожи
на людей его поколения. Окажись он сейчас на их месте, не усидел бы на
старой обжитой планете в скучных удобных лабораториях. Еще будучи молодым,
он любил говорить: "Настоящий мужчина должен тянуться к подвигу, как трава
к солнцу". И, дожив до седин, биолог не изменил своему девизу. Он звал
ассистентов "друзьями" или "приятелями" просто ради словца. Однажды
воспитательные меры Иманта вызвали маленький бунт: "друзья-приятели"
обвинили его в "деспотизме", в том, что он использует их, как бездушных
роботов. Биолог не стал выслушивать до конца этот лепет, без лишних слов
подписал заявления об уходе. Однако "друзей" не манили, как Иманта, "дали
неведомые", их устраивала тепличная жизнь... И в этот же день они забрали
свои заявления: у них был верный расчет, что биолог первый не выдержит и
распрощается с Центром.

  * * *

  Покончив с мыслями о СОД, Имант почувствовал облегчение, словно что-то
определилось. С самого начала ему было ясно, что в хаосе скал транспортер
движется слишком медленно и его нельзя обнаружить, так как массы снежных
зарядов над ним перемещаются много быстрее. Надо как можно скорее
выбраться на равнинный простор, но, ослепленные снегопадом, они шли на
ощупь, и силы людей подходили к концу.
  Имант печально улыбался: он понимал, для чего ему вдруг понадобились эти
расчеты - нужно было себя убедить: окажись сейчас на Земле в биоцентре, и
он не смог бы помочь затерявшимся на Рубине исследователям.
  Еще несколько раз пришлось останавливаться из-за Роберта. С каждым разом
все тяжелее было приводить его в чувство: у самих почти не осталось сил.
Никакие тонизирующие средства больше не помогали. Даже горячий бульон с
трудом лез в горло. Меняя друг друга за рулем, водители потеряли счет
времени. Они двигались автоматически, утрачивая порою чувство реальности.
Когда после очередной смены Имант без сил упал на сиденье, то не заметил,
как подкралась коварная дрема.
  Пробудился он от толчка. "Я не сплю", - по привычке отозвался биолог и
открыл глаза. Петер спал, положив голову на руки, сжимавшие руль.
Транспортер стоял. Фары слепо глядели в ночь... Под самым носом машины
зияла пропасть. Казалось, уже никакая сила не могла заставить Иманта
пошевелиться. Он смотрел в темноту, с мечтой о грядущем, когда
предупрежденное им человечество будет знать, как действовать при таких
обстоятельствах.
  Блеск инея внутри кабины становился все нестерпимее. Снежинки путанными
нитями перечеркивали мрак и разбивались о лобовое стекло; вместе с ними
бились о корпус машины стремительные потоки... По замыслу Иманта, они
должны были нести над планетой миллиарды тонн спор. Биолог вглядывался в
пространство, освещенное фарами, точно надеясь увидеть там эти крошечные
частицы. Ему казалось, он уже слышит, как они барабанят в стекло, не в
силах пробиться к людям, замерзающим в склепе кабины.
  Собрав последние силы, человек потянулся к панели, притронулся к
клавише... Дверь отворилась. От ветра у Иманта перехватило дыхание.
Прижатый шквалом к сидению, оглушенный, он провалился в беспамятство, но и
в бредовых видениях вновь была СОД. Эти споры носились повсюду: лезли в
глаза, забивались за ворот, вызывая бешеный зуд. Спасаясь от них, человек
скользил по гладкому льду, прямо к бездне, катился, не в силах
остановиться... И только в последний момент струя горячего воздуха
подхватывала и несла его над стремниной. Однако и здесь ему некуда было
деваться от спор. Кожу как будто стянуло пленкой. Кто-то пытался впихнуть
ему споры в глотку. Имант отплевывался, отбивался, теряя силы и даже в
беспамятстве ощущая желание спать. И он засыпал, и вновь просыпался в
бреду с ощущением, что его кто-то душит. Имант метался, мысленно разрывая
волокна, опутывающие лицо, и опять засыпал, погружаясь на новую глубину
забытья. Потом наступило блаженное состояние, которое испытывают
замерзающие, скованные предсмертною дремой. В больной голове замелькали
идеи, которые не могли появиться в здравом уме. Он умудрялся над собою
смеяться и вместе с тем восхищаться своей гениальностью. "Фактор времени -
вот, где таятся возможности! - говорил он себе. - Полгода - как я улетел
на Рубин. Генетика не стояла на месте, и размножение спор вполне могли
научиться "спускать с тормозов". Имант назвал эту мысль "гениальной",
подсмеиваясь над своею гордыней, и одновременно гордился тем, что в
"героический" час способен над собою подсмеиваться. И еще он печалился от
того, что с уходом "беспокойного племени", к которому себя причислял, уже
не останется "настоящих мужчин". Избалованных мальчиков, обделенных
талантом и страстью, он видел насквозь и усматривал в них симптом
оскудения разума... Но сил уже не было даже на скорбь.

  * * *

  Когда биолог выплыл из сна, он почувствовал, что транспортер снова
движется. Понадобилось усилие, чтобы размежить веки. Петер был за рулем.
Машина летел по снежной равнине. Имант тихо спросил: "Давно проскочили в
долину?"
  - Только что, - отозвался Петер и улыбнулся. - Ну, как ты? Живой!
  Сзади зашевелился Роберт. Он был в сознании, даже сидел. Когда биолог
повернулся к нему, Роберт сказал: "Поздравляю с новым рождением!" Только
тогда, наконец, Имант сообразил, что случилось. Он откинулся в кресле и
долго смотрел в одну точку. Машина неслась по бескрайнему плато, и длинные
руки фар разрывали впереди мрак. Но быстрая езда не могла успокоить
биолога: похоже было на то, что, поставив на место, ему сейчас хорошо дали
по носу.
  - Ну "друзья"! Ну "приятели"! - повторял он, не находя других слов, все
ниже склоняя голову, пряча горящие уши в пуховый ворот "спороодежды". -
Вот черти! -бормотал он себе под нос восхищенно. - Хотел бы я знать, как
это им удалось!

  Рига

  1971



--------------------------------------------------------------------
Данное художественное  произведение  распространяется  в электронной
форме с ведома и согласия владельца авторских прав на некоммерческой
основе при условии сохранения  целостности  и  неизменности  текста,
включая  сохранение  настоящего   уведомления.   Любое  коммерческое
использование  настоящего  текста  без  ведома  и  прямого  согласия
владельца авторских прав НЕ ДОПУСКАЕТСЯ.
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 31.07.2001 13:57




Вячеслав Морочко

                 Я В Л Е Н И Е    Н А Р О Д У
 

  Светлой памяти Бориса Иосифовича Короля посвящается


  Вместо предисловия

  По-английски "художественная литература" звучит как "фикшн", и означает
если не "фикцию", то уж "вымысел" - точно. Наш читатель отдает
предпочтение "реализму", то есть "художественно обработанной
правде-матке". Он не станет тратить время на вымысел "Напридумывают черте
что!" - а то и обидится: "Дурят нашего брата!". Но если объяснить
уважительно: "Вы уж не обессудьте, - мы немножечко выдумали"... - может и
снизойти: "А ну, поглядим, что тут нафантазировали!"
В России вымысел почему-то всегда настораживает: "Уж больно мудр„но! Не
знаешь, чему и верить." А коль "злополучная девка-фантастика" все же
нет-нет да покажется, надобно загодя предупредить, наперед
повиниться-покаяться: не вводить же честной народ в заблуждение. Он у нас
самый читающий и справедливый... не ров„н час, а ну как, "не
разобрамшись", возьмет, да "наедет"!




                                  ГЛАВА ПЕРВАЯ


  Утром, когда люди спешат на автобусы, в электричку, метро, только кажется,
что они быстры и легки. Они еще не освободились от пут. Душа человека, как
мотылек, выбирающийся из кокона сна, то плавными полуживыми, то
судорожными движениями расправляет многажды сложенные хрупкие крылья.
  Живые ручьи сливаются в транспортные потоки, где, ввинчиваясь в
пространство, люди продолжают рвать, стягивать свои липкие путы,
запутываясь мимоходом в чужих: совершается "утреннее рождение". Ибо
СПЯЩИЙ выпадает из жизни. И хотя смерть его не подтверждается официальными
актами, но такого, как был, его уже нет и не будет: под утро очнется
другой человек, похожий на прежнего так, как похожи меняющиеся поколения:
преемственность моды и знаний бывает не только при смене веков... - при
смене всякого дня, в судьбе каждого из живущих и живших. Говорить о
бессмертии так же нелепо, как о живом существе, у которого кровь
обратилась в стекло, а нервные токи стекли в глубь земли.
  Но жизнь порождают не сны, а звенящее коловращение времени, точно скрипы,
старинных часов или шорох смыкания нежных контактов в шкафу автоматики.
Дело даже не в звуке, но - в изменении состояния времени. Как сталь от
ничтожных добавок обретает легированность, так утро - "легированное" -
привилегированное состояние времени - "время рождений".
  БЫЛ утренний "пик". С каждой станцией в метровагоне становилось теснее и
тише. Молчание недоспавших спрессованных тел неслось мимо редких огней в
громыхающих недрах земли. Ну а после "Текстильщиков" вообще стало трудно
дышать. Когда поезд вышел наружу, тишину разорвал детский плач - хлесткий
крик новорожденного. Пассажиры искали глазами: казалось, кричит кто-то
рядом. Но как только звук оборвался, люди прикрыли глаза и решили, что им
померещилось. И еще многим чудилось, что у них по ногам кто-то ползает: то
ли щенок, то ли кошка. Лишь в "Китай-Городе" легче стало дышать. А на
"Беговой" почти все пассажиры сидели с прикрытыми веками.
  Оказавшаяся в тот час под землею, загнанная "проклятущей толпенью" и не
дремавшая из-за бессонницы старая бабка, приметила наискосок от себя
краснощекого мальчика лет этак двух с "дипломатиком" в ручке, одетого
прямо по взрослому в "кожанку". "В этаку рань дите поднимает!" - думала
старая неодобрительно о сидевшей возле ребенка молодой модно стриженой
даме с кружевами на вороте. Но когда "кружевная" на станции вышла, бабка
совсем растерялась: "Да слыхано ли оставлять малолеток в метро?!" -
оглянулась, ища у людей понимания, но пассажиры дремали, и никому до
ребенка не было дела. Старая женщина покряхтела, привстала, сделала
несколько неуклюжих шажков по "игравшему" полу и, плюхнувшись на сидение
рядом с "малышкой", только-только хотела спросить "с кем ты едешь?"..., да
прикусила язык, обнаружив, что парню - никак не два года: все десять, а то
и тринадцать - в смущении перекрестилась, вернулась на прежнее место,
прикрыла глаза "Одурела я, Господи, что ли?", открыв их, однако, была еще
более удивлена: два похожих как близнецы молодых человека дремали
напротив. На "Полежаевской" один из них вышел. А на следующей остановке
вышла старушка. Когда поезд тронулся, ей показалось, что тот, кто остался,
рухнул спиной на сидение: оглянувшись и не увидев его, старая женщина
перекрестилась опять.



                                  ГЛАВА ВТОРАЯ


  Стремление "жить как все" с годами выродилось у Марины Васильевны в нечто
противоположное, а затем привело к событиям, о которых хочу рассказать.
  До четырнадцатого года ее отец, Ковалев, работал в Москве у обивщика
мебели, потом нагрянул в родную деревню, что на Смоленщине, как-то спьяну
женился ... Но подоспела война. Пройдя Мировую, Гражданскую, пережив три
ранения, тиф, Ковалев возвратился в Москву. Работал, как прежде, по
мебельной части. Снова женился. Девушку взял аккуратную, строгую. А к себе
на Смоленщину больше не ездил: близкие все почти померли. Слышал, живет
где-то сын, но своим его не считал: "Потому как и сам теперь был другим
человеком". Когда появилась Марина, души в ней не чаял, во всем ублажал,
потакал, любил говорить: "Пусть растет городская. Пусть живется ей слаще и
чище, чем нам". Пил с каждым годом все больше. Ушел из артели. Работал
подсобником. Часто по нескольку дней пропадал у дружков. Марина Васильевна
выросла в окружении рассудительных женщин - фабричных приятельниц матери.
Мужчины жили отдельно от этого общества, как неоседлое племя. Их здесь так
и звали "гостями". Все в один голос сходились на том, что в городе с
мужиком только больше хлопот: "По нонешним временам мужик - не кормилец, а
чистый пропивец. Баба, - та почему многожильная? У ей же все радости в
доме. А мужику завсегда дом воняет дерьмом. Какое бы на дворе ни стояло
суровое время, ему подавай развлечения. Мнит из себя господина, а на
поверку выходит - ошибка природы".
  Все же раннее детство озарено было и теплом, и любовью. Каждой клеточкой
кожи голого тельца вбирала и запоминала Марина счастливое чувство, как
будто затем, чтоб позднее прикосновение собственных рук, хотя бы на время
могло возрождать в ней блаженство ребенка, вобравшего и земную, и неземную
любовь. Это священное чувство она пронесла сквозь всю жизнь. Оно заменяло
безбожнице ощущение Бога и внушало счастливую мысль: "Быть не может, чтоб
жизнь не имела высокого смысла!" В школьные годы Марина Васильевна не
была заводилой, но к выдумщикам тянулась душой, восхищалась людьми
энергичными, шумными, им подражала, читала все, что читали подруги и от
всего приходила в восторг. А по окончанию школы записалась в
пионервожатые: влекла жизнь на виду у людей: блестящие горны, алые стяги
и марши под барабан давали ощущение праздника, предчувствие нового
близкого и невыразимого счастья... Однако предчувствие не оправдалось.
  В сорок первом Марина Васильевна стала зенитчицей. Внутренне она была
подготовленная к быту армейскому, если не брать в расчет ужаса смерти во
время налетов, к которому невозможно привыкнуть.
  Марину Васильевну сделали командиром орудия, а через годик определили на
курсы. В бригаду вернулась она командиром приборного взвода и через
короткое время стала мастером многомудрого дела - согласования комплекса
батареи с "Чудо-прибором управления артиллерийским зенитным огнем".
Послушное ее воле слежение мощных стволов, внушительный вид самой этой
"умной машины" наполняли Марину Васильевну гордостью, верой в себя и
науку.
  Во время войны она лишилась родителей: старые раны убили отца, а мама
умерла в одночасье прямо на фабрике. Похоронные хлопоты взял на себя
человек, о котором Марина Васильевна раньше, почти что не слышала - это
Иван Ковалев, сводный брат ее из смоленской деревни, служивший в то время
в Москве. Он сам отыскал старика, схоронил его, а позднее - и мачеху.
Марина Васильевна видела брата, когда заезжала домой после курсов. Он был
лет на шесть ее старше, ходил в капитанах.
  Вернувшись после победы, она подала документы в пединститут на физмат.
Ковалева уже не ценила ни выдумщиков, ни заводил, уважала решительных,
дисциплинированных, подающих надежды.
  Часто снился сон о войне: из-за леса "выпрыгивает" фашистский стервятник,
несется на бреющем - на батарею. Марина наваливается на штурвал
поворота... Всем телом... Но что-то заклинило - ствол повернуть
невозможно. Уже видно кресты на машине. И негде укрыться. Нагретая солнцем
станина забрызгана кровью. В ушах звон недавней контузии..., песнь
жаворонка. И хочется жить..., кем угодно - букашкой, былинкою - только бы
плыть по волнам ощущений. Из вражеской "птицы" как будто просыпали мусор -
"гроздь" черненьких "сомиков", рыская в воздухе, с воем несется к орудию.
Сердце вот вот разорвется. Отчаянно жалко себя...
  Просыпаясь от крика, Марина Васильевна проклинала свою "ледяную" постель и
эту холодную, точно склеп, комнатушку, в которой жила когда-то с
родителями. Молча думала, нет, невозможно, чтобы так кончилось, чтобы
жизнь не имела высокого смысла, и чтобы предчувствие близкого невыразимого
счастья, которое ощущала ребенком, обмануло ее.




                                  ГЛАВА ТРЕТЬЯ


  Из метро на поверхность поднялся высокий худой человек в черной куртке из
"жеваной" кожи. До места работы ему можно было доехать автобусом, но
Владимир Владимирович Пляноватый, главный специалист ГНИИПРОСВЯЗИ
(Государственного научно-исследовательского и проектного института связи),
предпочел добираться пешком. В фамилии "Пляноватый" была какая-то
незаконченность, как если бы некто, заведовавший "специальным котлом", где
"варились" фамильные прозвища, не очень себя затруднив, подцепил, что
попало и швырнул, словно кость: "На живи и грызи".
  Выйдя на воздухе Владимир Владимир