омое.
  - Должен предупредить, - неожиданно резко откинувшись в кресле, зарокотал
Григорий Борисович, если ваш братец сегодня же к нам не поступит, завтра
может быть поздно!
  "Везет мне на важных кривляк", - подумала женщина.
  - Теперь что касается вас... - продолжал Григорий Борисович. - Вчера
Ковалев наговорил мне по телефону кучу "страстей-мордастей". Признаться, я
половины не понял. Кстати, вы знали, куда вас везут?
  - Знала бы, - не поехала!
  - Так я и думал! Вот прохиндей! - возмутился толстяк. - Теперь вы, не
захотите со мной поделиться! - Большеголовый и крупнозадый, он выплыл из
кресла, покачиваясь, приблизился к одному из окошек, спиной к
посетительнице, и неожиданно для себя она предложила:
  - Если вы сами не против, - я поделюсь".
  - Так сделайте милость, Марина Васильевна. И извините, я нынче устал. У
меня мало времени. Будьте добры, расскажите, что вас беспокоит. И, если
можно, - короче.
  Она начала. Говорила спокойным учительским тоном с легкой хрипотцей. В
речи не было жалобы, - лишь констатация фактов. Поблескивая заплешинами и
"лобазами" щек, врач все еще был к ней спиной, хотя она чувствовала, что
каждое слово им взвешивается на незримых весах. Мысли рождались без всякой
натуги, выстраиваясь по нарастающей силе. Голос не дрогнул. Только в
финале перехватило дыхание: снова в который уже раз - убедилась в своей
правоте. Неожиданно, врач обернулся, побледневший с губами кружочком, он
выдохнул: "Боже мой, это же страшно!" Марина Васильевна повторялась:
бывает - высказался, а тебя еще слушают, и ты не можешь остановиться.
  - Ракеты на старте в готовности к пуску, и это уже - не простая угроза, -
почти совершившийся факт. Нас как будто уже подвели к страшной яме...
Осталось скомандовать: "Залп!"
- Это так! - простонал толстячок. - Вот уж и с предохранителей снято!
Поверьте, со мной это было! В одиннадцать лет в оккупации, под Могилевом,
меня расстреляли - нас всех, всю семью, всех родных... Стрелявшие
разговаривали (если можно это назвать разговором) по-русски. На недобитых
не тратили пули, а засыпали живьем. Никогда не забуду, как кричала сестра,
умирая. Думал, с этим нельзя будет жить... Той же ночью с пробитой
ключицею выполз из ямы... один. И живу!
  - Ладно, мы-то пожили! - она перебила его. - Но детей-то за что?! Как
подумаешь, - сердце заходится! "Люди! - хочется крикнуть. - Постойте!
Куда вы несетесь? Смотрите! Ведь это - конец! Что-то надо немедленно
делать! Сегодня! Сейчас! Если только не поздно уже..."
Заложив руки за спину, мерил доктор шагами дорожку от двери к столу и
казался теперь выше ростом. Потом, стоя боком к Марине Васильевне, он
закурил, торопливо затягиваясь, будто что-то высматривал за оконным
стеклом. Но она понимала: он смотрит не в сад, а в себя самого, в свои
"размороженные" воспоминания.
  - Часто думаю о московском Метро, - врач нарушил молчание. - Под землей
славно думается. Даже можно представить..., как будто все то, о чем
сказано тут, совершилось..., а где-нибудь в джунглях на островах или в
непроходимых горах сохранилось отсталое племя, которому суждено
расселиться, открыть себе Бога, пророков, огонь, колесо, доказать, что
Земля - это шар, а людишки - потомки приматов. Минуют века, и... пытливых
потянет на "мертвые плато" с "лунным ландшафтом". И там они станут бурить
и копать, пока не упрутся вдруг... в мрамор Подземки. Шаг за шагом, от
станции к станции им предстоит открывать "неизвестную жизнь", как мы, в
свое время, искали ее на развалинах Месопотамии... И все же, Марина
Васильевна, несмотря ни на что... - врач круто переменил интонацию. - Есть
смысл надеяться! Только надеяться! Что же еще? Вы когда-нибудь раньше
могли бы представить себя в этом доме?
  - Естественно, нет!
  - И однако вы - здесь, вопреки всякой логике! Вы доказали, что "плод
окаянный" созрел и готов нам свалится на голову, что другого уже не дано,
- остается лишь ждать... Но мы ждем уже где-то три тысячи лет "со дня на
день", когда же придет конец света! Конечно же, вы уличите меня в
непоследовательности... Уверяю вас, наши больные иной раз -
последовательнее нормальных людей. В приверженности окаменевшим порядкам и
заключается их нездоровье. Застывшее - обречено! - погасив сигарету и,
усевшись на стуле верхом, врач добавил: " И я скажу больше:
непредугаданность свойственна именно здравому смыслу. А без нее... нет
надежды!
  - На кого ж нам надеяться?! - поразилась Марина Васильевна.
  - На тех, главным образом, кто не "вторит зады", а ищет собственный путь!
Без конца!
  На спинке массивного стула лежали одна на другой две пухлых руки. А сверху
покоился бритый мужской подбородок. Из-под мохнатых бровей глядели большие
глаза, и женщина залюбовалась их карей печалью. Выдержав паузу, врач
продолжал: "Я, наверно не должен был вам говорить... Но, я вижу, вы умная
женщина, понимаете... Я - лишь нарколог, однако могу сказать твердо, вы
совершенно здоровы. Есть разновидность пытливых людей, которые видят
повсюду "тревожные знаки". Это вызвано одиночеством на людях. Благотворное
общество - редкое счастье. Искусство, получать удовольствие от контактов с
другими, относится к высшему пилотажу души. И если я долго не бываю с
друзьями или хорошими книгами, - чувствую, что теряю опору."

  нарколог поднялся, спрятал руки в карманы, вернулся к столу, продолжая
вещать, пару раз удивленно взглянул на картину, висевшую на стене между
окон, как будто видел впервые, хмыкнул с досады: похоже, картина мешала
ему. Но, увлекшись мыслями вслух, - очень скоро забыл про нее.
  "Роскошь общения" - раньше Марина Васильевна поражалась коварству
мерзавцев, придумавших эту иезуитскую формулу, где под "роскошью"
понималось "бесцельное провождение времени", но открыла теперь для себя,
что общение может, действительно, доставлять удовольствие. Оказывается,
все зависело - "с кем". Ей просто не приходилось общаться "с кем надо".
  Для нее сейчас было важно не что, а как говорил человек. Фразы, до этого
раздражавшие вычурностью, обрели вдруг иное звучание. Модуляции голоса
вызывали волны тепла. Ее собеседник, казалось, был чародей. Она любовалась
его умным славным лицом, мягкостью и природным изяществом жестов. Врач
погрузил себя в кресло, вздохнул, но взглянув на ручные часы, вскочил и,
меря пространство шагами, заговорил торопливее: "Люди живут в неустойчивом
- или, как выражаются физики, вы же физик, - "динамическом" равновесии.
Прежде жестокости мира уравновешивались "МИЛОСЕРДИЕМ ЖЕНЩИНЫ".
  Марина Васильевна в знак согласия даже кивнула.
  - Теперь же, - он продолжал, - когда семьи одному мужику не поднять,
происходит чудовищное превращение женщин в рожающую разновидность мужчины!
- нарколог возвысил голос. - Человечество омужичивается. Вот о чем надо
кричать!
  - Он ненормальный! - поняла вдруг Марина Васильевна и потупила взгляд,
чтоб не выдать смятения.
  Он признавался: "К сожалению, я не могу вам помочь".
  Ей уже не нужна была его помощь... Ей надоела эта "широкоформатная" рожа
со "сдобными" подбородками и подбородочками, окаймленными необозримыми
долами щек.
  - Меня ждут больные... - чувствуя поражение, вздохнул врач. - Не смею
больше задерживать... Если желаете, подождите меня в этой комнате.
  Только он вышел, Марина Васильевна тут же смекнула: "Да можно ли в
здравом уме городить эту чушь?! Не иначе Иван подучил толстяка-забулдыгу
сыграть роль нарколога".
  Женщина встала, двинулась было по направлению к двери и, вдруг, неожиданно
для себя, повернула к стене, где "светилась" между окон картина.


  ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

  1.
  Марина Васильевна даже обрадовалась, узнав репродукцию со знаменитого
полотна художника Иванова. Присутствовало ощущение "озонной свежести"
чуда, а мужская нагота, как и на подлиннике, поражала естественностью.
Умиленные лица мальчика, старца, раба, группки расположившихся для
крещения в Иордани странников возбуждали гипнотические волны
"коллективного просветления", звучащие в душе Марины Васильевны как
"мощное храмное многоголосие", готовое вознести ее над "Этим непонятливым
человечеством". Но в смешении нагих тел, пурпурных, белых, голубых и
зеленых одежд тревожило что-то краем глаза ухваченное, и пока еще не
сознаваемое. Облаченный в шкуры и плащ Иоанн-Креститель, возвышаясь над
всеми, торжественно простирал свою длань в направлении сухого пригорка,
где как раз объявлялся Христос... Но, вглядевшись получше, женщина
ахнула: вместо сына "пречистой девы Марии" на фоне голубого с алым
отсветом неба и синих в дымке холмов "являлось народу" нелепое существо с
франтоватыми усиками, большими глазами, в смешном пиджачке, необъятных
штанах, в громадных ботинках с загнутыми носами... и с тросточкой.
  Надругательская эта подмена поначалу оскорбила Марину Васильевну.
  - Тьфу! Черте что намалюют! - ворчала она, заметив нескладного человечка,
невесть какими судьбами попавшего на "библейскую" землю.
  Марина Васильевна то вглядывалась в благоговейные лица "узревшие чудо", то
в смущенного Чарли, в знак приветствия приподнявшего над головой котелок.
Ища объяснение баловству копииста, она вдруг подумала: "Человечек
приходит, чтобы немного пожить, а его так затыркают, так замордуют, что он
и не рад, что пришел".
  - О, Господи! - вдруг осенило ее. - А ведь тот, кто на этой картинке и
там - на большой... они оба - из одного рода-племени!

  Врач пронесся мимо Ивана по коридору и исчез за последней дверью налево.
Почувствовав, что стало мутить (как с похмелья), Ковалев прислонился к
стене. Состояние было привычным, и ему захотелось взглянуть на сестру.
Сделав шаг, ощущая в конечностях дрожь, он слегка приоткрыл створку двери
и... замер, не смея пошевелиться.
  Марина стояла боком к нему, заложив руки за спину, вытянувшись, точно
подросток (пятки вместе, носочки врозь) и, вглядываясь в картинку на белой
стене, покачивала осуждающе совершенно седой головой... Потом, вдруг, вся
подалась назад. Глаза широко раскрылись. Лицо размягчилось и потеплело.
Грудь задрожала от прерывистого дыхания. Руки сначала уперлись в бока, а
затем, полусогнутые, повисли вдоль тела, сотрясаясь с ним в такт.
  Она смеялась, закатывалась от смеха. Пыталась остановиться, однако "поток
прорывал запруду". Да можно ли было назвать это "смехом". Брызнули слезы,
сопровождавшие радостное и мучительное толчками идущее из глубины
извержение чувств. С ней что-то происходило. Тело, будто во сне, обретало
легкость пугающую. Все погружалось в туман. Ей казалось, она умирает.
  Ноги Ивана вросли в половицы: перед картиной, то замирая, то содрогаясь в
предчувствии невыразимого счастья, привстала на цыпочках хрупкая девочка с
утренним светом в глазах.
  Ковалев обернулся на звуки сливного бачка. В последней комнате слева
что-то ударилось об пол, дверь распахнулась, и..., путаясь в белых
одеждах, выполз большеголовый малыш. Неожиданно сразу во всех помещениях
слева и справа послышались детские крики и визг. Голоса нарастали. Двери
раскрылись... Из них повалила гурьбой малышня. Потолок "рванул" вверх, а
стена отодвинулась. Ковалев вдруг почувствовал, что теряет штаны, а
точнее, - сам в них теряется. Девочка, "из-под картины", выпорхнув в
дверь, помогла карапузу освободиться, взяла за руку, потянула его за
собой. Шумной массой со всех этажей детвора проносилась по лестницам вниз
и, "вываливаясь" из Скучного Дома, "растекалась" по городу в разные
стороны, беззаботно топча ею только что брошенные "кровавые" стяги,
транспаранты, портреты усатых и бородатых покойников.


  2.
  Разбуженный телефонным звонком, он поднес трубку к уху и, услышав гудки,
встрепенулся, обнаружив, что находится дома, в кресле, и все это время не
то дремал, не то пребывает в прострации.
  - Неужто вчера перебрал?! - подумал Владимир Владимирович, вспоминая
всенощный пасьянс накануне, закончившийся небольшим "возлиянием".
Тужился "мысленно восстановить ход событий", однако все виделось как
сквозь туман. Помнил: утром спустился в метро, сел в вагон и блаженно
дремал, положив "дипломат" на колени, а рядом прижался к нему паренек,
совсем мальчик с игрушечным "кейсом". Пассажиры входили и выходили. Он,
видимо, крепко заснул и проспал до "конечной". Вышел, поехал обратно и уже
не мог вспомнить, как добрался домой. По времени судя, было похоже, что
весь этот день - проспал в кресле. Ничего не болело. Напротив, он
чувствовал бодрость. Приняв освежающий душ, глядя в зеркало, сказал себе:
"Молодец!" - с иронией, но не без кокетства. И тогда... позвонили опять.
  Гаркнул в трубку: "Внимательно слушаю! "
- Офтень рад, фто вы дома, - услышал он Марка Макаровича. - Фтут Офтябрина
Антоновна хофчет вам что-фто скавать.
  - Марк Макарович здравствуйте! Я рад вас слышать! Что там ей нужно?
  - Она сейчаф скавет фама.
  - Послушайте! Что вы себе позволяете! - зазвучал прокурорский голос
инспектора. - Это вам с рук не сойдет!
  - В чем дело, Октябрина Антоновна? Чем я опять провинился?!
  - Еще смеете спрашивать!? Учинили скандал... А потом раньше времени
уматали домой!
  - "Скандал"!? Извините, сегодня мне было так плохо, что я не пошел в
институт и даже не мог позвонить. Вот только сейчас оклемался... более или
менее.
  - Не морочьте мне голову! Вы вломились ко мне как...
  - "Вломился"!? Окститесь! Да я сидел дома! Спросите Марка Макаровича,
разве я приходил на работу?
  - Приходили. Ей богу! - смеялся в трубку сосед.
  - Да вы там сдурели все, что ли!? - не выдержал Владимир Владимирович.
  - Ах, вот как ты с нами заговорил! - как будто обрадовалась Октябрина
Антоновна. - Теперь, "Сопляватый", пеняй на себя! Я это так не оставлю!
  - А идите вы все... в одно место! - начал было Владимир Владимирович и
поперхнулся, почувствовав, что на другом конце провода что-то не так.
  - Володенька, милый! Куда нам идти? - раздался девчоночий голосок. -
Володька! Ты где? Куда делся? Вова - корова! Вова - корова! Ау! - он
услышал хихикание, а затем - бормотание: "Ва-ва-ва-ва..."
  - Алло! Алло! Кто там влез! - возмущался Владимир Владимирович.
  Между тем, в трубке треснуло что-то, зажурчало, как будто бы ее кинули на
пол и еще... поливали. Даже чудился запах. Плакал ребенок, а голос Марка
Макаровича увещевал: "Ай-ай-ай! Мы намоканы! Ну не плафть... Все
уладитфя. Ну иди фюда, и давай вытвем флефки. Вот фтак!" Владимир
Владимирович в сердцах бросил трубку. Тут явно был розыгрыш - "шуточки
институтской братвы". "Артисты!" - думал он, успокаиваясь, ибо знал уже,
как ему быть.
  Пляноватый раскрыл холодильник, достал запылившуюся бутылочку "КВВК",
обтер мокрой тряпкою, откупорил, плеснув сразу нужную дозу в хрустальную
рюмку, удобно устроился в кресле, потом очень медленно, точно свершая
обряд и чувствуя, как "разливалось тепло", тянул с наслаждением, убеждаясь
в который уж раз, что приличный коньяк... устраняет любые проблемы.


  3.
  Если б не подпиравшая масса людей в вагоне метро, "командированный"
рухнул бы на убегающий пол. Когда больше не было силы держаться за штангу,
кто-то тронул его за рукав. Он увидел весьма миловидную женщину лет
сорока, как две капли похожую на Алевтину.
  - Дедушка, тут свободное место, - сказала она, - Садитесь пожалуйста! - и
помогла ему сесть.
  - Дай тебе, внученька, бог здоровья! - прошамкал он, удивляясь себе,
убедившись теперь, что это и есть Алевтина. Она не узнала. А в нем только
ухнуло что-то, как сонное эхо в колодце... И все... И она растворилась в
толпе.
  Он был Исполнитель - простой исполнитель, задача которого состояла лишь
в том, чтоб дожить, "дотянуть" до момента, когда "исполнение" станет
возможным. На время мучительного выжидания он "был"... собственным сыном:
родство генетическое, по-видимому, упрощало задачу. "Время действия"
определяет "Связующий", к которому поступают нужные сведения. Он и дает
Исполнителю "старт". И теперь, когда Пляноватый дожил, "дотянул" и...
"исполнил" он, наконец, мог уйти.
  Поезд метро, точно поршень, гнал воздух в цилиндре туннеля, а следом за
ним по Стране, по Земле шла Волна Возвращенного Детства. Люди с восторгом
и нежностью принимали Детей... и с печалью, ибо не многое по прошествии
лет удавалось "вернуть". Когда дети соединялись с детьми, пробуждались
задатки добра, и "прилипшая" к весям и градам хмурая дымка постепенно
рассеивалась.
  Мысленно он молил простить его тех, кто по разным причинам: несоответствию
возраста, стечению обстоятельств или особенности натуры все еще не
подлежал "возвращению". И таких было много... Но он был уверен, что и за
ними придут.
  Перед глазами его стоял образ матери сына-Володьки, Натальи, -
божественно сложенной, но изменившейся с возрастом. Беды, заботы, тяжелые
сумки ссутулили и оквадратили тело. Затылок врос в спину. Она уже не
порхала, как раньше, а переваливалась точно уточка, выставив подбородок
вперед... Но такая Наташа была нужна ему еще больше: не из рассудочного
стариковского милосердия, а из Счастья изобретенной самою Природой "Второй
окончательной Главной Любви". Если "Первая" - это любовь опыления,
умножения рода, чтоб действовал хитрый "животный конвейер", то "Вторая" -
влечение мощных глубинных корней для защиты и сохранения нежных побегов.
Корни, сцепляясь, сдвигая широкие кроны, позволяют достичь высшей зрелости
среди грозных стихий. Только слово "Любовь" в языке разговорном
отсутствует. Мы произносим его лишь в интимном значении: "заниматься
любовью"... "Дальнозоркость" старых людей позволяет увидеть то, что уже
отодвинулось "за горизонт". От Алевтины, как от чего-то чужого, к примеру,
остался теперь только липкий туман, да еще - теленомер редакции, в
точности так же, как отзвуком жизни во рту был вкус последнего зуба,
который он выплюнул в урну на станции. Пляноватый заметил, чем хуже было
ему, тем желаннее становилась Наталья - воплощение Божества - Берегини,
подобной раскидистому, жизнеобильному древу, под сенью которого только и
можно спастись. Этот образ нес утешение и утоление боли. Вспоминая обиды,
которыми отплатил ей за преданность, командированный ощущал подступающий к
горлу комок и слезу, прокатившуюся по "оврагам" морщин. Мысль о Женщине,
эта счастливая мысль была так сладка, что, шамкая, Пляноватый твердил ее
имя, точно мял полустертыми деснами лакомство.
  Только теперь он почувствовал, как мучительно весь этот день тосковал без
нее. Он уверен был: и она его ТАМ заждалась, торопился, гнал время, хотя
от него уже ничего не зависело. А душа ликовала: "Скоро! Скоро они будут
вместе! Наташе будет приятно узнать, что, при всех недостатках, ее сын-
Володька - не так уж и плох!"
Мысль, успокаиваясь и меняя дыхание, подбиралась к пределу. Поезд бежал по
поверхности. Пляноватый чувствовал: тяжесть "сползает" с него, точно
свежие ветры срывали одежды, и празднично освещенный вагон, сияя
зеркальными поручнями, завершал свой маршрут. Золото вечера раздвигало
пространство. И стало легко... И уснул Он с надеждой...
  Пустой метропоезд от станции "Выхино" покатился в депо. В воздухе рядом с
вагоном синело его отражение. Вот оно заклубилось и, отделившись, поплыло
в вечернем просторе сгустившимся лоскутом синевы. Постепенно таяла дымка
хмурого дня. Над Землею, мерцая, вставал чистый свет Возвращенного
Детства. "Лоскут" плыл над городом, все отдаляясь. Когда взгляд прохожего
на него "натыкался", человек цепенел: из "небесного ока", казалось,
глядели на Землю... все прежние жизни.

  2000г.

--------------------------------------------------------------------
Данное художественное  произведение  распространяется  в электронной
форме с ведома и согласия владельца авторских прав на некоммерческой
основе при условии сохранения  целостности  и  неизменности  текста,
включая  сохранение  настоящего   уведомления.   Любое  коммерческое
использование  настоящего  текста  без  ведома  и  прямого  согласия
владельца авторских прав НЕ ДОПУСКАЕТСЯ.
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 31.07.2001 12:50